ЗИНЗИВЕР № 3 (6), 2006

Разбили древний сосуд, и теперь мне приходится собирать черепки, отчищать их от земли и раскладывать, пытаясь найти между ними соответствие. Сосуд был огромен, большинство черепков еще не найдено, но, мне кажется, я знаю места, где копать.
Часто приходится восстанавливать рисунок по едва уловимым деталям, часто я ошибаюсь, часто попадаются камни и «чужие» осколки.
Что находилось в сосуде? Что бы я делал, если бы сосуд был цел?

Дальше берег стал песчаным, но слишком крутым. Три одинокие сосны прилепились на самом верху, а за ними в несколько рядов стекало по склону и уходило под воду заграждение из колючей проволоки. «Зона, что ли?» — подумал Андрей. Взгляд его пробежал по границе песка и неба в поисках вышек. Вышка была, но одна, и на ней вместо часового стояла ржавая цистерна. «На зону не похоже... Воинская часть!»
Однако и эта догадка не подтвердилась. Когда течение вынесло лодку за поворот, он, наконец, понял: наверху, возле бараков, по всему берегу, и даже в воде, стояли, копошились, лениво прохаживались грязно-серые свиньи.
— Оруэлл, — пробормотала Вика, сидящая позади него, — смотри, настоящий Оруэлл.
Некоторые животные провожали лодку ленивыми взглядами, а некоторые вовсе не замечали ее, для них она была несущественна, как отражение облака или листок, влекомый водой.
Следующий поворот был отчеркнут очередным забором из колючки, к которому прилегала гора опилок, успевших потерять под дождями свой желтый цвет. Лодку продолжало нести вдоль берега, ничем не отличающегося от того, на котором находился свинарник. Только вместо свиней теперь были бревна. Опиленные с двух сторон, усеянные сучками, они напоминали спящих животных. Какой-то человек в черной робе и высоких болотных сапогах возился около воды.
— Здравствуйте! — Негромкий, но четкий голос Андрея раскатился по каньону.
Человек не ответил. Он лишь посмотрел в сторону лодки. Взор его был пуст и равнодушен. Однако это не было равнодушием животного, это было равнодушие самой реки, несущей лодку, берега, уже уставшего играть с рекой и раскрывшего ладонь.
«Должно произойти...», — подумал Андрей, но что должно произойти представить не мог.
— Не понимаешь, что ли, — зашептала Вика, — это же псих...
— Не подскажете, что это за деревня? — не обращая внимания на слова жены, спросил Андрей. Ответа не было. Человек продолжал ковыряться в воде.
Теперь берег опустился совсем низко: невысокие деревья, казалось, росли из реки.
— Подай куртку, холодно, — донесся сзади голос Вики.
— Может, пора на ночевку? — Андрей положил весло поперек лодки, вытащил из рюкзака штормовку и бросил жене.
Течение почти не чувствовалось. Капли воды падали с весла, заставляя облака и деревья, плывущие навстречу, извиваться в причудливом танце. Вдруг капли начали множиться и вскоре равномерно покрыли всю поверхность реки.
— Как угадала, — Андрей улыбнулся. — Дождь. Остановимся?
— Он скоро кончится... А рядом со свинарником я не хочу. Давай отъедем подальше. Достань юбку.
Он вытащил юбку — чехол, накрывающий байдарку от воды сверху, с дырками для гребцов — вещь просто необходимая для прохождения порогов, здесь же юбка не позволяла дождевой воде попадать внутрь лодки.
— Пойдем до ближайшего притока или родника, — Андрей снова взял весло. — Чтобы на чистой воде чай вскипятить...
Дождь, вопреки Викиным ожиданиям, усилился, превратившись в сплошную стену воды, скрывшую берег. Окончательно стемнело. Они повернули, надеясь выйти на него, затем повернули еще раз. Они гребли всю ночь, среди кипящей от капель воды, но не находили суши. Дождь перестал внезапно, словно чья-то незримая рука отдернула занавес, за которым берега просто не существует — вокруг, до самого горизонта простиралась вода.

Звезда висела над холмами и дальше дорога была лишь одна — в небо. Всю ночь мы просидели на вершине не проронив ни слова. Мы ждали знака, но небо молчало, и молчала земля, и воздух был недвижим и холоден словно мертвец. Когда же посветлело на востоке и розовое пламя охватило западную гряду, кто-то тихо выдохнул: «Это восход, светает…». Но в словах его не было радости, была лишь горечь, будто звезда обещала и обманула.
И тогда другой сказал: «Не так мы встречаем наш день. Чтобы он нам не принес, я благославляю его».
Когда рассвело, мы разбрелись по склонам и искали везде — за камнями, в старом сухом русле, в неглубоких пещерках, однако, не находили даже следов. Только похожие на крыс серые зверьки, только комья колючего кустарника в расщелинах, да фигуры идущих оживляли каменную пустыню. Звезда была видна даже днем, неподвижной белой точкой она висела над нами: небесное око, бесстрастно наблюдающее за нашими поисками.
Вечером мы снова собрались на вершине одного из холмов и выложили свои находки: несколько полуистлевших тряпиц, пуговицу, кусок провода. Ни одна из них не была похожа на знак Его присутствия здесь. И кто-то сказал: «Вот, прошел один день. Таких дней может быть много. У нас пока хватает пищи, но вода кончается, завтра мы будем искать воду». Ночью, несмотря на холод, многие спали. И с восходом мы все отправились к сухому руслу рыть колодцы. Каменное дно отчаянно сопротивлялось, неприятный запах поднимался от земли, и мне вдруг показалось, что мы роем себе могилу.

Она брала книги с полки, и, перед тем, как дать их мне, сильно встряхивала.
Тараканы словно семечки вылетали из-под страниц, падали на пол и тут же разбегались в разные стороны.
Мне казалось, осыпаются буквы.
Может, это и были буквы.

Я видела свет, подобный лунной дорожке, проходящей сквозь некое пустое пространство. Он не ослеплял и, в отличие от света луны, не прерывался рябью: края его плавно терялись во тьме. Походил он также на полосу света, падающего в темноту из полуприкрытой двери, только здесь луч выявлял не поверхность, а объем.
И я вдруг увидела, что к свету приближается стая кошек. Во тьме лишь угадывались их силуэты. Полные изящества, кошки напоминали маленьких пантер. И первая, вошедшая в световой поток, была бархатно-черна. Казалось, она могла впитать весь свет и при этом ничуть не изменила бы свою окраску. Ни на мгновение не останавливаясь, кошка несколькими плавными прыжками преодолела полосу и исчезла по другую сторону луча. За ней последовало целое радужное шествие. Кошки проходили эту необычную реку по двое, по трое, их окраска была невообразима: от светло-зеленой до темно-красной. И все они исчезали с другой стороны потока. Видение завораживало: мир представший предо мной был прост, но полон. И он был реальнее только что покинутого.
Кошачье шествие закончилось также неожиданно, как и началось. Последней была ослепительно-белая, ее собственное яркое свечение отодвинуло поток далеко назад. Она, в отличие от других, остановилась посреди полосы, села и повернула морду в мою сторону. Это была единственная кошка, посмотревшая на меня. И что самое удивительное — глаз у кошки не было. На их месте зияли два отверстия, сквозных, темных, две дыры, как в самой кошке, так и в световом потоке, дыры, за которыми угадывалось бесконечное пространство.
И я не почувствовала ужаса, я просто открыла глаза.

Мы едем на легковой машине по улице какого-то города. Она довольно узкая: чтобы обогнать медленно ползущий транспорт (а обогнать его можно лишь с правой стороны) иногда приходится заезжать на тротуар. Вскоре я вижу, почему столь медленно движется поток автомашин: в голове колонны большая бурая лошадь тащит телегу... Телега без возницы, и даже без сиденья: просвечивающий металлический ржавый каркас с колесами.
Водитель просит меня то ли оттолкнуть телегу, то ли отогнать лошадь: приходится через заднюю дверь вылезать на крышу. Уже наверху я чувствую, сколь опасна эта лошадь. Сила, которая ее переполняет, в любое мгновение может выплеснуться на меня.
Я вжимаю голову в плечи и распластываюсь по гладкой жестяной крыше. Лошадь тем временем встает на дыбы. Прямо перед собой я вижу готовое к удару копыто. К счастью, она промахивается: копыта барабанят по крыше, по багажнику, по асфальту — мы выезжаем вперед, и я возвращаюсь в салон...
Однако через минуту, лошадь, вырвавшись из повозки, нагоняет нас. Она пытается протиснуться между бортом нашей машины и невесть откуда взявшимся Икарусом. Мы притормаживаем. Желтое тело автобуса наклоняется, и лошадь вот-вот окажется под ним. Но она, каким-то хитрым образом извернувшись, выскакивает и мчится дальше... Сразу становится легче, напряжение падает, словно мы хором выдыхаем: — Уф...
Вскоре лошадь, уже не обращая на нас внимания, летит назад. Она действительно огромна, и я удивляюсь, как может какой-то Икарус повредить ей...

Билеты в Москву, которые мы (мы — это я и Боря) купили, оказались необычно дешевыми. Впрочем, я и просил в кассе самые дешевые. Лишь около поезда выяснилось, что он идет не в Москву, а в Пестово, и там следует пересесть (с нашими же билетами) на прямой до Москвы. Мы не стали ничего менять, и уже утром были на Пестовском вокзале.
Желтые скамейки, грязные засиженные мухами стены — зал ожидания ничем не отличался от своих собратьев в Бологом, Калинине или Окуловке. А поезд на Москву через два часа. От нечего делать мы принялись изучать большой застекленный стенд с расписанием местных электричек. Он, блестящий, в солидной медной раме, казался аристократом посреди прилепившихся на стены объявлений, правил и приказов.
И вдруг, Боря, продолжая разглядывать времена отправления и прибытия, расстегнул ширинку и начал мочиться на стену под стендом. Я попытался ему объяснить, что рядом туалет и нет никакой необходимости делать это здесь, но он был предельно сосредоточен на своих действиях, и никак не отреагировал на мои слова.
Чувство стыда выгнало меня в соседнее помещение. Я опустился на скамейку и попытался успокоиться. Но и сюда, сквозь закрытую дверь отчетливо доносился шум падающей струи. И на этот звук уже спешили два милиционера. Когда Борю под руки провели мимо меня, мне стало стыдно вдвойне: было ясно, что надо его выручать. Однако, сколько я ни старался, мое тело не могло сдвинуться с места. Невесть откуда вынырнул и присоединился к первым двум третий мент — судя по нашивкам на погонах — сержант. При его появлении невидимые оковы слетели, и я ринулся догонять процессию.
«Как теперь к нему обратиться: гражданин милиционер... Или товарищ? Лучше — товарищ... Товарищ сержант...» Пока это вертелось в моей голове, сержант успел подойти к открытой двери привокзальной кутузки.
— Товарищ милиционер, — закричал я еще издали, поражаясь тому, каким тонким и противным стал мой голос, — отпустите его, он за собой уберет...
— Разберемся, — отмахнулся сержант.
За дверью начиналась лестница. На верхней площадке, я увидел Борю в окружении уже четырех милиционеров. Боря, в ермолке, с толстой книгой в руках, объяснял притихшим служителям порядка, как с помощью перестановки букв алеф, гей, йод и вав найти истинное имя Бога. И лектор, и слушатели не замечали ни меня, ни сержанта, прошедшего мимо...
Сержант же, поднявшись наверх, уже оттуда крикнул:
— Сейчас я принесу ведро спирта, тряпку и все сам уберу...

Необъяснимая тоска охватила меня.
Все легли лицом к земле, и только один бегал из угла в угол невидимой клетки, плотно сжав зубы, словно содержимое его головы могло вылиться через рот. Не было ветра. Трава стояла неподвижно, лишь иногда вздрагивала та или иная травинка: невидимые издали насекомые были причиной этой дрожи. Почему-то я подумал: слишком много обнаженной земли и ни одного мотылька, а люди лежат словно корни давно срубленных деревьев, покрытые разноцветным мхом и только один, похожий на маятник, неистово ходит, отсчитывая мое время.
Милые вы мои, я ничем не смогу вам помочь, я даже не узнаю ваших имен, мне останется лишь мелочь — осколок стеклянной бутылки, успевший пронзить острыми углами дорогу, ослепительный осколок солнца, радужным пятном ползающий внутри моих закрытых глаз, ведь когда я открою глаза, вас уже не увижу.

Деревню окружали поля, весь пейзаж напоминал большое лоскутное одеяло, где пшеничные прямоугольники перемежались овсяными, гороховыми, клеверными, картофельными, а иногда даже льняными. Поля соединялись перелесками, лядинами, как называла их бабушка, но ему слышалось — льдинами, островки леса становились айсбергами, плывущими по огромным земляным волнам. Деревня находилась под одной из них, возле ручья, и включала два десятка домов, коровник и маленькую МТС. Ему нравилось там, все лето он пребывал в безмятежном, созвучном окружающей природе состоянии.
Однако, на сей раз состояние было иным: тревожным, напряженным. С утра взрослые ждали кого-то страшного, о ком писали во всех газетах, рассказывали по радио и телевизору. Но никто не называл его по имени, не знал, когда он появится и откуда.
И мальчик первым увидел его. Человек спускался с холма медленно и уверенно, словно дорога была ему хорошо знакома. Мальчик, как ни старался, не мог разглядеть лицо, хотя все остальное видел хорошо: военную, цвета земли и травы, одежду, черные кожаные сапоги, и даже тусклые медные пуговицы на френче. «Это тот, кого ждут!» Мальчик закричал, стягивая в крик весь поселок.
Несколько смельчаков с ружьями, заранее приготовленными и заряженными у кого — пулей, у кого — картечью, уже стояли на дороге вглядываясь в незнакомца.
Пыль поднималась от каждого его шага и оставалась висеть длинным шлейфом — полупрозрачной землей, вывороченной из борозды. Ветер совсем стих, заполнявший пространство стрекот кузнечиков тоже исчез. Только издалека, неизвестно с какой стороны продолжал доноситься непрерывный рокот.
Когда путник поравнялся с невысоким желтым забором, недавно поставленным дедом Сажиным, мальчик увидел, что небо за его спиной темно-синее, почти черное. И всполохи далекой грозы сопровождает каждый шаг незнакомца.
— Уходи, сынок, — совсем рядом раздался хриплый голос. Мальчик сумел оторвать взгляд от идущего и обернулся. Позади, прислонившись плечом к бетонной опоре фонарного столба, стоял дядя Миша, и лицо его было белее этой опоры. Но ружье двумя близко посаженными тяжелыми глазами ствола равнодушно смотрело на дорогу.
Мальчика начало трясти, словно молния, слетев с неба, заблудилась и мечется внутри. Страх подтолкнул его, заставил слепо бежать к дому, к спасительной калитке...
Дом был пуст — все уехали в город. Но и пустой дом мог спасти.
Как трудно захлопнуть дверь и не упасть самому, как тяжел алюминиевый пустой ковшик. Он сбросил крышку ведра в прихожей, зачерпнул и сделал несколько торопливых больших глотков.
И зловещая тишина вдруг рассыпалась на множество близких и далеких звуков. Вместе с холодом и болью в груди к нему вернулось все: жужжание мух на окне, высокий звон, оставшийся после падения крышки, рокот вплотную приблизившейся грозы.
Несколькими обжигающими горстями он смыл с себя остатки страха и в этот момент понял: «Все ошиблись... и он, и все взрослые ошиблись! Это обычный путник, а они его убьют!»
Волна ужаса, принявшего теперь иное обличье, вышибла ковшик из рук мальчика. Не вытирая лица, он выскочил за дверь. Ноги не слушались — он бежал медленно, слишком медленно.
Ветер нес пыль над дорогой, коричневое облако уже поглотило соседний дом. Ослепительно-синяя ветка молнии повисла в небе. Когда мальчик выбежал на пустынную улицу с неба упали первые капли.

Я лежал на земле, в прозрачном сосновом бору, но холода не чувствовал. Деревья вокруг казались неподвижными коричневыми столбами, протянутыми от земли к небу. Облако комаров надо мной было таким плотным, что взгляд, проходя сквозь него, дробился на множество частей: все видимое пространство превращалось в причудливую мозаику, а ветка черничника перед моими глазами мелко дрожала. Я напряженно ждал какого-то очень важного знака, и комариное многоголосье не могло заглушить частых и сильных ударов сердца.
Неожиданно к этим звукам добавился далекий звон колокольчика. «Нет, не его я жду... Просто чья-нибудь корова забрела в лес... Что ей здесь нужно? Мох несъедобен... Грибы? Но для грибов еще рано». И тут я почувствовал, что последняя мысль встретила пришедшее откуда-то извне возражение. Оно не было облечено в слова, оно просто переместило мой взгляд на коричневый хвойный ковер под ближайшим деревом. Переплетение иголок охватывала белая живая паутина — грибница.
Еще несколько мгновений назад ее не было! Словно она появилась специально, живое доказательство, что грибы здесь, рядом.
Звон колокольчика не приближался и не удалялся, он висел низко над землей справа от меня. И когда я встал, то и он поднялся вместе со мной на уровень моего уха. Я огляделся. Внешне ничего не менялось, но лес был полон незримого движения. Я вдруг подумал, что этот звук находится не вне, а внутри меня, в моей голове, в моих мыслях. И тут я увидел грибы. Коричневоголовые человекоподобные боровики, желто-оранжевые лисички, похожие на уши горькухи. Большие и маленькие, грибы окружали меня. И не требовалось никаких объяснений, почему они появились посреди лета и почему продолжает звенеть колокольчик.

Я шел по проспекту, с трудом продираясь сквозь пыльное тяжелое марево. Была уже середина дня и, несмотря на отсутствие солнечных лучей, жара ощущалась повсюду. Мельтешение людей и машин многократно усиливало ее, превращая широкий проспект в непроходимое болото.
И вдруг сверху, на тротуар, посыпались цветные шары: красный, желтый, синий, зеленый. Размер их не превышал размер человеческого кулака. Первые три, опустившись, беззвучно и бесследно исчезли. Они прошли дальше, вглубь, так, словно асфальт не имел никакой плотности. Зеленый же замер в полуметре от земли, а затем направился по воздуху в мою сторону. Он двигался против всех законов физики: перекатываясь над каменными ступенями, над припаркованными к тротуару машинами. Он медленно проплыл мимо меня — единственная истинная реальность. Все остальное по сравнению с ним казалось проекцией, тенью, он один имел настоящий объем и цвет.
Он уносил мой взгляд, мое тело, мои мысли. Я становился невесомым и свободным. Вдруг кто-то резко толкнул меня, я на мгновение отвлекся, а когда снова посмотрел в сторону шара, его уже не было.

Он не хочет ее. И в его глазах нет огня желания. И нет сладкого яда в его словах. Но что же он хочет?
Он говорит, что хочет чаю. Поверю ему. И поверю ветру в его голове. И поверю ей. И поверю в мир вокруг них. И перестану смотреть на них. Потому-что я — это он и она вместе. Потому что я — ничто. Я песок, я живу у воды, под водой. По мне прыгают зеленые лягушки. На мне босые следы пляжных людей. Все звуки пропадают во мне. Вода проходит сквозь меня, как я сквозь пальцы. Ибо я — песок. И маятник уже не качается. Я навсегда осевшее.
Осадочная порода.
Пляжные люди говорят, что я был камнем. Я был скалой. Я был крепостью. И видел смолу и огонь, смерть людей и животных. Я видел, как высох ров под моими ногами. Но теперь я лишь песок. И меня зачерпывают горстями и лепят куличи. Из меня строят замки, которые рассыпаются под ладонями. Но в солнечные сухие дни я умею шелестеть на ветру так тихо:
— Шшшшш... Шшшш... Шшш...

— Новая коллекция следов.
— Неплохое название для выставки.
— Собиратель или коллекционер следов отличается от следопыта. Для следопыта — всякий след — лишь подручный материал для поиска оставившего этот след, а коллекционеру важен след сам по себе, как произведение искусства, повод для рефлексии, для построения совершенно отвлеченных конструкций, разговоров тех, кто пришел на эту выставку. Вот, например, картинка при входе. «Зима». Каждый из нас может вспомнить нечто подобное. Образ предельно затертый, разве что конкретные предметы неповторимы: трещины на дверном косяке и эти кусты, сапоги... Она отсылает меня к моим собственным романтическим представлениям, глядя на нее можно рассказать историю о том, как некто поставил мокрые, в белых разводах, сапоги в прихожей, видишь, под ними на старом линолеуме две прозрачные лужицы, затем прошел босиком в комнату… Там ждала женщина, она поднялась навстречу, чтобы поцеловать, но сделать этого не смогла, его усы и борода обледенели пока он пробирался через лес к ее дому. Дальше можно представить их ночь, красную и темно-синюю, они лежат рядом и смотрят на угли… И никто не хочет вылезать из под одеяла, теплого и тяжелого, как снег на крыше над ними. А утром он ушел.
— Куда?
— Не знаю. На работу, наверное. В город.
— Лучше по другому: он вообще не уходил. Он всегда был с ней.
— Тогда откуда следы?
— Он не уходил, но выходил, скажем, к ручью за водой — туда и обратно.
— Но должны быть следы туда и обратно.
— Они и есть. Здесь люди ходят как лоси. Это удобно — наступать в старые следы, в уже промятые лунки.
— Не очень. Весной там скапливается вода.
— Возможно. Но весной, если нет снегопадов, образуется такой прочный наст, что можно ходить по снежной корке не проваливаясь.

— Или вот — следы в глине, следы на дороге из деревни в деревню, и по обе стороны от дороги — леса и болота. Она тянется неторопливо, над ней висят полосы тумана. Это отпечатки резиновых сапог — семья идет за ягодами или грибами, с ними собака, видишь, здесь она повернула в сторону и рванула в лес. Наверняка лаяла. А вот здесь уже вернулась и от хозяина не отступает ни на шаг, идет, прижавшись к его ноге. Я просто вижу, как она поджала хвост от испуга — возможно, погналась за медведем, а когда увидела его или почуяла запах, вернулась. Редкие собаки не боятся запаха медведя.
— Почему ты думаешь, что это был медведь?
— Видишь, вырубка, без сомнения, эта зелень на краю полотна — малина, а медведи… Они любят малину. Зачем лосю или кабану заходить в малинник?

— А вот и о медведях — видишь, надпись рыбная ловля.
— Медведи также любят ловить рыбу в горных ручьях. Для этого нужны несколько условий. Неглубокая речка, по которой идет рыба, скажем, на нерест. Белая пена, голубая вода. Еще нужен лес, в котором водятся медведи. Зеленые склоны — небо можно не рисовать, оно лишь над головой. А возле реки, между камней, лохматые ветками останки упавшей ели. Тени от камней темно-синие, и сам медведь похож то ли на большую корягу, то ли на покрытый коричневым мхом камень. Он стоит неподвижно: все его внимание обращено на воду. В это время он ничего не видит и не слышит вокруг себя. Можно подойти к нему совсем близко. А если до него дотронуться или страшно закричать, у медведя может случится разрыв сердца. Потому что вся его сущность уплывает по реке вниз, навстречу рыбам, которые идут наверх и несут ее к своей смерти.
В минуты ярости медведь встает на задние лапы и становится похожим на человека. Мертвый медведь, с которого охотники содрали шкуру, очень похож на мертвого человека. Впрочем, все мертвое друг на друга очень похоже.

Теперь я понял, это весь зал посвящен медведям. Видишь, стоит и так презрительно смотрит. А медвежонок в стороне играет, возле пней. Это, судя по всему, сосновые пни, их оставляют на вырубке, чтобы через тридцать лет выкорчевать и добыть из них канифоль.
Мне Костик рассказывал про эту медведицу. Он ее на вырубке встретил, когда на этюды в Сортавалу ездил. Причем, столкнулся нос к носу, вот как нарисовано. Ну все, думает, конец. Медведица-то с медвежонком. Он замер, не шевелится. А медведица вдруг как-то странно себя повела — не зарычала, не бросилась, а стала ветки обгрызать и плеваться в сторону Костика. Так яростно… И, главное, далеко доплевывает. Костик просто обалдел. А та все ближе подходит и по-прежнему плюет. Понятно, чтобы нападала, но чтобы плевалась.
Представляешь, как Костик отреагировал. Совершенно глупо. Говорит, неосознанно получилось — взял и плюнул в ответ. И прямо на нос ей попал. Видишь, белое пятнышко.
А медведица после этого плевок Костиков с носу слизнула, презрительно на него посмотрела, затем повернулась к нему задом и стала трухой и листьями забрасывать. Словно собака, когда погадит. В общем, высшая степень презрения.
А после взяла, отошла, медвежонка лапой под зад, и в лес. А Костик тоже постоял немного, штаны от ее плевков отряхнул и в другую сторону.

Это очень простая картина — овсяные поля. Желтое и синее, разделенное зеленой пилой ельника. Видишь, белый квадратик — это автобусная остановка, бетонный навес, под ним — скамейка, татуированная нецензурными надписями. Трасса находится между полем и лесом, ее можно узнать лишь по облаку пыли, которое поднимается, когда проезжает машина. Но и эта картинка также связана с медведями.
Однажды, сосед Костика, дядя Миша, с утра напившись молока с хлебом, шел через овсяное поле к автобусной остановке. И, проходя по тропике, так громко пустил газы, что вспугнул медведя, лакомившегося овсом. Тот от испуга рыкнул и рванул в сторону леса к шоссе.
Медвежий рык попал в унисон со звуком, который издал сосед. Тетки, на автобусной остановке услышали, увидели медведя бегущего к ним, точнее к лесу, и с испугу забрались на крышу остановки. Представляешь картину — подъезжает автобус, а они на будке сидят, куда и здоровому мужику не забраться.
Здесь следует уже читать не траектории следов, а язык звуков и запахов. А также созвучий имен и движений. Поэтому картина так лаконична.

На самом деле оно слышит и полно звуков, здесь речь не об этом. Оно проминается под ногами и в лунки твоих следов заплывают щуки, а солнце скачет над маленькими полумертвыми соснами, заставляя их дрожать всем телом и танцевать, язык его — затопленный березняк, откуда бежит коричнево красный ручей, а сердце — озеро с тряскими берегами где лунки хлюпают, как кровожадные рты. Там живут болотные люди. Они почти неотличимы от нас, разве что у болотного человека острый, как нож, взгляд, способный резать молоко тумана, и осторожная походка танцора — он привык к неверности земли под ногами. Кожа болотных женщин бледнее, чем кожа наших женщин, а поцелуи пахнут тиной. Этот запах легко перепутать с запахом моря. И если мы умеем становится волками и медведями, то болотные люди становятся утками. Они переносят души наших умерших на восток. Летит цветной селезень, переливается крыльями словно кусок радуги, и горе тому охотнику, кто убьет птицу, несущую душу.

Знаешь, у него в мастерской добрый десяток таких стариков. На самом деле — расхожий штамп, засевший ему в голову. Скамейка менялась, и трость тоже, в одной из картин он даже сменил ее на зонтик, но везде трудно определить, что рисует на земле этот старик. Типичный образ мудреца, доброго дяденьки, чуть ли не просветленного. На самом деле никто не знает, почему старик сидит на скамейке и водит по земле палкой. Сидит он так долго, что птицы не боятся, прыгают по носкам его ботинок, а иногда какой-нибудь воробей садится ему на плечо и теребит клювом кончики седых волос или край воротника.

— Он просто взял листочек из своей записной. Или собрал вместе все, что на этих листочках. У него в коридоре такая большая книга, вся изрисованная подобным. Только он рисункам, сделанным ручкой, придал объем и раскрасил. Он всегда таких смешных животных рисовал. Всякие химеры, голова одного, ноги другого, а то и просто как здесь — вместо ног — колесики.
— А я обычно рисую просто геометрический орнамент.
— А я лица…
— Эти рисунки, как мне кажется, работа подсознания. И прекрасный материал для психоанализа. Ведь они, как правило, не связаны с тем, о чем ты говоришь по телефону.

— Цифры, записанные на ладони, быстро стираются. Он попытался изобразить ладонь, на которой вдруг проступили все телефоны, когда-либо записанные им. Я почти уверен, это его собственная ладонь, ведь она правая, а Костик как раз левша, скорее всего, он держал руку перед собой и рисовал, вспоминая.
— Эта ладонь целиком состоит из имен и цифр: все линии, даже морщины, образованы ими. Смотри, вот — линия любви, линия жизни…
— Да… Забавно. И совсем не в стиле Костика. Я помню, в одном из фильмов Гринуэя одна женщина писала на коже мужчин поэмы и письма.
— А я писала только на себе самой, на ладонях, когда сдавала экзамен по математике в школе. Ну еще телефоны, на запястье — там труднее стереть.

— Чего проще — голое поле, скорее всего, картофельное, с которого недавно собрали урожай. Видишь, золотая полоска леса на горизонте — значит, ранняя осень, время сбора картофеля, а птицы — как раз знак того, что поле недавно перепахали, и скрытые в земле черви да прочие насекомые пока еще не успели спрятаться. Перспективу здесь создают борозды, но истинный объем — птицы. Белые чайки и черные вороны. Два световых полюса: белая бумага — черный пепел. Белое можно разложить на все цвета — от синего неба до золотого леса, в черное же прячется любой цвет. Обрати внимание на мазки. Словно картина написана не кистью, а птичьими крыльями.
— Сейчас что вороны, что чайки подпускают совсем близко, они не боятся людей.
— Это уж точно. Они могут даже нападать на человека. У моих родителей во дворе жила сумасшедшая ворона. Нападала на каждого, кто выходил из дверей. Особенно на собак.

— Когда думаешь о цветке папоротника, представляешь нечто подобное. Кому из нас не рассказывали сказки. Красный уголек в темно зеленой лесной чаще. А листья перистые, похожие на крылья кукушки.
— С таким вот цветком у одного моего знакомого вышла довольно забавная история... Некоторое время он жил вместе с семьей на Петроградке, в мастерской, в нежилом фонде. Это был старый дом, который много лет шел на капремонт и все никак не мог дойти. И вот этот художник расписал в детской комнате одну стенку: сказочный лес в духе Матисса, в котором жили не только звери, но и гномы и феи и прочие волшебные существа. Не обошлось и без цветка папоротника. Потом дом, наконец, начали ремонтировать, а художник перебрался в другое место. И когда стали ломать внутренние стены, в стене, на которой он нарисовал цветок, рабочие нашли клад. Еще с дореволюционных времен.