ЗИНЗИВЕР № 3, 2005

Владимир Шпаков

Владимир Шпаков родился в 1960 году. Прозаик. Автор книги прозы «Клоун на велосипеде» (1998). Публиковался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Знамя», «Нева» и других. Ученик Анатолия Приставкина. Заведует отделом прозы в журнале «Нева». Роман «Игры на поле Ватерлоо» вошел в лонг-лист Букеровской премии (2005).



САЛАМАНДРЫ

А огонь бушевал на втором этаже, и, когда лестница с маху вышибла стекло в цеху, Дронов с брандспойтом в руках первым ринулся наверх. Снизу кричали о каких-то бочках, но думать было некогда: приладить респиратор — и вперёд, в чад и пламя. «Интересно, появятся ли сегодня?» — мелькнуло, когда бежал среди громадных станков, расплёскивая лужи то ли машинного масла, то ли соляра. Одну за другой лужи охватывал огонь, лизал сапоги, Дронов же водил глазами по сторонам. Вот они!
В проходах между станками метались маленькие огненные зверьки, с характерным звуком шурша хвостами. Или то потрескивало горящее масло? Дронов видел, что в проём прыгают другие пожарные, включают струи, однако вентиль не отворачивал, завороженно наблюдая, как в углу, рядом с гигантским прессом, зверьки собрались в стайку — затихарились.
— Гаси, фига вылупился?! — крикнули сзади, и Дронов с неохотой врубил струю.
Всегда не хватало времени разглядеть их как следует, хотя Дронов обычно лез в пекло первым. И сейчас он пробирался вглубь цеха, поддергивая кишку, пока не наткнулся на складень из бочек. Зверьки вместе с растекающейся лужей рвались туда, до складня оставались считанные метры, а Дронов застыл, очарованный, напрочь забыв о предостережении.
— Уходим! — надсадно прокричал командир; Дронов попятился, а затем стал лихорадочно сматывать кишку.
Пожарные машины откатывали на безопасное расстояние, а Дронов кутался в робу, продуваемую ноябрьским ветром, и стучал зубами. «В цеху было тепло», — подумалось, когда первый взрыв выбил окна, и оттуда вырвался клуб чёрного дыма. Бочки рвались одна за другой, по этажу гуляло пламя, и казалось, торжествующие зверьки высовываются из разбитых окон и показывают людям огненные языки.
В машине он тоже мёрз, поскольку одно из стёкол было выбито; не мог согреться и в дежурке. Когда смена оккупировала доминошный стол, Дронов достал из шкафчика початую четвертинку — и как раз ввалился Кречетов. «А, Дроныч опять в одиночку пьёт!» — стал подкалывать, хотя в глазах была не насмешка — злость. Дронов отхлебнул, заткнул пробку и глухо проговорил:
— Холодно, согреться хочу.
— На объекте, значит, не согрелся? Я ж видел, как ты к черту на рога лез… Не, гляньте на него, братва, он опять нас без квартальной оставить хочет! Тебе дали втык за прошлое нарушение ТБ? Мало?! Щас ещё дам!
Дронов уже искал глазами кусок трубы, принесённый специально для таких случаев, когда двое поднялись из-за стола и взяли Кречетова под руки.
— Плюнь, хрен с ним. Примороженный, что с него взять?
В это дежурство было ещё два вызова: на квартиру, где к их приезду жильцы сами справились с огнём, и один ложный — наверное, шалили пацаны. Потом смена дружно повалила в душ, Дронов же только сполоснул лицо и руки под краном и отправился домой.
На кухне хозяйничала Митяева, растапливала в сковороде огромный кусок маргарина. Дронов протиснулся между столом и массивной задницей, зажёг конфорку, и тут понеслось: мол, кое-кто забывает дежурить по квартире, свет в ванной не выключает, и вообще надо соблюдать очерёдность в готовке! В этот момент пламя перехлестнуло сковороду, и маргарин с лёгким хлопком вспыхнул.
— Смотрите, у вас это…
Из огня высунул голову зверёк и лизнул фартук, так что Митяева шарахнулась к стене.
— Что это?! — взвизгнула она, — говорила же: не мешайтесь, соблюдайте очередность!
Прибежавшая на крик Анна Леонидовна морщила длинный нос: мол, откуда такой запах?
— От него, — указывала пальцем Митяева, — от кого ж ещё, целыми днями на пожарах своих, всю квартиру гарью провонял!
Поправляя золочёные очки, Анна Леонидовна качала головой, осуждая Дронова, и кивала в знак согласия с соседкой. А Дронов думал о внезапно вылезшем зверьке. Вообще-то они всегда появлялись только на серьёзных пожарах, а теперь и тут, в квартире… Он ушёл в комнату, не сказав ни слова, в кухне же долго ещё стоял гвалт сбежавшихся соседей.
Впервые такое случилось на службе, когда Дронов рванул ранней весной из части, сбегая от озверевших «дедов». Каждый вечер молодого солдата вызывали на чердак, где был оборудован ринг, выдавали боксёрские перчатки и выставляли против здоровяка-старослужащего. Дронова нещадно избивали, затем спарринг-партнер менялся, и так до полного нокаута. В казарму приносили уже без сознания. В тундре Дронов орал песни от радости, но потом выяснилось, что забыл спички, и двое суток пришлось сражаться с врагом почище «дедов»: оттирать обмороженные места спиртом, бегать взад-вперёд и, само собой, ни в коем случае не спать. В конце концов Дронов уснул, а очнулся у костра, у которого сидел капитан Громов.
— Ну, куда лезешь?! Лежи, скоро вертолёт будет!
А Дронов тянулся к огню, такому тёплому, родному — не то что люди…
— Смотрите, товарищ капитан, там какие-то зверьки!
Молодой щеголеватый офицер усмехнулся:
— Саламандры, что ли?
— А кто это?
— Есть такие. По легенде, в огне живут. Эх, жаль тебя, Дронов: в дисбат теперь загремишь!
Потом были скитания по большим городам, общаги и безуспешные попытки устроиться на приличную работу. В сталевары? А прописка имеется? Ну, парень, гуляй отсюда… После побега в тундру Дронов постоянно мёрз, даже от сквозняка, и хотел быть ближе к огненной стихии; да и словечко капитана запало в душу, и тянуло узнать: есть ли на самом деле эти саламандры? Зверьки были олицетворением тепла, в то время как люди в кабинетах встречали холодно, враждебно, и он возвращался в общагу, где пьянство и драки, а порой и на вокзале ночевал. Однажды он брёл, куда глаза глядят, и наткнулся на горящий дом, который тушили бравые ребята в касках. «Удача!» — подумалось тогда, и Дронов не ошибся: в пожарной части и прописку сделали, и комнатушку дали в коммуналке.
С соседями он, правда, находился в состоянии холодной войны. Поначалу у них был общий счётчик, но, поскольку Дронов включал для обогрева рефлектор, вскоре разразился скандал. Счётчик стал отдельный, и всё равно — то запахи не устраивают, то приходящая к Дронову Фарида! «А наш-то азиатку водит, видели?! — докладывала Митяева Анне Леонидовне. — Сам чумазый вечно, и нашел такую же!» С сослуживцами Дронов тоже не сошёлся, держался наособицу, только в обиду себя теперь не давал. «Примороженный» — дали ему кличку, в которой были и насмешка, и легкая боязнь.
Фарида работала радиомонтажницей, что-то там паяла и имела привычку тщательно отмывать руки после канифоли. Когда она появилась к вечеру, Дронов провел её в кухню, где Анна Леонидовна варила кофе.
— Ну, и как там положение в Средней Азии? — спросила та. — В новостях передают: назревают национальные конфликты.
— Вообще-то я с южного Урала, — смутилась Фарида.
— А… Ну, у вас там тоже проблем хватает!
Пока она мыла руки, Дронов держал авоську с промасленным пергаментным пакетом. В комнате Фарида развернула пакет, в котором оказались пышные продолговатые пироги.
— Сама делала, это вкусно! Только… Может, в общежитии будем встречаться?
— Плюнь, чего еще от них ждать? Не люди — сволочи!
Тёплое смуглое тело Фариды, казалось, было напоено жаром зауральских степей, откуда происходили ее кочевые предки, и этот жар вливался в Дронова, который только такими ночами не ощущал себя ледышкой. Фарида и одежду починить могла, и приготовить что-нибудь этакое из восточной кухни, однако жениться Дронов не спешил: на то были свои резоны. Когда лежали в темноте и курили, он опять заговорил о доме в южной местности. Раньше Дронов мечтал уехать в Кушку, где, как он узнал, было самое жаркое место; затем времена изменились, и планы стали скромнее: купить какую-нибудь халупу в Ростовской, допустим, области, и жить-поживать в свое удовольствие. На это откладывалось ползарплаты, ну и, само собой, о чем ещё было мечтать вслух по ночам?
— Можно и у нас поселиться, — говорила Фарида. — У нас, наверное, дома дешевле.
— Посмотрим, сколько накоплю… Может, и у вас.
Только Фариде можно было довериться и рассказать о зверьках, которые все чаще стали появляться на пожарах. Саламандры… Само название завораживало, уносило в иной, нечеловеческий мир; но, с другой стороны, поймёт ли она?
— Ты чего молчишь? Заснул?
— Думаю.
Он потрогал батарею — та была холодной. И вместо откровенных слов с неожиданной злостью проговорил:
— Вот гады, так и не включили отопление!
В субботу был вызов на набережную, где горел районный универмаг. Машины съехались со всего города, пожарные спешили и под рёв сирен с четырёх сторон выдвигали лестницы в окна.
— Глянь-ка, Примороженный опять первым намылился!
Кречетов указывал багром на Дронова, который топтался у лестницы.
— Ну-ка, линяй в конец очереди! А то все сливки слизать норовит!
Кречетов с приятелем оттёрли Дронова, заняв его место. Такие происшествия были для пожарных лакомым куском: можно было кой-чем поживиться, недостачу же потом списывали на огонь. «Ну и пусть, — думал Дронов, — всё равно достанется…»
Он угодил в отдел радиотоваров. Зверьки уже были там; они жадно сжирали портьеру, подбираясь к прилавку с магнитофонами, и Дронов на миг застыл, глядя на спускающихся по толстой материи стремительных огненных существ. Но затем вспомнил о деле. Так, крупное под робой не утащишь, лучше вот эти аппаратики с иностранными буквами, их штук пять можно спрятать! Он действовал хладнокровно, в то время как другие шугались, заливали прилавки пеной и лишь потом совали за пазуху мокрые вещи. А чего шугаться? Зверьки были не страшные, почти ручные, во всяком случае, пока пожар не перерос в серьёзный. Закончив с радиоотделом, Дронов сорвал багром портьеру и залил её из огнетушителя, висевшего на стенке. Потом огляделся и, заметив сквозь дым женские тряпки на плечиках, устремился туда: надо и Фариде что-нибудь прихватить.
Вначале он не занимался воровством, хотя видел, как другие то вазу ценную прихватят из чьей-нибудь квартиры, то костюм или фотокамеру. Когда же возникла идея купить дом, Дронов тоже втянулся, теперь делая это ещё лучше других. Откладывать ползарплаты — хорошо, но мало, и если бы не вещи, которые продавал потом на толкучке… В дежурке пожарные хвастались трофеями, пока командир был на докладе у начальства. Дронов не хвастался: перегрузил в шкафчик аппаратики, потом вытащил из-за пазухи женский свитер. Подарить Фариде? Нет, пожалуй, размер не подойдёт, лучше уж на толкучке продать!
Дронов видел, как плюют друг другу в кастрюли соседи, как бьют по пьянке морды на работе; а выйди на улицу, так и того хлеще. В последнее время на всех углах сидели нищие и убогие, просили милостыню. Обычно Дронов после зарплаты опускал в шапку или банку какую-нибудь купюру, но потом высчитал: если каждый даст столько — а сидит тот целый день, — то заработок выйдет побольше дроновского! Нет, люди хитрые, жадные, холодные, каждый норовит устроиться за счёт другого! И вспоминались зверьки, которые согревали своим теплом. Наверное, поэтому Дронов всегда шёл в часть с удовольствием, хотя сослуживцы после смены, как правило, кляли работу, мол, век бы сюда не показываться.
...Однажды раздался длинный телефонный звонок, и женский голос попросил Игнатия Моисеевича.
— А кто это?
— Здрасьте! Игнатия Моисеевича знают даже тут, а у вас не знают?
Голос хохотнул.
— Нет, я серьёзно, — Дронов никак не мог припомнить, кто же из соседей имел такое имя-отчество. — А фамилия какая?
— Вы думаете, у меня есть на это время? Я из Америки звоню, тут каждая минута дорога!
— Откуда?!
— Из Нью-Йорка!
Оказалось, ошиблись номером.
— Ну, и как там в России? Не мёрзнете? Ладно, бай-бай!
До вечера Дронов ходил, как ушибленный. Америка… Может, это была шутка? А если нет, то интересно: пожары в Америке тоже случаются или у них уже всё по-другому? Когда лежали в темноте с Фаридой, Дронов неожиданно спросил:
— Как думаешь, в Америке тепло?
— Наверное. А знаешь, что?
— Что?
— Так, ничего… Я тебе потом как-нибудь скажу.
А может, и нет никакой Америки, думал Дронов, а есть только замёрзшие города с нищими на углах и злобные людишки в коммуналках. Эх, накопить бы скорее деньжат и — в южные края!
Казалось, Фарида хотела сказать что-то важное, но не решалась, только чёрные глаза порой подолгу сопровождали Дронова, будто оценивая. Смуглое лицо побледнело, проявились круги под глазами, так что Дронов как-то поинтересовался: не заболела ли по зимним холодам?
— Нет, всё в порядке. А меня в отпуск выгоняют.
— Да?
— Поеду своих навестить, на Урал. Поедем со мной?
Зимой работы было меньше, Дронову тоже могли дать отпуск, однако в последнее время фартило и накопилось много вещей, которые требовалось сбыть. А дешевить не хотелось, значит, торчи на толкучке весь день. И хотя Фарида с непонятной настойчивостью возвращалась к своей просьбе, мол, пусть лишь на два-три денька, Дронов был непреклонен.
На вокзале она сказала, что напишет письмо.
— В ящик заглядывай, хорошо?
— Ладно, ладно… Давай лучше, садись, а то поезд скоро тронется!
Под пальто у Дронова звякали фужеры в коробке. Он помахал рукой на прощанье, потом повернулся и пошёл к трамваю, идущему в сторону рынка.
На рынке жизнь показывала подноготную, делая явным то, что скрывалось в других местах. В одном углу поднимали хай, мол, обокрали, в другом — команда дюжих парней кого-то метелила. Не обходилось и без облав, когда вдруг налетали омоновцы, однако стоило сунуть взятку, как гнев меняли на милость, и стражи порядка моментально исчезали. Дронов быстро приспособился к здешним нравам, не мог привыкнуть лишь к холоду. И водку с собой носил постоянно, и в чебуречную через час бегал, когда же топтался на морозе, грели мысли о саламандрах. Что это за существа? Наверное, огонь им так же необходим, как воздух человеку. И, быть может, это души погибших на пожарах мстят теперь оставшимся в живых, забирая их имущество, дома, жизни… Наблюдая обгоревшие трупы, Дронов не раз думал сбежать с работы, но иррациональное желание видеть зверьков всякий раз побеждало. Ну, и деньги, конечно: разве от них сбежишь?
Вернувшись как-то с работы, он стал свидетелем одного разговора.
— …Всех нас построит азиатка, увидите! Она ж прописаться сюда хочет, неясно разве?! А появится спиногрыз, никаким трактором её отсюда не сдвинешь! Узкопленочные — они хитрые!
— Н-да… В новостях передают: Тайвань и Сингапур уже обгоняют Европу.
— А я о чём?! — грохотала кастрюлями Митяева. — И дурака нашего к рукам приберут: он же ей нужен только из-за прописки!
Дронов на цыпочках пробрался в комнату и, не раздеваясь, сел. Никогда не думал, что Фарида тоже из тех хитрых и холодных, кто норовит устроиться за чужой счёт, теперь же мысль поселилась прочно, уже обрастая аргументами. Он готовил ужин, ходил в котельную скандалить насчет отопления, а в мозгу крутилось: пропишись Фарида в квартиру, так, пожалуй, и не захочет никуда уезжать! А тогда придётся до скончания века мёрзнуть в гнилом северном городе… В тот вечер он достал из ящика подозрительно мятое и неумело заклеенное письмо. Однако не обратил на это внимания, быстро распечатал и пробежал глазами: ага, сожалеет, что не познакомила с родственниками, у них, мол, на этот счёт строго. Не то, не то, и наконец: извини, не сказала, что у нас будет ребёнок! «А появится спиногрыз…»
Дронов думал два дня, а на третий пошёл на почту и отбил телеграмму: мол, такой-то продал комнату и убыл в неизвестном направлении. И подпись — Митяева.
Комнату он действительно взялся продавать. Звонил по объявлениям, развешивал свои. После одной отлучки в рабочее время получил от командира втык:
— Где тебя носит, чёрт примороженный?! Бараки на окраине горят, давай быстро в машину!
Старые бревенчатые здания, если загорались, полыхали, как спичечные коробки, да еще стояли кучно, так что огонь перекидывался с одного на другое. Когда приехали, первый на узкой улочке барак спасать было уже бессмысленно, второй же только загорелся, и основные силы ринулись туда.
Забирались с той части, которая ещё не горела. Дронов взломал топором дверь, и в проем сиганул Кречетов с брандспойтом, значит, надо бежать следом и подтаскивать кишку, чтобы не цеплялась за углы. Они миновали коридор, взломали ещё одну дверь, и заработала струя.
— Выбей окно! — хрипло крикнул Кречетов. А Дронов вдруг заметил зверьков, которые пожирали тонкий дощатый потолок и балки перекрытий. Продвигаясь в дыму, Кречетов обернулся:
— Выбей, дышать же нечем!
Дронов выбил, глотнул свежего воздуха, и опять туда, где хвостатые созданья, похожие на ящериц, облепили потолок. Сбивая пламя мощной струей, Кречетов двигался вглубь комнаты и не видел, что творится над головой. А Дронов видел и молчал, зачарованный работой огненных существ. Когда отвалилась прогоревшая доска, стало видно, что саламандры собрались в стаю на одной из балок, видимо, готовясь к прыжку. Сейчас… Дронов отпрыгнул, послышался треск перекрытий, и зверьки ринулись на человека с брандспойтом.
Вечером командир сказал, чтобы Дронов увольнялся.
— Мне одного жмурика по гроб жизни хватит, а ещё ты со своими нарушениями…
Тот не возражал: в глазах до сих пор стояло, как зверьки облепили Кречетова и рвали на части, словно стая гиен — буйвола. Да и комната, похоже, продавалась, а значит, пора было в теплые края.
Перед отъездом он перебрался в гостиницу. Распихал чемоданы, включил прихваченный с собой рефлектор — единственное, что не продал, после чего заказал по телефону билет. Еще три дня, и он навсегда покинет сумрачный северный город, а потом: солнце, тепло — и так всю жизнь! После обеда он торчал в баре, выпивая в одиночку за успех предприятия, а к вечеру билет уже принесли в номер.
— Извините, прочла на билете, куда едете… А я как раз из тех мест.
Полненькая дежурная по этажу в смущении топталась в дверях.
— Да? Интересно…
...Бутылкой коньяка Дронов продолжил праздник уже вдвоем с Галиной — так звали дежурную. Та была из небольшого южного города, как раз такого, в каком мечтал поселиться Дронов. Словоохотливая Галина просвещала насчет тамошней жизни, причём больше всего поразило, что прямо на улицах там растут абрикосы!
— А сами не хотите вернуться? Здесь ведь гиблые места…
— Притерпелась как-то. Хотя скучаю по нашим краям, если честно.
Галина даже дала адрес родственников, мол, остановитесь на первое время, пока подходящее жилье подвернётся.
«Такую бы полненькую и жаркую в подруги!» — мечтал Дронов. Домик с садиком, где обязательно будут абрикосовые деревья, и они вдвоем на скамейке греются на солнце. А что? Может, и удастся уговорить, тогда дело сразу упростится и, опять же, веселей!
Включенный рефлектор был оставлен на ночь у окна. Во сне Дронов грелся на солнцепёке с Галиной, а та ластилась, жаркая и назойливая. Ну, хватит, это уж слишком, горячо ведь! Дронов отодвигался, но Галина не отставала, обнимала и делалась все горячей. Откуда такой жар? Казалось, его обнимает огненное, пышущее пламенем существо. А зверьки уже взбирались по шторе, потом перекинулись на палас и свисающий угол одеяла.



В ГЛУБИНКЕ

Они торчали вдоль перрона шагов через двадцать, как чёрные столбы. Морские пехотинцы, судя по амуниции и сдвинутым на ухо беретам. Зачем в сухопутную российскую глубинку — морскую пехоту? Очередной абсурд… Короткий, в два вагона, поезд уполз в лес. Между шпалами росла густая высокая трава; три года назад её, помнится, не было. И солдат с автоматами тоже не было. Я тревожно озирал станцию: где же Степан? В письме обещал встретить…
Единственного пассажира, меня шмонали не торопясь. Документы, бумажка с промежуточного КПП — все это, хмурясь, внимательно просматривал старший. Взялись за рюкзак, и тут я с облегчением заметил подъехавший «газик». Не знаю, пропустили бы без Степана, скорее всего, нет. Тот сунул старшему в подсумок бутыль с чем-то мутным, после чего рюкзак сразу швырнули назад.
— Родственник, ребят… Понятное же дело…
Степан все такой же: сухой, поджарый, в неизменной «демисезонной» кепке. Только глаза какие-то красные, воспалённые, будто человек неделю не спал. Старший прикрыл подсумок, чтобы не торчало горлышко, но пропускать почему-то не спешил.
— Из Марьина?
Степан кивнул, с трудом удержав зевок.
— Значит, филин?
— Чего спрашивать?! — влез прыщавый сержант. — Они там все — в Марьине, в Грачёвке… Про бэтээр пусть скажет!
Как я вскоре понял, в районе Марьина пропал патрульный бэтээр. Но Степан глухо отвечал, что знать ничего не знает. И ссылался на городских, дескать, сами пускаете на машинах кого ни попадя.
— А это не твое дело! — грубо оборвал старший. — Филин, блин… Хоп!
Он щёлкнул пальцами одной, потом другой руки; Степан, сощурившись, как-то странно навострил уши. Морпехи зло захохотали, затем повернулись и двинулись к скамейкам возле станции.
— Ну, обниматься некогда. Ехать надо, а то стемнеет скоро!
Оказалось, мост через Орлик разрушен военными вездеходами, а брод был в сорока километрах ниже по течению. Степан торопил меня, так что вопрос о Василисе я задал уже в машине.
— Скоро, похоже… Может, и завтра разродится!
И «газик» рванул с места.
Я с тревогой оглядывал зелёные поля, островки рощ — в привычном пейзаже, казалось, было разлито что-то враждебное. Ещё бы, не станут же выставлять кордоны от нечего делать! И вспоминалась паника трёхлетней давности из-за повальных заболеваний, падежа скота и витавшая в воздухе идея о необходимости тотального переселения. Телевидение какое-то время надрывалось, потом заглохло. И хотя часть людей уехала, большинство осталось. В письме Степан написал, мол, должен и тут кто-то жить; в следующем послании он материл городских мародёров, грабивших брошенные дома, затем надолго замолчал.
Меня сорвала с места неожиданная телеграмма с просьбой помочь при родах Василисе. Когда-то я лечил всё семейство Степана и доставал им в городе лекарство, словом, был семейным «Айболитом». И сейчас не мог не откликнуться, хотя акушерство и не было моей специальностью. В низине мелькнула голубая лента реки, и тревога поутихла. На Орлике когда-то была шикарная рыбалка: лещ, щука, да и сомика, бывало, вытащишь на жерлицу.
Оказалось, Степан теперь предпочитал охоту. Он не глядя вытащил откуда-то завернутую в мешковину железку. Развернув, я обнаружил новенький армейский карабин.
— На самогонку выменял, — коротко сказал Степан в ответ на мой недоумевающий взгляд.
Иногда он зевал во всю ширь и тряс головой. Не высыпается, что ли? Это ведь я всегда считался лежебокой, на утреннюю зорьку хоть из пушки поднимай. А Степан, сколько помню, с пяти утра на ногах и до вечера бодрый, то в колхозе вкалывает, то на своем участке. Сонный Степан был немногословен. Мол, живём, хлеб жуём. Дети больше по хозяйству, потому что школа не работает. А Василиса — дура, конечно, что рожает, но теперь ничего не поделаешь.
Под капотом что-то заскрежетало, и «газик» вырулил на обочину.
В этом месте к речному берегу примыкал колхозный яблоневый сад. И пока Степан ковырялся в двигателе, я разглядывал сморщенные плоды. Неужели и у Степана теперь такие же? Раньше в его саду и первоклассной антоновкой, бывало, полакомишься, и белым наливом…
Захлопнув капот, Степан вытирал руки ветошью.
— Видал? Нынче яблочки только на первач годятся… Хочешь хлебнуть? В бардачке есть ещё поллитровка.
Самогонки, однако, не хотелось.
Не доезжая разрушенного моста, наткнулись на брошенный слева от дороги комбайн. Покосившийся, с поднятой к небу зерновой трубой, тот напоминал погибшего мамонта, который задрал хобот в последнем крике. И тут накатила тоска. Что же здесь произошло? И где люди, которых мы почему-то не видели? Срезая излучину, поехали в гору, где виднелась деревня. Но до самой околицы — лишь черные зраки окон и ни одной живой души.
За околицей высился ряд поросших травой холмов с дверцами. Это были погреба, их тут называли «блиндажами», а над землёй устраивали потому, что близко к поверхности подходил слой гранита. Из ближайшего к дороге погреба неожиданно выскочил пацан лет пяти и спустил штаны. Следом показалась женщина в платке и, тревожно провожая нас взглядом, стерегла, пока сынишка справит нужду. Вот так номер! Сбитый с толку, я долго оглядывался назад, не веря собственным глазам.
— Шею свернёшь… — пробурчал Степан. Было видно: он чем-то недоволен.
— Они что там — живут?!
Степан неохотно объяснил: мол, некоторые живут, считают, опаски меньше. А затем вдруг выматерился, будто что-то вспомнив. Оказалось, Степан совсем забыл, что электричества-то нет! А если, к примеру, ночью схватится рожать?
— Ладно, придумаем для тебя чего-нибудь.
Перед глазами встала дикая картина: роженица в погребе, тусклый свет керосинки, и я — с младенцем на руках. Абсурд? А жить в «блиндаже» тогда что такое?
Степан всё чаще клевал носом. Порой одно или другое колесо заезжало на обочину, машину трясло, и тогда он просыпался. Когда опять выскочили к реке, правое колесо побежало по кромке семиметрового обрыва, и я вцепился в руль.
— Степан! Спишь, что ли?!
«Газик» встал как вкопанный.
— Сплю… Спать хочется… Охотимся же ночью… Сосну полчасика, хорошо? А ты толкнёшь.
Вскоре он уже храпел, уткнувшись в руль. А я вышел к обрыву подышать и успокоиться. Внизу в воде серели огромные гранитные глыбы; если бы на них грохнулись — заснули бы вечным сном!
Оглядывая лес на другом берегу и широкую опушку перед ним, я вспомнил: именно тут сажали «нелегальную» картошку, когда Степан втихаря отрезал от колхозного поля участок соток в десять. Я как раз был в отпуске, поэтому копку, таскание навоза с пастбища — словом, всю пахоту делили на двоих. Зато потом! В коммуналке, помню, когда привозил очередной мешок, соседи за деньги предлагали продать: картошка была отменная!
За лесом лежало Марьино. В этой деревне я оказался случайно: попав на рыбалке под дождь, хотел обсушиться и в крайнем доме был тепло привечен Степаном и его семьёй, не зная ещё, что сдружусь с ними на годы. Помог, конечно, статус медика — это для деревенских было святое. Смешливая Василиса, любившая подтрунивать над мужем, со мной была неизменно серьёзна; и дети поначалу называли не иначе как «дядя доктор». Но было и другое — чисто человеческое. Деревенские свадьбы, куда меня приглашали, поминки, работы на огороде — это как-то сближало, позволяло взглянуть на здешнюю жизнь изнутри.
Теперь казалось, что это было в какой-то другой жизни. Подойдя к машине, я увидел воронёный ствол, что торчал из-под мешковины. И внезапно засосало под ложечкой, даже мелькнуло: а не податься ли на станцию, пока Степан спит?
Потом Степан нещадно гнал дребезжавший и надсадно ревевший «газик». Почему-то надо было обязательно успеть до темноты. На полном ходу проскочили какое-то пепелище (сгоревший дом?), а затем впереди на дороге замаячила точка. Это оказался мужик на велосипеде; приблизившись, он стал сигналить рукой.
Остановились, Степан вылез и о чем-то переговорил с мужиком. А вернувшись, достал из мешковины карабин и положил на колени. К реке подъезжали на тихом ходу, словно Степан чего опасался. И действительно: на песчаном пляже торчал автофургон. Двое в комбинезонах прохаживались по берегу, а третий, в сапогах-болотниках, измерял палкой глубину.
— Видал? Начальству мы на хрен не нужны, зато эти прут, что саранча! За иконами, суки, намылились!
Нас заметили и взяли на изготовку ружья.
— Местные? — крикнул тот, что в сапогах.
Подъезжая ближе, Степан грубовато спросил:
— А чего надо-то?
— Тут где-то брод, говорят… Не знаете?
— А… Это вон там, от коряги. На том берегу сосну видишь? Вот на нее и держи.
Мужики переглянулись, влезли в машину и осторожно въехали в воду. Добравшись до середины, газанули — и фургон нырнул так, что скрылось лобовое стекло.
А Степан уже мчал влево по берегу. На полном ходу, разметая брызги, «газик» пересек реку, и тут сзади хлестнул выстрел. Водитель вертанул за ствол могучего дуба. Мотор заглох, резко клацнул затвор, и Степан кошкой соскочил на землю.
— Нагнись, что ли…
Взглянув на меня, он осёкся. Наверное, в моих глазах читалось: неужели будешь стрелять?! На лице Степана отразилась досада. Он сел на место, и какое-то время мы слушали крики и мат, что доносились с реки. Выстрелов больше не было. Я осторожно выглянул: мужики выбирались на берег, покинув задравший зад фургон.
— Ладно, пусть уматывают! — зло проговорил Степан, заводя мотор. — Пешочком!
Потом долго молчали. Что-то изменилось, что-то обнаружилось такое, чего раньше никогда не смог бы и предположить. Ведь Степан, если окунь меньше ладони — и то всегда отпускал в реку! А тут — живые люди! Я пытался себя уговорить, мол, мародёры, отребье, да и сами первые начали! Но почему-то не срабатывало. Скрытая война, подумалось. Никому не известная, ползучая, тлеющая, как торфяной пожар.
— Бэтээр — тоже вы? — спросил я напряжённо.
Степан резко затормозил.
— А ты переживаешь? Сказать бы тебе, что они тут вытворяют… А вообще-то — поехали!
Свернув с дороги, машина запрыгала по кочкам. Потом пошла сырая чёрная земля, на которой проступил рельефный след, оставленный гусеничными траками. Затормозили на краю обширного ядовито-зелёного болота, где след обрывался.
— Вот сюда и ухнули служивые… Сами, сами, успокойся! С девками гуляли, обожрались, ну и вот… А сказать — боимся, не верят ведь нам!
Метрах в пяти от берега на ряске разошлось чёрное пятно и булькнул пузырь. А на меня опять накатила тоска: Господи, где я? Уж не бред ли сумасшедшего эта здешняя жизнь?!
До Марьина было еще километров двадцать, причём половину лесом. А окрестности уже накрыла темнота. На фиолетовом небе проступили звёзды, но вскоре скрылись за непроницаемыми кронами деревьев. Вглядываясь в дорогу, я видел лишь смутное мелькание серых пятен, а Степан гнал так, будто ехал в поле в солнечный полдень.
— Фары хоть включи! — не выдержал я.
— Накрылись фары… Давно уже…
Когда по лобовому стеклу хлестко ударила ветка, я втянул голову. Удивительно, но каким-то чудом мы вписывались в прихотливые изгибы лесной дороги. Иногда возникала смутная пугающая мысль, но я гнал её, как очевидно нелепую. Чушь, глупость! Лес, невидимый и грозный, дышал в двух шагах; казалось, «газик» несётся куда-то в преисподнюю. А я прижимался к дверце, всё больше попадая под власть пришедшей в голову нелепицы. «Степан ВИДИТ!» — с отчаянием думал я. И чем дальше, тем уверенней становилась эта смутная догадка.
Машина заглохла на опушке, когда до деревни было уже рукой подать.
— Приехали…
Степан вылез, обошел кругом. В темноте слышались удары, наверное, проверял скаты. А я, сжавшийся, боялся лишний раз вздохнуть.
— Ты это… Не пугайсь, если что, — глухо проговорил Степан, угадав моё состояние. — Мы сами напуганные. Дети родятся какие-то не такие… Я ж тебя и вызвал, чтоб потом младенца в какой зверинец не свезли. Ты как-никак свой.
— Ну, пошли, что ли?
Но я наотрез отказался покинуть машину.
-— Тогда жди, я людей приведу. Ружьё знаешь где.
Вскоре шаги стихли в темноте.
Отсюда всегда были видны огни в деревенских домах. Но сколько я ни вглядывался, ни проблеска света не было впереди. Там, во тьме, жили люди, как-то приспособившись, в погребах, без электричества… Крикнула ночная птица, и я вздрогнул. «Филин», — вспомнилось сказанное на станции. Я вдруг ощутил: здесь дышит своя, иная жизнь, которую я не знаю! Кто они, которые сейчас придут?
Темнота впереди хранила молчание.