Дмитрий Григорьев
Дмитрий Григорьев родился в 1960 году. Поэт, прозаик. Произведения публиковались в различных толстых и тонких журналах и альманахах. Автор нескольких книг стихов и прозы. Президент и отец-основатель ВАЛИ («Всемирной ассоциации любящих Изабеллу»), землемер Незримой Империи.
РАССКАЗЫ
(из цикла «Описания другой реальности»)
ГОЛУБИ
— Дядя Матвей, дядя Матвей, голуби!
Матвей отложил очки — стёкла блеснули, отражая солнце, и два светлых пятна вспыхнули под ними на книге. Нехотя он встал и вышел во двор.
Действительно, на коньке крыши сидели две крупные, ослепительно белые птицы. Матвея тут же окружила толпа соседских детей...
— Они, наверное, ручные... — предположил он.
— Мы хлеб выносили, они не едят, — сказал кто-то.
В этот момент голуби одновременно поднялись в воздух, опустились до уровня приоткрытой Матвеем двери и залетели на веранду.
Матвей вошёл следом и увидел, что голуби склёвывают буквы с раскрытой страницы. Причём на том месте, где были слова, белеет неповрежденная бумага. «Под очками не достанут», — эта мысль застряла в мозгу Матвея.
Через некоторое время самообладание вернулось к нему. Но прогнать голубей криком Матвей почему-то не смог. Даже «кыш» не слетело с его языка. Он приблизился к столу, замахал на голубей руками и вдруг почувствовал, что с каждым взмахом сам поднимается в воздух. Задевая тапочками углы, Матвей сделал круг под потолком, затем, распахнув плечом дверь, вылетел во двор.
Он поднялся наверх, потом вернулся и, пока голуби доклёвывали книгу, летал низко по саду, катая на спине соседских детей. Кое-кому удалось прокатиться даже несколько раз.
ЛЮБОПЫТСТВО
За стеной сначала говорили спокойно — я не разбирал слов, но чувствовал, что в основном говорят двое, возможно, мужчина и женщина, остальные лишь иногда вмешиваются в разговор, превращая и без того неразборчивые реплики в ровный шум. Голоса постепенно усиливались, я начал различать отдельные слова. «Скребок, скребок», — несколько раз повторил низкий (назовём его мужским) голос. Потом мужчина забормотал нечто вроде: «Я здесь, я ему, я здесь…» Затем включились остальные, я отчётливо услышал: «Хватит, он до сих пор лежит ухом к стене и нас подслушивает».
Как они догадались?
Шум за стеной опять стал неразборчивым. Я взял на кухне трехлитровую банку, прислонил её горлышком к стене (мне кто-то рассказывал, что так слышнее) и всё услышал. Действительно, всё.
ХОЗЯИН РЕАЛЬНОСТИ
На этот раз он оказался в темноте, в лежачем положении. Очертания окружающих предметов перемешивались с тенями. Краем глаза Эдик видел горящую на столе свечку. Она мешала сосредоточиться.
— Фэсфэ, — сказал кто-то сбоку.
— Но меня так растащило, блин, — ответил другой голос. Эдик узнал его: Фрэнк из Донецка. И вспомнил: вчера он просился перенайтовать. «Значит, я в общаге, в своей комнате. И просто вырубился ненадолго. Но кто же второй?»
Эдик встал. Комната в полутьме казалась чужой, хотя все предметы были знакомы и находились на привычных местах: шкаф без дверцы, на котором стоял старый сломанный магнитофон, тумбочки, стол, три железные кровати. На одной валялся ворох грязного тряпья, на другой лежал человек, небритый, опухший, с тёмными синяками под глазами, в наглухо застёгнутой военной форме и рваных носках. Эдик включил свет и вспомнил: человека звали Майор. Этот «Майор» никогда майором не был и даже в армии не служил, отмазавшись через дурдом. Фрэнк валялся рядом, на голом матрасе.
Эдик потащился в туалет. В унитазе лежали бинты в коричневых пятнах крови. «Сука, Майор, знает, что флэт засвечен, вот сука...» — выругался он про себя.
— Каким говном вы долбились? — спросил Эдик, вернувшись.
— Фэсфэ, — сказал Фрэнк.
Майор вместо ответа протянул руку, непомерно длинную, похожую на телескопическую антенну, и потрепал Эдика по щеке.
Позади что-то зашуршало. Эдик обернулся. Ком тряпья на соседней кровати оказался девицей, спавшей под лоскутным одеялом. Теперь же она сидела и смотрела на Эдика. Изможденное лицо, бледно-синяя кожа, отвисшие груди.
— Эй, — сказала она, — меня не вмажешь?
«Чем?» — хотел спросить Эдик, но вдруг, словно его глаза сами строили всё происходящее, на столе появилась машина, пластмассовая пчела, поблёскивающая острым носиком шприца, и банка с каким-то раствором.
— Фэсфэ, — проговорила девица.
«Зачем долбиться, его можно просто пить. Или слизывать». Эдик тут же превратил шприц в промокашки, и одновременно с этим преобразилась вся комната — она стала одним из классов школы, где учился Эдик, а промокашки они жевали, чтобы скатать в комок и стрелять из трубочек этим мокрым комком. Счастье с промокашками исчезло в первом классе, со второго разрешили писать шариковыми ручками. «А сейчас в тетрадях промокашек нет. И перьевых ручек». Но девица не пропала. Она сидела в позе лотоса, абсолютно голая, с синяками от уколов на руках, с торчащими из-под кожи ребрами и складками там, где живот, с темным пятном волос на лобке.
«Столько дыр, что и мазать некуда», — подумал Эдик, и ответил:
— Ляг и забудь!
— Мне холодно, — произнесла девица, — ложись рядом.
Эдик забрался под неприятно, сладковато пахнущее одеяло, не снимая ни пальто, ни сапог. Он невольно посмотрел наверх, на лампы — длинные, светящиеся сосиски, на мух, перелетающих с места на место. Их полёт показался ему замедленным, словно мухи чёрными нитками опутывали свет.
«После мух остаются тёмные мелкие пятнышки», — подумал Эдик и перевёл взгляд на лицо девицы. Оно было покрыто именно такими пятнышками. «Так она же мертва!» Эдик дотронулся до неё: тело было холодным, как снег.
Эдик на мгновение закрыл глаза, превращая её в снег, а лампы в полосы зимнего горизонта над далёкой кромкой леса. Затем он поднялся, отряхнул с колен снежные комья и сделал первый шаг в сторону заходящего солнца.
МАСТЕРСКАЯ
Мама ведёт меня за руку к старой каменной церкви, расположенной в глубине сада. Я знаю, что в этой церкви находится витражная мастерская, хотя внутри никогда не был. Накрапывает мелкий дождь, мы идем быстро, но по дороге мама умудряется рассказывать мне о витражах, о том, как варят стёкла, как прокатывают свинцовую ленту, чтобы соединить осколки и получить прозрачную, светящуюся картину.
Двери мастерской незаперты, и вскоре мы оказываемся в просторном помещении с большими окнами. В центре свет подобен вертикальному, диаметром более десяти метров, стволу огромного дерева, рассыпающегося под куполом листвой полустёртых фресок. Однако в углах центрального зала и в приделах царит полумрак, в котором проявляются, поблёскивая металлическими частями, станки и неизвестные мне приспособления. Возле одного из станков горит электрическая лампа, и под ней работает невысокий коренастый человек. Он не замечает нас, звенит какими-то своими железками и напевает в такт звону — в пространстве бывшего храма его голос умножается и приходит к нам волной совершенно неземных звуков.
И тут, сделав два шага в сторону центра, я вижу сами витражи: их два и они похожи друг на друга, на обоих — деревья и звери, но один разложен на полу, на белой бумаге, а другой — в раме, на специальной подставке. Рассеянный свет словно оживляет его, наполняя объёмом пространство позади.
— Коля... — окликает художника мама, — Николай Сергеич...
Её голос в гулком помещении храма становится необычно полным, прозрачным, как вода из дачного колодца, множеством бетонных колец уходящего в землю. Я вспоминаю, как мы с друзьями кричали в его тёмное нутро разные слова и слушали ответы.
Человек разворачивается и идёт к световому кругу. У него была пепельная борода и седые всклокоченные волосы. Одет он как рабочий: в серую спецовку, из карманов которой торчат разные инструменты, а на лбу двумя большими окружностями располагаются защитные очки.
— О! Какие гости! — он слегка разводит в стороны руки, затем снова опускает их.
Пространство превращает его ответ в сплошное уханье. Филин в зоопарке ухал точно так же и выглядел так же. Теперь я про себя называю его Филином.
Я вижу их с мамой на краю светового круга. Она что-то говорит ему, он целует её в щёку. Мне смешно — филин целует мою маму.
— Бу-бу-бу, — говорит мама.
— Бу-бу-бу, — Филин смотрит на меня.
— Бу-бу бу-бу, — говорит мама и тоже смотрит на меня.
Я подхожу к ним.
— Митя, познакомься... это дядя Коля, мой одноклассник, — говорит мама.
Я пожимаю его руку. Она сухая, мягкая и напоминает конец птичьего крыла.
— Ты любишь рисовать? — спрашивает Филин и тут же, обращаясь к самому себе, добавляет: — А кто из детей не любит?
Я люблю. Филин отходит в сторону, к столу и, покопавшись в ящике, достает несколько карандашей.
— На, поработай, — сказал он, — или...
Теперь он лезет под стол. Вскоре перед моими глазами появляется коробка с осколками цветных стёкол.
— Знаешь, что это такое?
— Стекло, — с трудом сдерживая восторг, я отвечаю тоном знатока, — для разных витражей.
— Вот, помоги-ка нам. Сложи из них что-нибудь... красивое. — Филин улыбается. — Будет твой собственный витраж.
И я остаюсь один перед белым листом ватмана, на котором предстоит сложить рисунок. А Филин и мама, продолжая свое «бу-бу-бу», отходят в сторону.
Вместо того, чтобы рисовать картинку, а затем складывать — так мне объясняла мама, я рассыпаю стекла по бумаге. Они неровные, в некоторых — трещины, красиво переливающиеся на свету. Я пытаюсь выкладывать узор из того, что есть.
Поначалу ничего не удаётся. Но затем находятся два куска — синий и красный, которые настолько плотно прилегают друг к другу, что между ними практически не остаётся пустого пространства. Вывернув на пол всё содержимое ящика, я по очереди примеряю все стёкла. Вскоре нахожу жёлтое, которое столь же удачно подходит к первым двум. Из всей кучи ещё удаётся подобрать зелёное и фиолетовое. Образовавшаяся картина напоминает то ли кленовый лист, то ли человеческую ладонь. Она не требует никаких добавлений. Я отхожу в сторону, чтобы полюбоваться. «Надо посмотреть, как это будет выглядеть на просвет».
Я берусь за выступающий кончик синего стекла. И... поднимается весь рисунок. Все пять стекол срослись, и сквозь них я вижу силуэты мамы и Филина на фоне разноцветного неба, разноцветного дождя за окном.
КОПАЯ ЗЕМЛЮ
Я долго копал землю. Грядку за грядкой. Будущий огород находился на склоне: в нижних грядах земля была глинистой, влажной и налипала на лопату, а несколькими метрами выше, под слоем дёрна, оказался песок, сначала жёлтый, потом белый. Я копал, нарезая тоненькими квадратиками этот дёрн и стряхивая на обнажившийся песок землю. «Окопы рыть легче, чем огород, — подумалось мне, — ведь самое трудное — снять верхний слой, насквозь пронизанный корнями травы, а дальше, вглубь, только песок». Я не перекопал ещё и половины предполагаемого огорода, как почувствовал дикую усталость. Я лёг на землю, закрыл глаза, и трава побежала, шурша стеблями, по моему лицу: она наползала откуда-то сверху гусеницами огромного живого танка.
Я открыл глаза: надо мной было синее небо, белые облака и медленно бегущая чёрная маленькая точка. Казалось, некий жучок отстал от неожиданно скрывшейся травяной массы. Он поднимался все выше и вскоре скрылся в облаках. Тогда я встал.
ДОМ
В этом доме каждый сквозняк напоминает о катастрофе. Она происходит незаметно, медленные перемены не охватить глазами, но мне снятся красные воды, идущие из глубин земли, чёрные воды, падающие с небес.
Сосед сначала хрипел, а затем вовсе потерял голос. Он подходит к моей двери по утрам и, пытаясь что-то сказать, тихо воет, бьёт себя в грудь, но я не понимаю его. Я выношу бумагу и ручку, лицо соседа расплывается в улыбке, он судорожно кивает, хватает ручку, пытается писать, но вместо слов получаются каракули. Его жена лежит в постели, насквозь пропитанной мочой. Даже в это зимнее время над ней целое облако мух. Мухи садятся на еду, и сосед, пытаясь отогнать их, часто роняет с табуретки стакан или миску.
Смерть ходит по нашим коридорам, бесконечным, тёмным, в которых теряются даже старожилы. Она, видимо, тоже заблудилась... Порой на неё наезжает какой-нибудь ребёнок на велосипеде, он в испуге кричит, а она, заткнув уши и невнятно причитая, прячется за одним из углов. Часто Смерть теряет свою косу. Сосед пользуется этим: он точит её, отчищает ржавчину и идёт продавать находку садоводам на Сенной рынок или к Владимирскому собору. А потом возвращается пьяный и довольный. Но заходить в свою комнату он почему-то боится и засыпает на кухне возле своего стола. Тараканы без всякого страха ползают по нему.
На тараканов в нашей кухне уже никто не обращает внимания. Дети их сушат, затем делают ожерелья, кошки же — едят. Кошки едят их постоянно и в большом количестве, так что ни Муську, ни Маркиза кормить не надо.
Мышей я в квартире не видел. Обе кошки выходят на улицу через форточку, которую сердобольная тётка Надя открывает каждый вечер.
Через эту маленькую форточку квартира наполняется влажными сумерками. Мы выключаем свет и зажигаем газ. Наша кухня становится похожей на пещеру, в которой некое вымирающее племя пережидает непогоду. Так, впрочем, оно и есть.