ЗИНЗИВЕР № 2 (58), 2014

В последнее время Поцелуеву очень хотелось уехать в Москву. Но он все откладывал. Зимой не ехал, потому что не хватало душевных сил. Ну а летом… в общем, тоже душевных сил не хватало. Душно. Пыльно. По вокзалам толпы людей бродят.
«Вообще Питер — не моя среда обитания, — частенько думал Поцелуев. — Здесь как в болоте. Постоянно засасывает. Не одно, так другое…»
А тут как-то слушал он радио, а там и говорят:
«Петербург — прекрасный город для прогулок. Но жить в нем нельзя. В Петербурге можно только умереть. Умирать сюда приезжают со всех концов света. Так недавно сюда приехали умирать жительницы Зеландии и Голландии…»
И Поцелуев понял: дальше ехать некуда. Только в Москву!..
Жене он сказал:
— Жена, я уезжаю в Москву. Дай мне пару презервативов на дорогу.
— А в рожу тебе не дать?! — осведомилась жена.
«Почему она мне так ответила?» — недоумевал Поцелуев, топая к вокзалу.
С вокзала Поцелуев позвонил своей любовнице Шляпниковой.
— Куда ты пропал? — спросила Шляпникова недовольным тоном. — Я уже битый час лежу тут голая, как фортепьяно.
— Я сейчас уезжаю в Москву, — значительно произнес Поцелуев.
— Не забывай там своего котеночка! — крикнула любовница в трубку.
«Какого еще котеночка?» — с недоумением думал Поцелуев.
В поезд он сел ровно в двадцать один ноль-ноль. Самое интересное, что весь вагон был абсолютно пустой. Никому больше в Москву ехать не хотелось. Всем и в Питере было хорошо.
Впрочем, в купе, помимо Поцелуева, оказалась роскошная девушка с роскошными волосами… Локомотив дал пронзительней гудок и помчался.
Тудух-тудух!.. Тудух-тудух!.. Тудух-тудух!.. — стучали колеса.
В Москву, в Москву!.. В Москву, в Москву!.. В Москву, в Москву!.. — стучало в голове у Поцелуева.
Дверь отворилась, и в купе вошел проводник — проверить билеты. Проверил. Но не ушел. А стал жаловаться на свою жизнь.
— Живу как не живу, — жаловался проводник. — Пить начал, курить. А что делать?.. Жена у меня больная. Все время в депрессии. Прихожу с работы, а она сидит на диване и глядит в одну точку в телевизоре. Дети не накормлены. Я из-за нее сам неврастеником сделался. А я ведь проводником работаю. Все время с людьми. Мне надо всегда в форме быть. А какая тут форма, если меня все гнетет, все опостылело…
— Вам надо завести женщину, — посоветовала роскошная девушка с роскошными волосами. — Параллельно. Для души.
Проводник вздохнул.
— Вам легко рассуждать — параллельно. Это называется адюльтер, когда параллельно. — Он снова вздохнул. — Брат еще в воскресенье повесился…
…А Поцелуев смотрел в окно. А за окном проносились деревья, столбы, платформы… Поцелуев представлял себя стоящим на одной из этих платформ; вот он стоит, а мимо с грохотом проносится поезд, свистит в ушах ветер, громко стучат колеса… и так хочется сидеть в этом бешено мчащемся поезде и ехать!.. ехать!.. ехать!..
В Москву!.. В Москву!.. В Москву!..
Впрочем, Поцелуев и ехал в Москву.
Вскоре ему надоело смотреть в окно. Он посмотрел в купе. Разговорчивый проводник уже ушел. Роскошная девушка с роскошными волосами ела яблоко.
— Хотите яблочко? — предложила она Поцелуеву.
Поцелуев думал, что девушка достанет из сумки еще одно яблоко, но та протянула ему надкусанное.
— Кусайте! — приказала она.
Поцелуев с хрустом откусил. Яблоко было кислое-прекислое, как жизнь Поцелуева.
— А как вас зовут? — жуя, спросил он.
— Нора, — ответила девушка.
Поцелуева вдруг буквально прострелило острое наслаждение от мысли, что он только что ел из рук такой роскошной девушки с такими роскошными волосами.
«Как собака!» — с восторгом подумал Поцелуев.
— Дайте еще укусить, — кивнул он на яблоко.
Девушка, понимающе усмехнувшись, протянула Поцелуеву уже почти что огрызок.
Поцелуев откусил. Глаза его сияли.
— Знаете, Нора, — доверительно сообщил он, — в детстве я поцеловал одной девочке ногу. Уже тогда у меня был комплекс — женщина как госпожа…
Тут дверь отворилась, и вновь появился разговорчивый проводник.
— Вот вы знаете, кто я? — обратился он к девушке.
— По-моему, вы проводник этого вагона, — ответила Нора.
— Нет, я инвалид третьей группы, — заявил проводник. — И я боюсь, что меня в любую минуту может разбить паралич.
— А я боюсь, что в любую минуту могу умереть, — сказала на это Нора. — У меня синдром страха смерти.
— А я вообще всего боюсь! — брякнул Поцелуев. И тут же подумал: «Зря я это брякнул».
— Особенно мне страшно умирать в хорошую погоду, — продолжала Нора; потом помолчала, подумала, добавила: — Впрочем, в плохую тоже страшно.
Сразу после ее слов за окном полил дождь: на поля, на леса, на дороги… короче, на все; в том числе и на поезд, мчащийся в Москву.
— Чаю хотите? — спросил проводник.
— Нет, чаю не хочется, — ответил Поцелуев. — Чуда хочется! Хочется чего-то такого — этакого. Ну, например, просыпаешься утром, а у тебя в квартире появилась невесомость.
— Если у вас в квартире появилась невесомость, значит, ваша квартира уже в Космосе, — заметил проводник. — И если вы посмотрите в окно, вы очень удивитесь, увидев, как Земля удаляется от вас со скоростью света… А что касается просыпаний, то лично я, как проснусь, сразу же начинаю правый тапок искать. Почему-то именно правый всегда теряется. Вы представить себе не можете, сколько эти поиски отнимают у меня энергии и сил.
— А я, — в свою очередь сказала Нора, — просыпаюсь — и мне обязательно надо отдохнуть после сна. Я так устаю, когда сплю. Поэтому я не завтракаю, а сразу же обедаю. Время-то уже около двух, какой смысл завтракать?.. А затем мне снова надо отдохнуть, полежать, музыку послушать.
Поезд вдруг стал тормозить. И вскоре замер, как вкопанный. Проводник пошел узнать — в чем дело.
— Девчонка маленькая под колеса бросилась, — вернувшись, сообщил он. — Не иначе — от большой любви.
— Прямо как Анна Каренина, — хмыкнула Нора, закурив сигарету.
— А вы знаете, — вспомнилось Поцелуеву, — литературоведы недавно установили, что не Толстой написал «Анну Каренину», а какая-то проститутка, сбежавшая с каторги.
— Я так и думал, — покивал проводник. — Ну не мог мужик так точно описать загадочную женскую душу.
— Никакая она не загадочная, — передернула плечами Нора. — Если вскрыть эту вашу «загадочную женскую душу», как консервную банку, то окажется, что она полна червей.
— Фу, — поморщился проводник. — Что вы такое говорите.
— Да, да, червей, — повторила Нора и, не докурив сигарету, бросила ее в пепельницу.
Поцелуев тут же схватил дымящийся окурок и с наслаждением затянулся.
— Похоже, что вы не очень-то любите женщин, — заметил он.
— Мужиков я тоже терпеть не могу, — сказала Нора. — У меня к ним такое же отношение, как к тараканам: живут же такие твари!
— А что же вы тогда любите? — поинтересовался проводник.
— Курицу, — ответила Нора. — Жареную.
Поезд плавно тронулся с места. И начал быстро набирать скорость. Зелень убегающего леса была уже заметно тронута желтизной.
— Вот и лето кончилось, — меланхолично вздохнул Поцелуев. — Теперь остается ждать зимы. А потом опять весна… Помните, как у Пушкина:

…Утром Поцелуев проснулся, потянулся, откинул одеяло, сел… Нора, с иголочки одетая, словно и не ложилась, расчесывала свои роскошные волосы.
Поцелуев невольно скользнул взглядом по нориным ножкам. И у него, столь же невольно, затрепетало сердце, да и не только сердце. Девушка была без трусов.
Поцелуев тотчас же поплыл в эротическом угаре. Плохо соображая, что делает, он подсел к Норе и запустил пальцы в ее волосы.
— Мне нравится каждая твоя волосинка, — забормотал он, — каждый твой завиток…
Нора, хмыкнув, сняла с головы парик. У нее оказалась короткая стрижка. Почти ежик.
— Возьмите их себе, — протянула она «свои» роскошные волосы Поцелуеву. — Раз уж они вам так понравились.
А далее произошло то, что и должно было произойти.
— А-а… а-а… — стонала Нора, и ее голос взлетал все выше и выше.
— Послушайте… — Эротический угар с Поцелуева как ветром сдуло. — Перестаньте имитировать оргазм.
Нора моментально успокоилась.
— Я думала, вам будет приятно, — сказала она.
— Мне было приятно, — сухо ответил Поцелуев — Большое спасибо.
— Не за что, дружок, — похлопала его по щеке Нора.
Поезд остановился. Дверь отворилась. Вошел проводник.
— Поезд дальше не пойдет, — сообщил он. — Просьба освободить вагоны.
Поцелуев вышел на дощатый перрон. Сырость проняла его насквозь. Вокруг раскинулось голое поле, местами изрытое, черное; мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвета небо… И, для полного счастья, старуха в поношенной фуфайке и резиновых сапогах.
— Здорово, бабка, — вежливо поздоровался с ней Поцелуев. — А что это за станция такая?
— Москва, милок, — ответила старуха. — МОСКВА.

Гаврилкин утром проснулся. Что уже было хорошо. Не каждому, прямо скажем, это удается, далеко не каждому. В пятьдесят-то лет. Да в четыре-то утра. А с другой стороны, ну что такое четыре утра и что такое пятьдесят лет? Так себе — ни рыба, ни мясо, ни жарко, ни холодно… Словом, ни туда и ни сюда. В первый класс идти как бы поздно. На кладбище отправляться как бы рано. А на балконе между тем птичка какая-то поет. Или не птичка?.. Потому как не — фьюти-фьюти-фьюу… — быстро, чисто и беззаботно. А — фьюуу-фьюуу-фьюуу… — протяжно, хрипло и напряженно. Мало того, порой эти протяжные и напряженные «фьюуу-фьюуу-фьюуу» явно переходят в «бьюуу-бьюуу-бьюю» и даже в — «убьюу-убьюу-убьюу»… То есть угрожающее, по сути, пение, если это вообще можно называть пением.
Такое, с позволения сказать, «пение» как-то совсем не ассоциируется с милой птичкой-невеличкой. Птичка — это ведь что? Это крылышки, это радость полета, это высь, это синь, это янь, это инь — для Гаврилкина, во всяком случае. А здесь — на гаврилкинском балконе — имеет место быть явно бескрылое существо. Потому что у существа с таким голосом крыльев не может быть по определению (опять же, по гаврилкинскому определению). Нет, не птичка это, отнюдь не птичка. Редкая городская птица долетит до гаврилкинского балкона на двадцать-то втором этаже.
А тогда — кто?..
Может быть соседи-гады (как сейчас принято говорить) завели себе какого-то заморского гада (как сейчас принято заводить), а тот взял, да и сбежал на гаврилкинский балкон. А то и того хлеще — вдруг приползла на балкон Гаврилкина какая-нибудь мерзкая тварь из поту-или-посюстороннего мира. Да и из космоса запросто могло занести на гаврилкинский балкон какую-нибудь космическую заразу.
Так что масса вариантов. Лежи и гадай. А может, лучше встать и посмотреть, кто там… э-э… чирикает? Да нет, какое ж это чирикание… Воркует?.. Тоже нет, какое ж это воркование?.. Ну и уж, конечно, не карканье… А что тогда?.. Не кукареканье же?.. Впрочем, за неимением подходящего термина можно пока сказать, что и кукареканье, чтобы как-то обозначить явление.
И сразу же — как только явление обозначилось — оно, прямо на глазах у Гаврилкина, точнее, на слуху — начало, приобретать вполне симпатичное звучание: фьюу-у… фьюу-у… фьюу-у… Когда-то ведь и — ку-ка-ре-ку-у-у-у — доносившееся из лесной пугающей глуши производило на людей негативное впечатление, пока они не увидели кукарекающего петушка и не раскушали его. С тех пор петухи стали если не лучшими друзьями человека, то, во всяком случае, лучшими поставщиками яиц. Какие же яйца без петухов? Оттого-то многовековой спор, кто первым появился — курица или яйцо, досужий, по сути своей. Первым из лесной глуши появился петух, а уж потом появились яйца — и сырые, и вареные, и всмятку, и в виде яичницы…
«Фьюуу-фьюуу-фьюуу…» — заливисто «кукарекает» на балконе неведомое существо. И это кукарекание… ну, то есть, на самом-то деле — фьюфьюкание, становится Гаврилкину все ближе, все роднее… И видится Гаврилкину его деревенское детство босоногое, речушка светлоокая, молочко парное… Вот что значит — проникнуться.
А вдруг это — СЧАСТЬЕ?! Единственное и неповторимое гаврилкинское счастье!.. Другие ищут свое счастье по всему свету. А у Гавриклина — вот оно, почти что под рукой, почти что под носом. Само явилось.
Фьюуу-фьюуу-фюуу — призывно зовет оно Гаврилкина с балкона. Приди, приди ко мне, Гаврилкин… Я счастье твое… Сделай навстречу своему счастью всего-то лишь несколько шагов… Что же ты медлишь, Гаврилкин?.. Не медли. Не медли… Возьми меня. Возьми… Фьюуу-фьюуу-фьюуу…
И Гаврилкин, как есть — голый, вскочил с кровати и выскочил на балкон, навстречу своему счастью. А на балконе его счастья и в помине не было. И балкона тоже не было и в помине. Вернее, балконов-то полным-полно — по соседству. А вот за гаврилкинской балконной дверью балкончика-то и нет. Гаврилкин сам же и попросил его убрать, когда рабочие ему квартиру переоборудовали.
И по-о-лете-е-е-л Гаврилкин… и по-о-лете-е-е-л…
«Вниз?» — спросит меня какой-нибудь наивный читатель. Нет, дружище, не вниз.
«Вверх?» — спросит меня другой наивный читатель. И тоже попадет пальцем в небо.
Куда же в таком случае полетел Гаврилкин? А вслед за несбывшимся. Потому что — фьюуу-фьюуу-фьюуу — это был голос несбывшегося. Тот самый, который рано или поздно зовет всех нас за собой.
Вот Гаврилкин и улетел вслед за ним.

Однажды я, как обычно, стоял за прилавком своего магазинчика. За окном светило солнце. Под потолком жужжала муха. Все было как всегда. Вдруг дверь отворилась и в магазин вошел странный посетитель. Вернее, когда он вошел, он еще не был странным. Странным он стал, когда заговорил.
— Я хочу купить сердце, — сказал он.
— Мы игрушек не продаем, — ответил я.
— Вы меня не поняли. Я хочу купить настоящее, живое сердце.
— Извините, но мы таким товаром не торгуем.
— Я хорошо заплачу, — настаивал незнакомец, вытаскивая из кармана пачку денег.
— Но у меня в магазине нет живых сердец, — сказал я. — Вы можете купить компьютер, телевизор, коробок спичек…
— Мне надо сердце, — твердо ответил посетитель. — Ваше сердце.
— М о е? — открыл я рот от изумления.
— Ваше, ваше, — спокойно подтвердил он.
— Тогда вы напрасно пришли, — сказал я. — Свое сердце я не продам.
— Понимаю, — кивнул незнакомец. — Задешево не продадите. А задорого?..
И он вытащил из кармана еще одну пачку денег.
— Но как я буду жить без сердца? — неуверенно пробормотал я, косясь на деньги. — Это же невозможно.
— Возможно, — не согласился со мной незнакомец. — Многие так живут.
Он протянул ко мне руки в черных перчатках. Его пальцы вошли в мою грудь, как в воду. И уже через секунду на его ладонях лежало мое трепещущее сердце.
— До свидания, — значительно произнес странный покупатель и скрылся за дверью.
В груди у меня стало легко и свободно. Я кинулся пересчитывать деньги.
На другой день незнакомец снова пришел.
— Хотите купить еще одно сердце? — спросил я. — К сожалению, у меня больше нет.
— Зато у вас есть мозг.
Я невольно потрогал голову.
— Мозг?.. Но чем же я буду думать?
— А зачем вам думать?
— Сколько? — деловито осведомился я.
— Не беспокойтесь, много, — усмехнулся незнакомец, выложив на прилавок три толстые пачки. Потом погрузил свои руки в мою голову и вытащил мозг.
С минуту мы его рассматривали. Честно говоря, извилин было не так уж и много. Достав грязный пакет, странный покупатель бросил туда мой мозг и удалился.
Я тут же пересчитал денежки. Их действительно оказалось много. Теперь не только в груди, но и в голове стало легко и свободно.
На третий день я уже ждал таинственного незнакомца. И он не обманул моих ожиданий. Явился.
— Здравствуйте, — сказал он. — Как поживаете?
— Прекрасно, — ответил я. — Больше никакая ерунда в голову не лезет. А вы хотите еще что-нибудь купить?..
— Правую ногу, — коротко бросил незнакомец.
У меня от удивления отвисла челюсть.
— А я что ж, буду на левой прыгать?
— Зачем вам прыгать? — пожал он плечами. — Стойте на одном месте.
Короче, в скором времени, я продал ему все: руки, ноги, туловище, печенку, селезенку и даже мочевой пузырь… Непроданной оказалась только голова без мозгов, лежащая на прилавке. Ну, с ней он даже разговаривать не стал, просто кинул в свой пакет и ушел.
В магазине осталась лишь моя душа.
Каково же было мое изумление, когда странный покупатель на следующий день вновь появился.
— Вы пришли купить душу? — спросил я.
— Зачем мне ваша душа? — хмыкнул он. — Дайте лучше коробок спичек.
— Чем же я вам его дам? Руки вы у меня еще на прошлой неделе купили. Берите уж сами.
Незнакомец взял спички и закурил.
— Хотите стать мухой? — предложил он.
— Мухой? — переспросил я.
— Да, — кивнул он. — Будете тут летать вокруг лампочки. Жужжать. Ну-ка, пожужжите.
— Жжжжжжжж, — пожужжал я.
— Видите, как у вас хорошо получается, — похвалил он меня.
Так я стал мухой.