ЗИНЗИВЕР № 1 (4), 2006




Ростислав КЛУБКОВ

Родился в 1965 году в Ленинграде. Прозаик. Автор книги рассказов «Доктор импровизации» (2003).



НАД ЗЕМЛЕЙ
 
ТРАМВАЙНЫЙ ВАЛЬС

Когда начинались белые ночи, я приезжал на трамвайное кольцо на окраине города, окруженное красными домами, — внутри которых, казалось, чирикала стая воробьев, — с разноцветным выцветшим бельем на ржавых балконах, по краям соединенных между собой железными лестницами. Иногда бесшумно выходил на балкон с папиросой под седеющими усами старый рабочий.
Временами, бренча, раскачиваясь, с лязгом и звоном, тяжело подпрыгивая на стыках рельс, медленно приезжал трамвай под невероятным номером — например 74 или 91 — и с неизвестным маршрутом, словно пробираясь тайком из другого города; табунок детей с криками водил его за свисающие с крыши веревки; трамвай останавливался, с одышкой поджимал перепончатые двери, вновь делал круг и медленно уезжал, чтобы никогда не возвратиться. А к началу ночи, когда я — примелькавшаяся деталь цветного пейзажа — собирался к дому, который был почти на другой планете, приезжал маленький трамвай без номера, с длинной дугой, похожей на расплывающийся абрис ночного облака. Весь дрожа, словно отраженный в невидимой в сумерках воде, он переходил на останавливающийся шаг, его голова вспыхивала светом, и рыжая вагоновожатая, встав, выбрасывала в окно выбежавшим из ночного подъезда детям несколько мандаринов.
Взявшись за руки — за моей спиной, — они шли домой.
Иногда, вместе с детьми, ее встречал в сумерках молодой жених в белой, расстегнутой на горле рубахе с короткими рукавами, играя вальс на губной гармонике. Дети убегали в подъезд. Она сбрасывала куртку. Они кружились. Я слышал перецокиванье ее каблуков. Он обнимал ее одной рукой, продолжая в танце играть на губной гармонике.
Затем маленький трамвай проезжал мимо меня; они ехали кататься. Освещенный, он взбирался на горбатый мост вдалеке, замирал на нем и, скатываясь, исчезал в переулке.
Подходя к мосту, я слышал отдаленный звон.

Иногда я вижу его во сне, и он останавливается; сталь подножки вздрагивает у моей руки.
— Садитесь, — звонко говорит молодая машинистка.
— Мы довезем вас до города, — говорит ее жених.
Ее волосы, как лен в воде, тихо шевелятся на черном сквозняке ночи.
Трамвай выехал на площадь.
У входа в сквер стоял милиционер с трубой. Казалось, в ее жерло падали и вновь вылетали из него маленькие и пушистые хлопья снега. В сквере, среди черных и разросшихся городских кустов, на маленьком постаменте стоял плотный и печальный человек в цилиндре, глухо запахнувшись в шинель. Мимо нас, сквозь ночь, прошел улыбающийся генерал в парадном мундире. Наклонясь к тротуару, пожилая дворничиха неуверенно старалась поймать кота в маленькую клетку с раскрытой дверцей, похожую на сетчатый колокол. Мимо них, держа во рту позолоченную дудочку, тихо прокатился на велосипеде круглоголовый мальчик. Под густую медленную музыку милицейской трубы молодой матрос танцевал со своей девушкой. Они кружились, почти не касаясь земли, то быстрей, то медленней.
Улыбаясь — как будто мы стояли на страшной вышине, покачиваясь над темными небесами, — молодая вагоновожатая молча протянула мне, достав из кармана юбки, маленький оранжевый мандарин.



НАД ЗЕМЛЕЙ

Эти серые крыши, эти розовые стены домов, эти высокие тополя, похожие на зеленые зеркала, и какая-то странная земля, похожая на отражение земли в небе, так что люди казались водомерками на воде — и почему-то вспоминался сон Льва Толстого, как он висит над бездонной пропастью такого неба на расскальзывающихся под ним ремнях.
Длиннолицые узбеки, лежа на боках, разостлали поверх травы голубой ковер и как будто плыли в воздухе, держа пиалки с чаем на спинах вытянутых ладоней и обмакивая лепешки в мед. На них были серые, неуловимо серебрящиеся, как листья ивы, халаты с зелеными полосами. Один из них говорил, поводя расширенным белым глазом с узким зрачком, давясь хлебом и помогая себе, словно малышу отец, медленными осторожными глотками чая.
Эта речь, черные и вязкие гласные и трепетная, хрупкая плоть согласных звуков напоминала мотылька, лопоча пушистыми крыльями, увязшего в дегте шпалы.
Иногда узбек указывал пальцем в небо, словно говоря о высоком облаке, а голубой ковер как будто плыл к тополям, среди которых, между двух железных столбов, держась за них согнутыми в локтях руками, поднятыми над головой, сидела — как будто, для каких-то неземных глаз, перестав быть собой — длинноволосая молодая женщина, — улыбающаяся и крылатая среди прозрачных, как живые цветные стекла, людей, живущих на небесах.



ВЫЖЖЕННЫЕ ПОЛЯ

С. С.
В пути я занемог...
                         Басё

Потому что стихи во мне — словно глубоко в пещере прорастающие зерна на влажном камне — я попытаюсь, как могу, что-то, грубо, рассказать о — что там! — не о сути, скорее, о влажном, хрупком и слепом корне стиха, о бесцветном, еще нерожденном зачатке его. Как если бы стареющей непотребной девке где-то на холодном, мутном, тайном рассвете привиделось мертвое, разъятое, выкинутое ее утробой. Как об этом написано в японской повести десятого или, может быть, одиннадцатого, что ли, века.
Вот она, пошатываясь, встает в полутьме с рогожи. Рядом, клокоча, храпит напоивший ее водкой мужик. Ее мутит. Она мочится, опершись о дерево. У нее блестящее лицо и красный нос. Она больна. Она не помнит своего сна. Ей кажется, что это были какие-то выжженные ветром поля.
А теперь представим, что великолепный принц Гэндзи, благородный человек, поэт, сосланный в суровое небытие этой отдаленной области, слышит, возвращаясь в утреннем тумане от провинциальной возлюбленной, эти неразборчивые слова. Какой стыд, какая близкая к отчаянию тоска охватывают его, вынужденного в забвении и нищете так близко соприкасаться с грязью этого мира, видеть ее — это влажное неясное лицо, этот красный нос — слышать ее голос!
Он плачет.
Его лицо закрыто вымокшим от слез рукавом.
Он не понимает — но одновременно с ним плачет что-то большее. Что-то бесконечно большее, чем он сам. И неважно, о чем бормотала девка. — Так брошенному в безлюдный мир, черные, гниющие на побережье морские водоросли складываются вдруг в неразборчивое, непонятное человеческое слово, написанное на еще неизвестном языке.