ЗИНЗИВЕР № 7 (63), 2014

Записные книжки писателя


Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).



ДНЕВНИК КАК ПРОЗА
 
РЕКА ТЕЧЕТ МЕЖДУ ДВУХ БЕРЕГОВ

Дарят и дарят книжки своих стихов, да еще и подписывают. Куда их девать? Татьяна Бек поступала так: лист с автографом вырывала, рвала на мелкие кусочки, после чего спокойно выбрасывала и книжку. Вот бандеролька из Тамбовской области: выйдя на пенсию, женщина решила заняться стихослагательством. Называется: «Я — мать». Можно сразу выбрасывать. Но зачем-то раскрыл наугад: стихотворение «Река Непонимание». Что за река такая? Вот в чем, оказывается, дело: течет такая река — Непонимание, противоположным ее берегам никогда не сойтись; чужие, они никогда не поймут друг друга. И между некоторыми людьми тоже протекает такая река, с тем же названием, только незримая…
В корзину, скорее в корзину, чтобы никто не видел этого убожества!



МЕМУАРЫ БЕЗ НАСТРОЕНИЯ

Думаю, кому бы подарить «Книгу прощаний» Станислава Рассадина. Мне она не нужна. С такими легендарными личностями автор общался: что ни человек — гордость нашей литературы, художник слова! А вот сам Рассадин скучен. Монотонен, невыразителен. Кажется, совершенно лишен чувства юмора. То есть, юмор он, конечно, понимает, но и смешные вещи передает без настроения, буднично. И те, о ком он рассказывает, тоже люди без настроения. Конечно, не обходится и без глупостей. Пишет: у Тарковского была слабость «рассказывать о том, что было не с ним и даже не при нем». Да, была такая слабость. Но дальше! — «И если Арсению Александровичу с кем в самом деле не повезло, так это с поклонниками-учениками (Михаил Синельников, Лариса Миллер и т. д. и т. п.), спроста распространяющими его заимствованные “воспоминания”».
С какой это стати Синельников и Миллер — ученики? Может быть, Рассадин не читал этих поэтов, так зачем вводить несведущих читателей в заблуждение? «Научить писать стихи нельзя, — говорил Тарковский. — Но, наверное, хорошо, если молодые люди будут ходить сюда (т. е на его занятия) и тем самым спасутся от тлетворного влияния улицы» (из воспоминаний Ларисы Миллер).
Правильно говорил Тарковский.



ВСЕ РЕШИТ ДОКУМЕНТ

Ростовчанин Борис Вольфсон прислал мне письмо:
«…я сочинитель стихотворных текстов, которые, быть может, и не имеют никакого отношения к настоящей поэзии… Те, кто все же добровольно меня почитывают, частью хвалят, частью ругают. В общем, нет здесь никакой ясности.
Тем не менее, я подал заявление о вступлении в Союз российских писателей и даже был принят на общем собрании членов ростовской региональной организации. Так что теперь, как только Центральное правление в Москве утвердит мой прием, я стану настоящим поэтом. Во всяком случае, у меня будет на этот счет удостоверение, официальный, так сказать, документ…».
Поскольку надо было что-то ответить, я не без высокопарности ответил:
«Членства — это социальные игры, которые смертны. Дело писателя — текстами пролагать себе тропу в Вечность. Забудьте о всяких членствах, с присущей Вам иронией. Живите Словом и только Словом, ибо только оно может за Вас свидетельствовать. Любые тесные “творческие” связи с местным “литературным” миром пойдут только во вред. Для большинства наших членов членство — это как для уэллсовского человека-невидимки бинты, которыми он обматывался, чтобы быть видимым. Но наши, ростовские бинты хороши в комнате регионального Союза писателей, в местной тусовке, в закусочной, в пивной, в квартире на кухне. Цельтесь выше!».



МАТЕМАТИКА

Еще из «Мгновений» Юрия Бондарева (миниатюра «Герой из повести»): «Иногда утром на улицах я всматриваюсь в лица людей: в их глазах еще нет отпечатка треволнений дня, нет следов усталости, прожитых и пережитых будней — утром лица кажутся мне открытыми». А я и утром не вижу таких людей: глаза напряженные, машинально-озабоченные, почти невидящие; «преодолеть расстояние от точки а до точки b; дойти до работы!» — вот что в них отражается. Окружающий мир (небо, деревья, птицы, воздух, дома, люди и прочее) существуют сами по себе, как бы отдельно от этих неулыбчиво-серьезных, деловых, неразглаженных лиц. Какая-то добровольная, заполняющая внутренний мир социальная закрепощенность, ей-богу…



ЛОЖНЫЙ ПУТЬ

Читаю Василия Белова (как не прочесть подаренную книгу, да и вологодская земля — близка мне); крепко написано. Вообще, деревенщики умеют писать. Особенно о «гибели деревни». Но ведь они не подсказали путей выхода из кризиса. Разве читающий народ с помощью их книг духовно окреп? Какая пропасть отделяет «деревенскую» от «военной» литературы (именно последняя для многих стала настоящей духовной опорой)!
Сколько напрасных усилий затрачено одаренными людьми… Из этих писателей я почти полностью принимаю только Владимира Крупина (не раннего), с ним понимаешь, по крайней мере, что кругом — не один мрак и что не мраком все кончится. Что в России можно и нужно жить.
Из «деревенской» литературы я изымаю внешне «деревенского» Арсения Ларионова. В его романе «Лидина гарь» — реальность переплетена с мифологией, поэзия жизни с ее суровой прозой, глубоко философски осмыслены судьбы людей… Эта книга закрыла деревенскую тему, потому что она вышла за рамки этой темы. Недаром роман не сразу был напечатан, а напечатанный — «не замечен». Ведь после него любая «деревенская» вещь не может не выглядеть куце, однобоко, прямолинейно, одномерно.



СОБЛАЗН

Прозаик «судьбой своих героев/ Распоряжается, как бог», — иронически говорит Кушнер в одном из ранних стихотворений, и продолжает:

То судит их, то выручает,
Им зонтик вовремя вручает,
Сначала их в гостях сведет,
Потом на улице столкнет,
Изобразит их удивленье.
Не верю в эти совпаденья!
Сиди, прозаик, тих и нем.
Никто не встретился ни с кем.

Конечно, Александр Семёнович шутит. А ведь все равно появляется соблазн воспринимать «совпадения» как нечто придуманное (кстати, так я и воспринимаю развязку фицджеральдовского «Великого Гэтсби»). Но Милан Кундера в романе «Невыносимая легкость бытия» отметает этот соблазн: «Человек, ведомый чувством красоты, превращает случайное событие <…> в мотив, который навсегда остается в композиции его жизни. <…> Нельзя, следовательно, упрекать роман, что он заворожен тайными встречами случайностей <…>, но можно справедливо упрекать человека, что в своей повседневной жизни он слеп к таким случайностям. Его жизнь тем самым утрачивает свое измерение красоты».



ВОЗДУХ СВОБОДЫ

«Ничтожные мысли одолевают… Дома серые, все прохожие одеты в серое, лица у всех серые, небо серое… Такое впечатление, что не по этому свету гуляешь, а — по тому…» (из письма питерского прозаика Валерия Роньшина к Юрию Кувалдину). Чтобы держать себя в форме, все дело в простой самодисциплине! — отвечает Кувалдин.
Я продолжаю мысль писателя уже художественно, его же словами: «В России многое от душевной погоды зависит. Почему? Потому что Россия — страна непогоды».
Вот как: ответ, специально Роньшину, то есть даже с поправкой на Петербург («страна непогоды»!), был уже давно Кувалдиным приготовлен в романе «Так говорит Заратустра». Нужно только открыть книгу, и найти, как мысль развивается дальше: «…свобода — это воздух. Воздух может быть жарким, а может быть холодным. Стало быть, свобода включает в себя разное, от плюса до минуса».
Конечно, бывает и душевная непогода, а как же иначе. Но главное — никакой зависимости от нее! дышать воздухом свободы!



ОДНОРАЗОВАЯ КНИГА

С удовольствием перечитал «Где сходилось небо с холмами», эта вещь у Маканина мне особенно нравится. И вновь задумался: как такой большой писатель написал «Асана»… Роману хорошенько досталось за грубые фактические искажения (для реалистического произведения — где показана «правда» — недопустимые). Но меня даже не это смутило. Я не поверил и н т о н а ц и и книги. Майор, от лица которого ведется речь, — странноватый он… Пожалуй, можно так выразить мое впечатление от прочитанного: нам предлагается не речь майора, а интеллигентный ее перевод на язык Маканина. Ровная, спокойная, домашняя даже речь. Кабинетно-лабораторная, писательская. Майор — не военный человек. Выражаясь несколько неуклюже, — «гражданско-сентиментальный». Невозможно представить, как он сыплет громкой руганью на подчиненных (хотя такое имело место). Очень неорганичны вкрапления вульгаризмов, совершенно ненужным выглядит единожды вырвавшееся восклицание «Б…!». Навязчиво то тут, то там, подытоживается пребанальнейшее: «Это война».
Нет, «Асана» перечитывать точно не буду.



НЕПРОИЗВОЛЬНЫЕ СЛЕЗЫ

Вот что значит — без редактора! Листаю краеведческий ростовский журнал, весело:
«фонд библиотеки насчитывал 1600 экз. книг и ок. 400 человек читателей»;
«потеряв мужа, Лариса Васильевна осталась вдовой»;
«лицо, испещренное морщинами и печальными, но яркими глазами»;
«Пастухова уважали за то, что он запретил строить в поселке кабаки, за то, что он настроил их детям и содержал начальное училище»;
«у меня по щекам катились непроизвольные слезы»;
«так на этом июньском лугу в полночь начался первый акт любви Аксиньи с Григорием»;
«Трушина — активный пропагандист творчества авторов пера»;
«Малаховский — автор исследований о храмах Ростова и Нахичевани, которые увидели свет в 2000 году»;
«в военное время сестер милосердия направляли на театр войны»;
«Шолохов и жизнь — синонимы»;
«помню преподавательницу немецкого языка — высоченную немку с изюминками вместо глаз»;
«Павел Филевский был создателем первой истории Таганрога»…
Замечательно! Читаю дальше…



НА ПРОДАЖУ

Такой вот получился разговор. Пишет ростовская поэтесса Нина Огнева:
«Возможно, Вы не помните или по возрасту не застали нашумевший в свое время фильм Анджея Вайды «Все на продажу». История его такова: на самом деле, в реальности, во время съемок совсем другого фильма под колесами поезда погиб знаменитый актер Збигнев Цыбульский. Поскольку это произошло во время съемок, естественно, что момент гибели оказался в полном объеме в кадре. Накопилось также множество неудачных дублей, бытовых моментов съемок, просто бытовых зарисовок из жизни киногруппы, отснятых оператором для внутреннего пользования. Вайде пришла в голову кощунственная по тем временам мысль: из всех этих отходов, включая кадры, запечатлевшие гибель актера, сделать художественный фильм, не скрывая от общественности истории его происхождения и посвятив ленту памяти Цыбульского. Что он и сделал. Чем и вызвал бурную разнонаправленную реакцию критики и рядовых зрителей. Однако фильм пронизан высоким гуманизмом. Большое число зрителей он потряс, как минимум — глубоко тронул. Сейчас, разумеется, не те времена. Что называется — ничем никого не удивишь. Но, как и во все времена, творцы — творят, что бы ни происходило вокруг и рядом».
Отвечаю, размышляя на ходу:
«Фильм, посвященный памяти актера — одно дело. Но вот в показе его гибели, пусть даже во время творческого процесса (т. е. “Цыбульский и умер как художник”), увы, действительно, есть нечто от “продажи”, от “художественности”. Какие у меня претензии к художественности? А такие: художественность всеядна, для нее не существует добра и зла (в христианском смысле), а значит, она способна развращать, вызывать нездоровый интерес, бесовскую щекотку нервов. Цыбульского нет, и им можно “распоряжаться” как угодно? Вайда “спас” ситуацию, “спас” свой труд, памятуя о том, что артист — существо общественное, себе не принадлежащее, и что вообще — в искусстве все дозволено. Последнее — для меня открытый вопрос; точнее, я больше склоняюсь к несогласию».



НЕ ДРУЖИЛ С КУЛИНАРИЕЙ

Однажды написал: «густые, как украинские щи» (не помню, с чем сравнивал). И от местной литературной дамы получил по электронке следующее послание: «Почему тогда не русские галушки? Или японские блины? Что-й-то у Вас с кулинарией — пробел в образовании. Или это была шутка?»
Увы, не шутка. Пришлось восполнять пробел.



ОГНИ НЕ ДЛЯ ВСЕХ

Некоторым Чехов кажется скучным. Я пришел к следующему наблюдению: такие люди, примитивно улавливая «внешнюю», поверхностную сторону чеховского текста, бессознательно в нем узнают себя, т. е. скучность, малосодержательность собственной жизни. И, не понимая, в чем дело, инстинктивно «боятся» текста, отталкивая его от себя. Потому, я заметил, Чехов чаще близок веселым, жизнерадостным людям или, говоря иначе, творческим, ибо творчество по самой сути своей оптимистично (даже если творец называет себя пессимистом). Открою наугад зрелого Чехова, — ну, пусть «Огни». Этот рассказ я готов перечитывать сотни раз, хотя сугубо пессимистический фон «Огней» мне по природе чужд. Но насколько мне близко это произведение, настолько близок мне Чехов (парадоксальное признание)!



АХМАДУЛИНА — ОТДЕЛЬНО

Почему Беллу Ахмадулину все время упорно приплетают к Рождественскому, Вознесенскому, Евтушенко? У последних нет столь богатого (пожалуй, даже неистощимого) словарного запаса, нет таких, столь со вкусом подобранных смелых рифм (у них рифмы идут от любви к фокусам, к эффектом). Ахмадулина — сверхизысканна. «Стихотворения чудный театр» — как точно она выразилась о своих стихах! Ее стихи — действительно театр: она пересоздает, переоформляет мир как театр. После чтения Ахмадулиной стыдно жить неинтересно, скучно, бессодержательно. Она — дышит стихом, а не выдумывает его. А Рождественский, Вознесенский, Евтушенко — конструкторы, цирковые артисты.
Ахмадулину можно пародировать, подражать ей — вряд ли возможно.
Мне не нравятся у Ахмадулиной подчас бьющая в глаза манерность, назойливые архаизмы, длинноты… Да и — все же признаю — без выдуманностей не обходится… Но мне есть что взять от нее.



ЕВТУШЕНКО — НАУГАД

Не хочу ругать Евгения Евтушенко. Расхотелось. Почему? Да, много стихотворной публицистики, эстрадная манера поведения, выглядит в своей одежде как не русский поэт, а словно пестрая заморская диковинная птица… Но, вместе с тем — неравнодушный он человек. Неравнодушный! Любит настоящую поэзию, хорошо ее знает (хоть и настрочил, например, совершенно пустое предисловие к одной из книжек Геннадия Айги, тем самым расписавшись в том, что не понял в ней ни фига), не поскупится на доброе, весомое слово по адресу собратьев по перу. А ведь слово поддержки дорогого стоит! У меня на полке — его книжка «Взмах руки», 1962 года, там много интересных, живых, действительно размашистых стихотворений. Этого сборника вполне достаточно, дальнейшие мне менее интересны (проверял). Бог с ними, с идеологическими стихами, которые там встречаются. Вот открываю страницу наугад — разве плохо?

Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролетку и Неву.
И над ночными голосами
чеканный облик седока —
круги под страшными глазами
и черный очерк сюртука.
Летят навстречу светы, тени,
дробятся звезды в мостовых,
и что-то выше, чем смятенье,
в сплетенье пальцев восковых.
И, как в загадочном прологе,
чья суть смутна и глубока,
в тумане тают стук пролетки,
булыжник, Блок и облака.

Только здесь неточность: мост, пролетка, Нева и прочее — они же и являются автору через блоковские строки, через блоковскую интонацию. Это слова Блока, которые перестали быть словами и стали зрительными образами, впечатлениями, ощущениями. Это и есть поэзия Блока! Хотя от блоковской интонации приведенное стихотворение далеко…



ХОРОШЕНЬКИЙ ПРИНЦИП!

«Я цитирую на память — и по склонности натуры, и из принципа. Для того и существует литература, она должна быть куском меня самого». Так Честертон понимал «глубинное знание поэзии», в противовес «противоестественной» выверенности строк, и писал биографии Чосера, Блейка, Браунинга, искаженно цитируя этих поэтов (последнему он даже приписал строку собственного сочинения!).
Ну и заявочки.



НУ И ЖЕНЩИНЫ…

— Ты же видишь — в храме почти одни женщины, — священника вдруг потянуло на философские темы. — Девяносто пять процентов. Остальные пять — мужчины. Мало. Но зато они — истинно верующие. А возьмем причисленных к лику святых? Соотношение противоположное. Сплошь мужчины! Видишь ли, в чем дело… Как крестится мужчина? Сдержанно, но прочувствованно. А женщины в храме — это массовка. Женщина крестится истово, слезящиеся глаза горят, — а потом, выйдя из церкви, осудит тебя, за глаза беса вспомянет, наговорит, чего не стоит… Почему так? А потому что, — священник замедлил речь и произнес едва ли не по складам, напирая на «о», — женщины злоязычны, двоедушны и богомерзки.



ДЕЛО ВКУСА?

Не понимал и не понимаю, за что любят Лучано Паваротти. То есть я, конечно, понимаю: дело вкуса. И все же: за что? Какой-то особый тембр голоса? Обаяние?
Недавно прослушал программу из неаполитанских песен. Но после Джильи, Скипы и прочих прославленных мастеров бельканто Паваротти слушать невозможно. Он не поет — горланит. Честное слово, такое вот восприятие.



ВСТРЕЧА В КОМАРОВЕ

Они вдвоем шли по коридору — направлялись в столовую. А я зашел сюда с вопросом: где «будка» Ахматовой? — а то поди разберись: дачи и дачи, и нет им конца. Конечно, можно было бы здесь, в Комарове, найти ахматовское жилище интуитивно, но поскольку уж Дом творчества на пути…
Итак, они шли вдвоем — но я запомнил только одного, старого, седовласого, с вдумчиво-внимательными глазами, — все, больше ничего не отпечаталось в памяти. И спутника не запомнил. Поскольку старый, седовласый, вдумчиво-внимательный — едва он попал в поле моего зрения — с приязнью поздоровался со мной, словно со старым знакомым. То есть — он поздоровался, а я — в ответ. И тоже — как со старым знакомым. Но ведь я его, кажется, не знаю; он меня — и подавно. А вот тем не менее…
«Это Виктор Соснора, — шепнули мне. — С ним говорить нельзя: он ничего не слышит. Ему можно только написать»…
Гениальный поэт, он согласился на время пожить здесь, покинув свою квартирку, что в глухом рабочем районе Питера. Ужасная хрущевка. С грустью думаю: как будет смотреться на ней мемориальная доска?..



КТО ЛЮБИМЕЙ У НАРОДА

У Михаила Веллера на все готов ответ. Мгновенно реагирует, разъясняет. Дельные вещи говорит, — не без того. Не каждый умеет так запросто устанавливать контакт с собеседником.
Очередной звонок на радио: вот мы тут поспорили с приятелем, рассудите нас, какой поэт поистине народный, Есенин или Высоцкий? «Да разве Есенин пользовался когда-нибудь такой всенародной любовью, как Высоцкий? — изумляется вопросу Веллер. — Конечно, Высоцкий!».
Ответ по-веллеровски мгновенный, как будто бы толковый, безапелляционный. И глупый. Подобной путаницы понятий у Михаила Иосифовича хватает. Не стыдно ли «многоопытному писателю» не знать разницы между поэзией, которая по природе своей самодостаточна, и авторской песней? Поэзия Высоцкого предназначена для слуха, для исполнения под гитару, в конце концов — для исполнения самим Высоцким. То есть Высоцкий — эстрада п о с в о е й п р и р о д е. На бумаге его стихи не звучат. Да и не звучат в исполнении других артистов. Есенин же — это к н и г а.
А почему бы еще не сказать, что и Резник Илья переплюнул Есенина (Пушкина, Лермонтова и других) по «всенародной любви»…



ОБМАН С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Женщину иногда необходимо обманывать. Причем смело, с чистой совестью. Поясню свою мысль на примере. Вот мы слышим характерное женское: «Я всегда права!». Ответить: «Да как же всегда? Ты сейчас не права потому-то и потому-то, и раньше был такой-то случай, да и вообще, не бывает человек всегда прав», — значит говорить с ней на чуждом, совершенно непонятном ей языке. Но как найти общий язык и достигнуть полнейшего взаимопонимания? А вот как: с готовностью подтвердить: «Ну конечно же всегда права, я и не спорю!». Или, всего лучше так: глядя с благодарной нежностью, со спокойно-радостным удовлетворением произнести: «Вот за это (…тут нужна, для лучшей усвояемости, секундная пауза…) я тебя и люблю!».



РЕАЛИСТИЧЕСКАЯ ФАНТАЗЕРКА

Хвала Нине Красновой: однажды она поняла, что необходимо покинуть Рязань и двинуть в столицу. Ибо в провинции наверняка осталась бы «местной знаменитостью», не была бы оценена по достоинству. Москва расслышала и оценила ее заразительный, звонкий голос, очаровательную показную наивность ее лирической героини из сельского захолустья. «Это что — серьезно? — спросил у меня ростовский — увы, небесталанный, поэт. — Разве это поэзия?.. И что она — с мужиков не слезает?»
Нужно ли тут что-то объяснять?.. Я, смеясь, написал Нине Красновой о том, что говорят о ней простодушные читатели. Нина Краснова откликнулась: я давно привыкла!
«Во мне, как в актрисе (а поэты и писатели — это в какой-то степени актеры, а если нет, то они не поэты и не писатели), сидит много героинь, и много разных меня самой. Но не все, что происходит со мной в моих стихах, происходило точно так же и в моей жизни, иногда, скажем так, нередко, у меня в стихах происходит только то, что могло бы быть, или чего мне хотелось бы, чтобы оно было, или чего не хотелось бы… то есть все это происходит только в моей фантазии и на бумаге. Я как бы ставлю сама себя в некую лирическую ситуацию и веду себя в ней так, как могла бы повести себя в ней, если бы я оказалась в ней, то есть я моделирую эту ситуацию и разыгрываю спектакль с Ниной Красновой в главной роли. Многие мои читатели, читая мои эротические стихи, думают, что я с утра до ночи только и занимаюсь эротическими делами. Но если бы я занималась ими, мне было бы некогда писать о них (и вообще писать). Подавляющее количество моих эротических и сексуальных стихов пишется у меня на энергии воздержания от сексуальных актов и является сублимацией по Фрейду. А в частушках я выступаю в ролях женщин всех типов, какие только существуют, в основном женщин из народных низов (а также и мужчин, потому что у меня много частушек и от лица мужчин), но в своей собственной роли я выступаю там очень и очень редко.
Вообще я отнесла бы многие свои стихи к жанру реалистической (литературной) фантазии. Поскольку все мои фантазии получаются такими реалистическими, что люди принимают их за стенографию моей жизни».
А ведь так и писал я в «Независимой газете»: «разыгрывает спектакль», «моделирует ситуацию», — пояснив: конечно, не без накопленного за жизнь лирического опыта. Так, на всякий случай подчеркнул. Ведь разные они, читатели…



НОВОЕ О ПОЭТЕ К.

Кушнер отказывает Гандельсману в поэтических достоинствах, Гандельсман, в том же, — Кушнеру. Кушнер не называет фамилии «Гандельсман», Гандельсман в антикушнеровской статейке везде пишет «К». «К., К., К.»…
Я просто ну никак не могу быть на стороне последнего. Ведь Кушнер пишет от стихах, Гандельсман же — о Кушнере. Да это же обыкновенная месть: засесть за книжку — и давай поливать: ну что это — разве стихи? а вот? здесь у К. безвукусица, там ему отказывает слух, и т. д.
Скучно. И печально.



ЗАРАЗИТЕЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Я в свое время переоценил дарование Юрия Кузнецова. Уж сильно необычный поэт, странный… Расстроился, когда он умер: в том числе и потому расстроился, что не прочту уже «свежих» стихотворений. А ведь Кузнецов с годами писал все хуже и хуже.
Чем же он меня тогда «зацепил»? Ощущением пространства. Очень русское ощущение! Этим пространством веяли и названия его сборников: «Край света за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», «Отпущу свою душу на волю»… Со стихами Кузнецова душа «оглядывалась», расширялась; не ограниченный условиями пространства (и времени), я был «весь», а не «часть себя».
Вообще, чтобы хорошо прочувствовать это, нужно жить на Кубани (оттуда и Кузнецов), на Дону…
Заразиться Кузнецовым можно, нельзя — жить с ним. Давно не открывал его книгу.



КАКОЙ ПЕТЕРБУРГ БЕЗ МЯКИШЕВА?

Противоречивое отношение к Евгению Мякишеву: от живой симпатии к отталкиванию… впрочем, нерешительному. Отталкивание — от напора цинизма, который… не вполне настоящий, что ли. От этого цинизма уж очень прет литературой — в высоком, конечно, смысле этого слова. Не могу представить, что автор «стихики слагает», втягивая в себя сигаретный дым и щурясь с усталым выражением лица искушенного человека, не могу представить ироническую складку у его рта. Очень уж Мякишев живой и, не побоюсь сказать, романтичный — даже в избыточной матерщине. Таковая лексика у него, скорее, забавна, нежели шокирующа, — забавная именно в своей избыточности; и, выскажусь несколько возвышенно, даже и «ненормативные» стихи веют воздухом поэзии. Книгу «Колотун» я увидел осенью в московском «Доме книги», открыл и сразу попал на прекрасное «В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих в земле…» (для меня оно так и остается лучшим у Мякишева). Я заучил восьмистишие на месте: не покупать же книгу (300 с лишним рублей) из-за одного стиха. А потом жалел: может, еще шедевров не доглядел?.. Ура, в начале декабря удалось «выйти» на «Колотун». И что же? — да, тогда, в магазине, листая, упустил многое, интонационно замечательное: «Дорогая Лена, догорает лето…» (какая аллитерация! — стихотворение поет с первой строки), «В замочную скважину нашей любви/ Не вставишь другого ключа…», «когда приближается вечер туманный», «Марина безумна, Марина в бреду», «Про.бала Маринка по жизни в слова…»…
И вот думаю: не близкий, вроде, мне поэт. Но разве я буду теперь бродить по Питеру, не шепча про себя: «Ступенчатый воздух Невы, голубое дыхание Невки…»?



ДО ЗАПРЕТНОЙ ЧЕРТЫ

Кушнер — поэт-жизнелюб, философ-оптимист, с ним жить радостней, интересней. Причем он никогда не забывал о смерти; у него в давних стихах жизнь — это «Огонь, несущийся во тьму!/ Еще прекрасней потому,/ Что невозвратно», в последних — старания примириться с «тьмой». А вот недавно я прочитал, мне кажется, лучшее стихотворение о краткости нашего земного пути. Оно не столько мудро-примирительное, сколь спокойно-оптимистичное, сдержанно-жизнеутверждающее. Поэтическая мысль, форма его прекрасны. Валерию Шубинскому; судя по дате написания, не было тогда и тридцати. Интересно, вернется ли автор к этой теме на склоне лет?

Смерть черной кошкою мне упадет на темя,
Но я люблю ее, убогонькую, — с ней
Теплей и холодней: отмеренное время,
Пока она со мной, стучит в крови моей.

Пока она со мной, в моей душе таится
Дневная тишина, пчелиный гул ночной,
И маленький зверек смеется и боится,
И бьется за меня, и плачет надо мной.

Пока она со мной, живет в любой из клеток
Весь мир, влюбившийся в запретную черту –
Растенья всех широт и птицы всех расцветок,
Мои товарищи по взлету в пустоту.

И я иду меж них, не ускоряя шага,
По саду громкому, пока — средь бела дня –
Мяукнув жалобно, помойная бродяга
С березы высохшей не спрыгнет на меня.



ЧЕХОВ НЕ ЛЮБИЛ ТАГАНРОГ? ИЗВИНИТЕ…

Впечатление унылой пустынности и ненужности… Тоска при виде домиков с подслеповатыми окнами и неизменными ставнями… Кажется, что бродишь по тихому кладбищу… Безличный город, где уныло живут хмурые люди, где жизнь похожа на грустные сумерки… Гуляя недавно по старому Таганрогу (разностильные невысокие особняки ХIХ — ХХ веков, мраморные солнечные часы, парадная каменная лестница к морю, торговые ряды…), я вспоминал: так писали о чеховском городе. А как еще закреплять за ним незавидную репутацию, как же без серой жизни, ионычей и футлярных людей, — не по-чеховски будет!
Но откроем «Огни», рассказ по всем приметам таганрогский: «Город чистенький и красивый, как игрушка, стоял на высоком берегу и уж подергивался вечерним туманом. Золотые главы его церквей, окна и зелень, отражали в себе заходившее солнце».
До сих пор напирают на то, что Чехов не любил своего города. Однако: «Таганрог становится красивым, жить в нем скоро будет удобно — и вероятно, в старости (если доживу) я буду завидовать вам»… «Если бы не бациллы, то я поселился бы в Таганроге»… «Я охотно поселился бы в Таганроге, если бы там была зима помягче»… «Если бы в Таганроге был водопровод, продал бы я свой дом в Ялте, и приобрел бы какое-нибудь логовище в Таганроге… и зажил бы здесь навсегда»…
Чеховский Таганрог — не только «грустные сумерки».

Можно много говорить о стихах, а можно исчерпывающе высказаться в четыре строчки — ни прибавить, ни убавить, — как это сделал Кирилл Ковальджи:

Утомили белый свет
изощренные поэты,
у которых есть секреты,
у которых тайны нет…



ДОЛЖНОСТНЫЕ ЛИЦА

Потребовалось кое-что поискать в краеведческом журнале «Донской временник» пяти-, семи-, десятилетней давности. Смотрю: списки авторов: кроме писателей, историков, краеведов — сотрудники библиотек, каких-то кафедр, прочих учреждений… пресс-секретарь какой-то компании… генеральный директор какого-то издательства… зав. какого-то отдела, которого, возможно, давно не существует… замначальника… региональный координатор…
Боже, а где эти люди сейчас? Кто они? На других должностях? Без работы? На пенсии? Умерли?..
Они остались только здесь: в своих статьях, заметках, мемуарах… Потому что не поленились: напрягли мозги, взяли ручку (сели за клавиатуру), написали. Как должностные лица они — нули, — либо в настоящем, либо в будущем. Но они выпрыгнули из этой смертной, призрачной территории под названием «должность».



ТАК МЕДЬ ИЛИ БРОНЗА?

Будучи в Питере, по традиции остановился у памятника Петру. Тогда и вспомнилось: «медный всадник» и «гигант на бронзовом коне». Пушкин не знал, что медь и бронза — не одно и то же? Или подумал, что такое разнообразие будет лучше для стиха? А ведь и правда, звучит хорошо…



СПОСОБ СМИРИТЬ ГОРДЫНЮ

Сельский священник пригласил отобедать. Сели. Батюшка вдруг взмахнул рукой, досадуя: «Эх, забыл!» и обратился к матушке: «Достань-ка волшебный напиток, гостя попотчуем». «Не искуша-ай!» — та шутливо погрозила пальцем, но достала из холодильника бутылочку с нежно-красной жидкостью, налила мне рюмку. «А… пост, ничего? не грех?» — чуть смутился я: какая доброта! Батюшка с притворным разочарованием посмотрел на меня: «Грех — отказываться от такой настойки! Сам готовлю. Смири гордыню и выпей, благословляю. Матушка, налей еще. И еще. А уж я до праздника потерплю».



ЕСЛИ МЕРИТЬ ПО ГРИГОРЬЕВУ

Когда Всеволод Емелин получил премию, мне было приятно за человека. Премия — это хорошо. Смущает то, что она — Григорьевская. Чтобы смущаться не зря, я не спеша, малыми дозами, прочитал последнюю книгу Емелина. И в чем же причина смущения? Я сейчас не буду говорить о емелинской маске, о его юморе. Важнее — техническая сторона: чаще, чем это было бы простительно, — небрежные рифмы, то здесь, то там, шатаются слова, «гуляют» ударения… Но ведь стихи, стилизованные «под народ», все-таки не народные песни!
Вот чего невозможно найти у Григорьева. У него взвешена каждая строка. Все на местах. Все отрегулировано. Более того — встречаются не всегда явные и потому особо ценные аллитерации..
Некоторые уважаемые мною поэты о Григорьеве отзываются пренебрежительно. Так тут ведь все дело в том, как к нему подходить. Если ждать интеллектуального напряжения, изощренной звукописи, глубины, — то, конечно, этого не найдем. Но можно найти другое — интонацию, настроение, певучую грусть, — причем отнюдь не алкогольную. Репутация Григорьева как «пьяного и гадкого» меня не очень интересует. Зачем же, спрашивается, существует творчество? Оно всегда выше творца.

Поскрипывая, спит Елагин мост.
Осенний мрак заляпан фонарями.
Вселенная,
зеленая от звезд,
спокойно отражается над нами.
И, берегами черными зажат,
Речной поток гнетет волну упруго.
И наши отражения дрожат.
И удержать пытаются друг друга.
…………………………………….........................

Емелин же поет на одной ноте. Впрочем, «Я географию страны/ Учил по винным этикеткам», — стихотворение, по-емелински длинное, — читается на одном дыхании. Как стихи, и даже немногие поэмы, Григорьева…



ДЕПРЕССИЮ — ПИНКАМИ

Я исключил понятие «депрессия» из своей жизни и уже плохо представляю себе, что оно на самом деле означает. Говорить «я в депрессии» — значит изменять природе, изменять самой жизни, нам подаренной — жизни, в которой столько неоткрытого, столько недосмотренного, столько недочувствованного! И по которой мы каждое утро возобновляем свое путешествие. Депрессия — это инерция. Запой. Отсутствие творческого мироощущения, нежелание видеть и слышать. Подчас самолюбование. Форма мазохизма. Или, сказать попросту — воровство времени, бездарная растрата жизни.
Не надо бороться с ней, не нужно героических усилий! Она не стоит того. Просто нужно понять ее природу — тем самым поняв абсолютную ее бессмысленность. Понять, что она — всего лишь вредоносная выдумка человеческого мозга. Следует гнать ее пинками. Забыть о том, что это такое. Освободиться раз и навсегда. Стыдиться этого слова!
Я хорошенько это понял в двадцать пять, — жаль, что не раньше.
Конечно, я не имею в виду депрессию как тяжелую болезнь, как психическое расстройство. Это другое.



ИНОПЛАНЕТЯНИН

Поздней осенью, когда беспросветно уныло и серо, я по-новому ощущаю полноту жизни. Я словно инопланетянин, заброшенный в этот мир, где почему-то встречаешь столько безрадостных лиц… Чувствую себя избранником судьбы. Знаю, что в это время по аллее своей усадьбы бродит, шурша медленной листвой, Фет, что Анненский, вглядываясь в «черные» царскосельские пруды и «желтый шелк ковров», томится по «нежной невозвратимости ласки», что Жигулин, выйдя в открытое, продуваемое ветрами поле за Воронежем, жадно впитывает про запас его тишину и покой… Прекрасна печаль в такой компании! Она равносильна счастью.



ЗИМА ПРИШЛА ПО РАСПИСАНИЮ

Утром вышел на улицу — острая позднеосенняя прохлада, какая бывает перед самым наступлением серьезных холодов. А выхожу вечером — на асфальте кое-где уже тонкая корка льда. Проснулся под утро, взглянул в окно — в серых предрассветных сумерках летит снег, не торжественный — будничный, бестолковый, суетливый. Мелкие снежинки, в бессмысленной спешке перегоняя друг дружку, косой стеной наваливались на землю, еще не везде побелевшую (чернели наветренные участки). Особенно бесновались они в фонарных лучах; казалось, именно фонари мощно выдыхают струи из скопившихся где-то и надолго забытых, постаревших снежных запасов: скорее, скорее, успеть до утра, пока все спят!
День выглянул унылым, то здесь, то там равнодушно подкрашенным в белое. Окостеневшие деревья, в серо-коричневых щепотках листвы, всем корпусом скованно покачивались от дуновения морозного ветра.
На Нижний Дон пришла зима, строго по календарю.