ЗИНЗИВЕР № 3 (59), 2014

Снег покорен, след потерян,
С неба словно кот наплакал.
Будет вскоре нам, тетерям,
Как насадим солнце на кол,
Как нарежем, бросив между
Веток, прутьев пачки листьев,
Как, невежи и невежды,
Мир оближем взглядом лисьим…
Ни чинов тут и не званий,
Лишь бы сам ты свет не застил.
И тогда случится с вами
Обязательное счастье!

это жареное море жеваный матрац
по нему бреду я к броду вечный как матрос
далеко за маяками нет проезжих трасс
вот и жду пока дорогу замостит мороз

злые слезы брызги розги бьется в горле ком
даже если мир облезлый если трезвый в хлам
топай к цели в коктебеле по морю пешком
где причален дом поэта к морю и горам

Сметая время патлами седыми,
Март отлетел, оставив пыль да боль,
И брезжит лето в дыме, и садами
Слепая сушь приходит за тобой.
Так радуйся, пока останкам снега
Дано разгладить трещины у рта,
И твой апрель, разбитая телега,
Гремит у лошадиного хвоста,
И, конский волос на гнездо воруя,
Бьет птица растопыренным крылом,
И лошади потрепанная сбруя
Скрипит, и мы несемся напролом.

С одра долгоиграющей болезни
Вставать придется тотчас, хоть облезни,
Поскольку то восход, а то рассвет,
И птицы в окна клювами колотят,
Оголодали в крике и полете,
Им зрелищ до фига, а хлеба нет.

Несу я корки прямо на ладони.
В груди стучат затравленные кони,
Которые не знали никогда
Узды, кнута, а только страсть и ярость,
Им не указ моя смешная старость,
Им срок и время — вовсе ерунда!

Что птицам наша суета земная,
Клюют, и благодарности не знают,
И только колченогий воробей,
Схватив отдельно брошенную крошку,
Мне подмигнул, но отскочил сторожко
И усмехнулся криво: «Не робей!»

Летели птицы, звали за собой…
Но воробей — он местный, здешний, свой.

Небесный город Пятигорск,
По северной дороге к Раю…
Я на краю, я выбираю
Каштанов горсть, и в горле кость.
Давно мы врозь, но в полный рост
Иду, и узнаю по крою
Курортных призрачных героев,
Которых знать мне довелось.

Летает каменный орел —
От нас недвижными крылами
Он закрывает окоем.

Что потерял я, что обрел?
Мы не меняемся ролями,
Но остаемся там вдвоем.

На закате, пока разминается лес,
Ожидая похода во тьму,
Между тучами — красного теста замес,
Но на хлеб я его не возьму.
Потому что возню начинающий бес —
Не давать же мне имя ему —
В этот замерший мир основательно влез,
Неподвластный суду моему.

В этот миг, в этот час я душою ослаб,
Чуя сладкую кровь на губах,
Но оранжевый пес, не боящийся зла,
Побеждает сгустившийся страх,
И на небе следы остаются от лап,
Словно клочья цыганских рубах.

Седому грузному человеку
Выговор хуже, чем приговор.
Он режет вены, его тяжелеют веки,
Он видит реки, хлещущие из пор.
По мелкой воде шлепают лошади
Ладошками аккуратных копыт,
И женщина посередине площади
Плачет и опрокидывается на капот.
Он бросил тогда и любовь, и машину,
Не жалея ни женщину, ни авто…
Он шепчет почти что зло: «Мышонок…»
И кони ему отвечают в тон.
С морды лошади — брызги на лоб, но
Крякает скорая, соседки отвратен крик…
А санитар говорит беззлобно:
«Совсем с катушек слетел старик!»

я улитка, мне тяжело таскать мой дом.
в мире липком я прохожу с трудом.
вижу свет из-под корней деревьев и трав,
и за мной поспевает мой древний страх.
там, наверху, нападает на брата брат,
и дома горят, и женщина из ребра
выламывается, голося,
и вселенная умирает в ее глазах — вся!
потом зеленый человек, который погром и разгром,
встанет на меня своим сапогом,
и я навсегда вернусь в тишину.
а он с пулей в животе закончит свою войну.

Никогда, никого, ни за что,
Ни за ваши коврижки,
Продырявленный, как решето,
И набравшийся лишку,
Проигравшийся в дым или в хлам
На последние бабки,
Переломанный напополам
В день жестокий и зябкий,
Не раскрывшийся, как парашют,
Там, где крыто и шито,
Что бы ни было, не попрошу
Я от жизни защиты!

Когда мы пойдем по Неглинной,
Как в юные годы — недлинной,
Где времени звон комариный
В рычании редких авто…
И Сашка, шагнувший в окошко,
И хворью обглоданный Лёшка,
И я, хоть живой — но немножко,
Болтающий что-то не то.

Пройдем по Трубе и Петровке,
Стаканы сопрем с газировки,
И в них раскидаем неловко
Чудесные «Три топора».
Мы встанем — три друга, три брата,
Где лестница в небо подъята,
И тихо мне скажут ребята:
«Пора нам, дружище, пора!..»

Вот так живем, потом умрем…
Банальность признавая эту,
Покуролесил я по свету,
Но трезвым отмечал умом,
Что лучше нет тюрьмы, чем дом —
Там все приметы, все ответы,
И там Шишок зимой и летом
Поет мне песни о былом,
О том, как многих проводил,
Но помнить всех не стало сил,
И как без них темно и тяжко…
Так день за днем, уже без сна,
Он мне читает имена
По списку на своей бумажке.

Маршрутки ход нетрезв и гулок,
Бежит, копытами гремя,
И хочется, чтоб не уснула,
Дать ей кнута или ремня.
Дорога е.еня — столица,
В Москву, чужую для страны.
Она тебе воздаст сторицей —
Но все мы для нее странны.
Чиновная и воровская,
Свои насыплет медяки,
И никого не отпускает
Из-под бесчувственной руки.

Когда я снова буду жить,
Прорвавши плевру сна и страха,
И злым конем из-под вожжи
Мне завизжит огнем рубаха,
В которой медный брадобрей
Мне из дверей швырнет поноску,
Подумаю, что мир — добрей,
Хотя и вылеплен из воска,
Попробую на утро выть,
Но только вынырну из мрака,
И тут пойму, что я — собака,
Взлетающая из травы!

Сосед по палате, веселый и злой,
Как скажет — погладит двуручной пилой.
Беспечен, отчаян, почти что погиб,
По жизни тачает людЯм сапоги.
Едва откачали дурного врачи,
Он помер вначале, но снова кричит
О страсти, о власти, о том, что вокруг
Ни масти, ни счастья, ни верных подруг...
Сорвется, затихнет, и бьет его дрожь…
«На улице ихней — снежок-то хорош!..»

В еврейском скудном городке,
Где проходила налегке
Белогвардейская пехота,
Где отдыхали от похода
Красноармейские полки,
Где вдаль смотрел из-под руки
Махно с подгнившего балкона,
И где сгущалось время оно,
А слово тихое «погром»
С утра сочилось по дворам…

В блокадном сером Ленинграде
Просили Бога — Бога ради
Спасти и как-то прокормить,
А дед не уставал корпеть
Над обезумевшей буржуйкой.
Там варево дышало жутко:
Вздыхал и прел сапожный клей,
Похлебка, лучшая на свете,
И для семьи, и для друзей,
И, понемногу, — для соседей…

В седых Синявинских болотах
Почти пропавшая пехота
Шла на прорыв, как на парад —
Остатки неподсудной роты.
И кто-то вышел, говорят.
Отец со снайперской винтовкой…
Как выжил он, не знаю толком.
Хрипел потом, во сне крича —
Еврей, похожий на грача.
А Ладога жила упрямо.
Мою едва живую маму
Полуторка везла с трудом,
Уже по кузов подо льдом…

А я иду в привычном ритме,
Собака обновляет след.
Кого теперь благодарить мне
За то, что вижу этот свет!..