ЗИНЗИВЕР № 5 (61), 2014

Проза

 

Саша ЛИБУРКИН
Прозаик. Родился в 1958 году в Молдавии, с 1989 года живет в Петербурге. Публиковался в журналах «Зинзивер», «Дети Ра», «Футурум АРТ», «День и Ночь», «Крещатик», «Урал». Лауреат премий журналов «Дети Ра» и «Футурум АРТ» в номинации «проза» за 2010 год и журнала «Зинзивер» за 2011 год.



ТРИ ПОЭТА
(рассказы)

Умкин рюкзак

 

— Либуркин, что же ты стоишь как столб? — насмешливо сказала Юля Беломлинская. Помоги девушке!
Я торопливо схватил рюкзак и закинул его на плечи.
— Все готовы? — устало спросила Умка, оглядев нас. — Тогда идемте.
И наша небольшая компания — я, Наташа, Кадрия, Юля и поэт Аня Герасимова — или как ее еще называют — Умка, двинулась по Гагаринской улице от клуба «Книги и кофе», где только что закончился Умкин концерт, по направлению к улице Пестеля.
«Почему же я раньше не бывал на ее концертах? — думал я, вглядываясь в тонкий, выразительный — еврейский — профиль поэта. — И стихи у нее замечательные, и поет она красиво, и даже просто идти с ней рядом легко и приятно. Ты сам виноват, Саша, — ответил я себе, — разве это не ты всегда считал, что хорошая поэзия может быть только в толстых литературных журналах «Новый мир», «Урал» и «Звезда»?
Я вдруг вспомнил, как однажды утром, лет десять назад, мне позвонил мой друг Димка Афанасьев и предложил пойти вечером на концерт Гребенщикова.
— Ты с ума сошел! — ответил я ему раздраженно. — Какой Гребенщиков? Сегодня же выступление Скидана и Драгомощенко! Нет, я не пойду. Возьми с собой кого-нибудь другого!
Мы дошли до угла и оказались на улице Пестеля.
— Слушай, Юля, а куда мы идем? — спросил я.
— Сегодня в саду Фонтанного дома всю ночь будет праздник, — ответила Беломлинская. — Мы там погуляем, попьем горячего чаю с медом, и, наверное, встретим интересных людей,— пообещала она.
— Саша, вам не тяжело нести рюкзак? — вежливо спросила Аня.
— Что вы, Аня! Разве это тяжесть? Вот недавно, когда умер знаменитый критик Виктор Леонидович Топоров, мне и в самом деле было тяжело. Я приходил прощаться с ним в Пушкинский Дом.
— Морально, наверно?
— Не только морально, но и физически. Могу рассказать, если хотите. Идти нам еще довольно далеко.
— Рассказывайте! — решила Аня
— Ну, слушайте. Прощание, как я уже сказал, было в Пушкинском Доме, назначено было на двенадцать, а я пришел к часу, я в пробку попал на Бухарестской, подхожу к дверям — народу уже полно, лица мне в основном все знакомые, среди них я увидел и двух московских поэтов — Мишу Квадратова и Диму Плахова, вот, подумал я тогда, даже из Москвы люди приехали! Захожу, поднимаюсь на третий этаж, смотрю — Топоров в гробу лежит, лицо строгое, спокойное, и борода — аккуратно подстриженная. Никогда я не видел, Аня, при жизни у него такой аккуратно подстриженной бороды. Минуту только или полторы успел я постоять у гроба, а уже и крышку несут — гроб закрывать. Делать нечего, пошел я вниз, эх, думаю, разживусь сейчас коньячком у Димки Плахова, освежусь — выпью за упокой. А внизу у двери Паша Крусанов загородил мне дорогу. Нахмурил он брови, сверкнул очами: «Либуркин! Куда?А кто гроб нести будет?!». Ну, я обратно, наверх поплелся. Тут, когда я поднимался, вспомнил, что обе руки-то у меня в локтях сломаны, тяжестей больших мне подымать нельзя, а вдруг я гроб уроню? Ладно, решил я, стану в ногах, там должно быть нести полегче. Поднялся я снова наверх, встал, как и решил, справа в ногах, взглянул на гроб, а гроб, сразу видно, дорогой, родственники не поскупились, может, дубовый, может, даже из красного дерева. Взялся за ручку, а она холодная, будто кто-то ее специально заморозил! Я оглянулся: кто со мной? С кем идти? Так — Рекшан, так — Етоев, и еще этот парень, прозаик, Валера, фамилии его вот не помню.
Тут кто-то тихо подал команду: «Ну, взяли. Ногами — вперед!». Вот, что я вам скажу, Аня, нет, на мой взгляд, лучшего места в Петербурге для прощания с усопшим, чем Пушкинский дом! Почему? Я вам отвечу. Лестницы там широкие, удобные — гроб выносить — милое дело! Это вам не какая-нибудь городская пятиэтажка! Только мне этот путь вниз всего лишь в три этажа показался очень долгим. Ох, и тяжелый был гроб! Виктор Леонидович был мужчина хоть и невысокого роста, а в теле! Вот несем мы его вниз, вниз по лестнице, а сзади так и напирают! Я оборачиваюсь и говорю:
«Ребята, да не напирайте вы так! Нам, впереди идущим, намного тяжелее!». Слава Богу, вот уже и первый этаж, вон уже и катафалк виднеется… Кто-то услужливо распахнул дверцы, занесли мы гроб, установили, как следует. Дверцы захлопнули. Я спросил Серёжу Носова: «Ты в крематорий поедешь? Нет, — вздохнул он, — не поеду», ну, и я не поехал. — Теперь, — сказал я важно, — я своим внукам буду рассказывать, как нес гроб с телом великого критика, ну и ваш, Умка, рюкзак, рюкзак знаменитой певицы…
— Что я на все это могу вам ответить, Саша… — усмехнулась Умка, — хорошо, что не наоборот!
Мы с Аней свернули на Литейный проспект. Наши спутницы ушли далеко вперед.
— Вы смеетесь, Аня, — сказал я с горечью, — а ведь если честно, я Виктора Леонидовича при жизни очень боялся, уважал и боялся, да ведь и не я один…
— Боялись? — удивилась Аня. — Как боялись? Отчего?
— Не знаю, читали вы его статьи или нет, но этот человек одним словом — без ножа зарезать мог! Не то чтобы я с ним часто сталкивался или спорил — не было этого никогда, но вот слушайте, судите сами, сижу я однажды в «Борее», пью пиво, читаю «Коммерсант», никого кроме меня в кафе нет, заходит Топоров. Мы поздоровались, он заказал себе еду, пиво, стал листать какую-то брошюру. И вдруг он поднял тяжелую голову, поднял свои веки, и говорит ни с того, ни с сего: «А ты правильно делаешь, Либуркин, что не хочешь со мной ссориться!», у меня от его глухого голоса аж мороз по коже прошел! Но я вида не подал. «Помилуйте, — отвечаю, — Виктор Леонидович, зачем мне с вами ссориться? Вы удивительный стилист, сейчас читаю вашу книгу — не могу оторваться, текст — просто завораживающий!»
— Учтите, Аня, я ведь сказал ему правду, так, как на самом деле думал. Вижу, Топоров несколько смягчился и говорит: «Слушай, Либуркин, ты здесь часто бываешь и слышишь, о чем мы тут беседуем, что обсуждаем, смотри — держи язык за зубами, никому ни о чем не рассказывай, а если кому-то что-то расскажешь — я тебя уничтожу!». Тут пришли к нему две какие-то девицы, стали брать интервью, а я вернулся домой, напился валерьянки, но до утра уже заснуть не мог. А тогда, в ту последнюю минуту, перед тем, как крышкой закрыли гроб, когда смотрел я на его строгое спокойное лицо, на его аккуратно подстриженную седую бороду, такая тоска охватила меня, и мне вдруг стало жаль и тех людей, которые стояли там, внизу, у катафалка, и самого Виктора Леонидовича, ведь он был что ни говори — человек, личность, талантище! — и обратился я тогда к нему мысленно с такими словами: «Прощай, Виктор Леонидович! Никому ты уже не скажешь ни доброго, ни злого слова, и борода твоя — стриженая!».
— Кажется, мы пришли, — печально сказала Умка и осторожно взяла меня за руку.



Клеветники и лжецы

 

Как я ни спешил, но вход в «Борей» с Литейного проспекта был уже закрыт, и мне пришлось идти через двор. Я сильно постучал, дверь открыла Таня.
— Саша, уже начало девятого, мы закрыты. Надо приходить раньше!
— Таня, я вас умоляю! Я страшно голоден! А дома совсем нечего есть. Ни крошки хлеба!
— Ладно, — вздохнула она, — проходите, но имейте в виду, кроме борща и котлет в меню больше ничего не осталось — сегодня у нас очень много клиентов.
— Спасибо, Таня, меня все устраивает.
И действительно в маленьком помещении было многолюдно: мне показалось, что почти вся блистательная, скандальная — девятая секция Союза писателей собралась в этот вечер под гостеприимными сводами галереи «Борей».
— Либуркин пришел, — заметил Шпаков.
— Саша, садитесь к нам, — предложил Серёжа Носов
Я взглянул на Крусанова.
— Саша, — сказал он, весело улыбаясь, — пойдите на кухню, выберите себе рюмку по сердцу и присоединяйтесь к нам.
Через минуту я уже сидел среди поэтов и писателей.
Заботливый Мякишев налил мне водки.
— Пей, Либуркин, — сказал он, — тебе нужно согреться. А вот и твои котлеты несут.
— А что там? — спросил я, кивнув на плотно закрытые двери, ведущие в малый выставочный зал. — Опять кино?
— Ты ошибся, Саша, сегодня не пятница, — засмеялся поэт Валера Земских, — сегодня Шубинский лекцию о поэзии читает.
— Конечно, — сказал я, — он же теоретик… и что много слушателей набралось?
— Я не считал… чудаков десять, двенадцать.
— Либуркин, — усмехнулся Володя Шпаков, — а может, ты хочешь пойти и послушать? Там места еще есть…
— Володя! — воскликнул я с жаром, схватив друга за руку, — возможно, я — неудачник, и вся моя жизнь прошла зря, но я никогда не менял, и никогда не променяю веселое — волшебное пьянство на какую-то унылую лекцию!
— Тише! Тише! — закричали вдруг со всех сторон. — Наль что-то хочет сказать!
— Тише, друзья! — громко сказал Крусанов, — послушаем Наля!
— Друзья! — торжественно сказал Наль, держа в правой руке рюмку с водкой. — Вы еще не представляете, сколько нас ждет в жизни интересных встреч, событий, знакомств! Как много мы совершим интересных путешествий! Сколько всего увидим! Выпьем за это!
— Да, давайте выпьем!
— За будущее!
— За интересные встречи!
Наль выпил — и произошло непостижимое: глаза его заблестели, он весело улыбнулся, выпрямился, и мы все увидели, что перед нами стоит еще совсем молодой человек.
Следующие два часа своей жизни я провел, наслаждаясь беседой и водкой.
Вдруг дверь в зал открылась. Лекция закончилась, и слушатели стали выходить через кафе на улицу. Они шли по проходу между столиками один за другим, а последними выходили литературный критик Шубинский, а за ним его любимая ученица поэт Алла Горбунова, молодая красивая женщина. Вид у Шубинского был какой-то унылый.
— Аллочка, не уходи! — неожиданно воскликнул поэт Валера Земских. — Посиди с нами.
— Останьтесь, Алла! — поддержал его румяный Левенталь.
— Попейте вина, — улыбнулся Мякишев.
— Освежитесь водкой, — ласково предложил Крусанов.
— Не уходите! Останьтесь! Побудьте с нами! — раздавалось со всех сторон.
Алла Горбунова дошла почти до самого выхода, а потом обернулась и брезгливо оглядела наш стол. Глаза ее на какую-то долю секунды остановились на мне…
— Я не могу, господа, — холодно ответила красавица, — среди вас лжецы и клеветники!
Сухо щелкнул замок входной двери. Писатели в тишине ошеломленно смотрели друг на друга.
«Боже! Как она поняла… — думал я в смятении, — я ведь солгал Тане, что у меня дома нечего есть!».
Первым нарушил молчание Павел Васильевич Крусанов, писатель и путешественник.
— Интересно, господа, — спокойно сказал он, — кого эта девушка имела в виду?
— Ушла… — печально произнес Етоев. — Налей нам, Серёженька, по глотку.
— А водки нет, Саша, — сказал Носов, показывая пустую бутылку. — Кончилась!



Это опасно

 

Я вышел из «Борея» на Литейный, направляясь в Дом Писателя на Звенигородской улице, где должен был состояться вечер двух поэтов: гениального Александра Кабанова из Киева и его друга, талантливейшего поэта из Казани Алексея Остудина. Не успел я пройти и двадцати шагов, как у ближайшей арки увидел высокого человека в распахнутой куртке — «аляске», и, несмотря на сильный мороз, без головного убора. Я сразу узнал его. Это был известный писатель Валерий Попов. Мы поздоровались.
— Вы случайно не знаете, — спросил Попов, — где здесь, в этом доме, еврейское общество?
— Валерий, — ответил я, — вы, наверное, что-то перепутали. Еврейское общество на Рубинштейна.
— Да нет! — с досадой ответил писатель, — здесь тоже есть. Меня пригласили читать.
— Нет, не знаю, — пожал я плечами. — Слушайте, Валера, зайдите в «Борей», там Крусанов и Носов пьют водку. Может, они знают?
Попов усмехнулся.
— Крусанов и Носов? Нет, не пойду. Это опасно! Кажется, все-таки здесь… — пробормотал он, пристально вглядываясь в фасад дома, а потом кивнул мне на прощанье, торопливо шагнул под арку и скрылся в темноте.



Три поэта

 

Мы ехали в такси и говорили о поэзии.
— Кого вы сейчас читаете? — спросил я. — Что любите?
— Я давно читаю трех поэтов, — ответила она.
— Трех поэтов?
— Да. Только их.
— Кто же это?
— Бродский, Лев Лосев и Борис Рыжий.
— И все? — удивился я.
— И все, — спокойно ответила она.



Что-то другое

 

Однажды, когда мне было шесть лет, рассказывала сестра, мама, бабушка и я убирали квартиру накануне какого-то праздника.
— Смотри, Анечка, — строго сказала мне бабушка, — главное — это всегда тщательно вытирать пыль. А если ты будешь плохо вытирать пыль — ты будешь плохой хозяйкой — и никогда не сможешь выйти замуж!
Где-то через месяц подруге моей матери — Зое сделал предложение главный инженер одного из предприятий нашего города. Свадьбу тогда, в пятидесятых, праздновали не в ресторане — стол накрыли в доме невесты. Гости уже расселись по местам, когда я забралась на стул, провела ладошками по верху шкафа и показала их  маме.
— Мама, — сказала я изумленно, — посмотри сколько пыли у тети Зои на шкафу...  А она замуж вышла!
Мать покраснела, стащила меня за руку со стула, отвела в другую комнату и строго отчитала.
А я после этого случая уже не стремилась так тщательно вытирать пыль. Я поняла: чтобы выйти замуж, надо, наверное, уметь еще и что-то другое!