ЗИНЗИВЕР № 8 (64), 2014

Доклад прочитан на Второй международной конференции «Довлатовские чтения» (Петербург, 1–3 сентября 2011 г.)

«Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги — предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет… Да и сам я такой…» Эти слова из «Заповедника» уже носят чуть ли не столь же сакраментальный характер, как и знаменитое «Руси есть веселие пити, не может без того быти» князя Владимира. Но ключевым в этой фразе является, конечно же, признание автора: «Да и сам я такой…». У писателя, отстраненного от своего героя, не сочувствующего ему, такое признание не вырвалось бы никогда…
Проза Довлатова дает, естественно, богатый материал по заявленной теме. Вот бригадир камнерезов Лихачев из рассказа «Номенклатурные ботинки», выпивающий ежедневно, на банкете в честь открытия станции метро «Ломоносовская» одергивает своего подчиненного Цыпина, страдающего хроническими запоями: «Не смешивай… а то уже хорош». Человек, знакомый с российской «культурой пития», усмехнется бесполезности и даже абсурдности этого совета. И уже не удивится уверенному ответу хроника Цыпы: «Делаю все по науке… Я в этом деле профессор».
«До изумления, паралича и бреда» пьет Михал Иваныч из «Заповедника». Но наиболее впечатляющие картины «культуры пития» даны в «Зоне» и примыкающем по тематике рассказе «Офицерский ремень».
«До Нового года еще шесть часов», говорит замполит Хуриев, «а вы уже пьяные как свиньи». «Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту», — отвечает ему рядовой Фидель. Инструктор Пахапиль пьет в одиночку шартрез у фанерного обелиска на дальнем конце кладбища. Но впоследствии это оказывается «шефством над могилами павших героев». Абсурд крепчает. Капитан Токарь от одиночества и тоски пьет у себя на квартире в компании черного спаниеля Брошки, которого впоследствии съедают зэки. У каждого пития своя культура.
Пьянство в зоне, условно разделенной на зэков и вохру, приобретает гомерический характер. В казарме «вино из-под дверей течет», по выражению безымянного сверхсрочника из «Офицерского ремня». А что еще делать в аду?! («Мне и в аду не худо, — сказал Фидель».)
Вернемся, однако, в Ленинград 70-х годов. На Конюшенной площади в феврале встречаются два молодых человека. До Гостиного двора они едут на такси (!). Мы-то знаем, что это в паре шагов и ни один нормальный советский таксист на такое расстояние не повезет, даже за рубль, выданный на подсолнечное масло. Подписываются кредитные документы. И, наконец, деньги на руках. Повествование ускоряется. Обмениваясь, как эстафетной палочкой, шапкой, они преодолевают одну алкогольную дистанцию за другой, посещая при этом «точки» отнюдь не последнего разбора (например, «Асторию»). Но дело, конечно, не в уровне заведений, а в количестве выпитого. Что и доказывает концовка рассказа «Зимняя шапка».
Довлатов мастерски передает целеустремленное нетерпение «алкогольной личности» достичь желаемого, «реализоваться». Хотя бы отчасти при этом себя оправдывая. Кстати, термин «алкогольная личность» введен психологами. К чертам, для нее характерным, относят, в частности, эгоцентризм и неуживчивость. Но не те же ли качества характерны и для личности творческой?..
Кстати, недавно довелось лишний раз убедиться, что «жизнь опережает мечту». Вот цитата из «Зимней шапки»:
«По дороге брат начал мечтать:
— Мы закажем что-нибудь хрустящее. Ты заметил, как я люблю все хрустящее?
— Да, — говорю, — например, “Столичную водку”».
Как же удивительно было прочесть на этикетке водки «Путинка классическая» — вслед за «спиртом этиловым ректифицированным «Люкс», «питьевой специально подготовленной водой» и сахаром — следующее: «настой хрустящих хлебцев». Так что и насчет «хрустящей водки» Довлатов не ошибся.
В Ленинграде того времени бороться за раскавыченную культуру пития были призваны рюмочные. Первые рюмочные появились в Петербурге в конце XIX века, а в советское время они достигли «расцвета» как раз в конце 60-х — начале 70-х гг. прошлого века. Стоит их вспомнить.
В помещение площадью 30-40 кв. м. посетитель попадал непосредственно с улицы. Столики, как правило, были высокими, «стоячими», чтобы клиент особо не задерживался (хотя многим этот фактор отнюдь не мешал «задержаться»). В типовой набор входило 100 граммов водки, обычно в стограммовом граненом стаканчике, который, естественно, всклянь никогда не наливался, и этот «зазор» в несколько граммов надежно обогащал буфетчицу («Без этого никак нельзя, порядок есть порядок!» — говорит Михал Иваныч из «Заповедника» о регулярно обсчитывающей его буфетчице). Плюс бутерброд, обычно с килькой пряного посола на ломтике формового хлеба, накрытой кружочком крутого яйца. Одного без другого (т. е. водки без бутерброда и наоборот) в рюмочной существовать не могло, что лишний раз подтверждает справедливость закона о единстве и борьбе противоположностей. Стоил такой набор, как правило, 1 руб. 80 коп.
Среди рюмочных имелись свои старожилы, свои легенды, свои культовые места. До сих пор, например, на Моховой существует рюмочная, где, по рассказам, бывали и Довлатов, и Бродский. Правда, нынче она перепрофилирована в пивную.
Рюмочные были «демократическими» заведениями, попасть в которые, в отличие от кафе, или, поднимай выше, ресторанов, было несложно.
В 70-х же, как грибы, стали появляться и так называемые «пивные бары» с их «лысым» жигулевским и набором к пиву, состоящим из кусочка скумбрии и каменных черных сухарей. Слово «бар» в названии должно было, вероятно, означать некую новую, более высокую ступень, на которой стоит данное заведение по сравнению с просто «пивной», каковой оно по сути и являлось. Пивные бары были уже не столь демократичны, как рюмочные. В них «сидели», в вечернее время мест обычно на всех не хватало. Кроме того, кружка пива стоила 28 коп. — на 6 коп. дороже ларечного.
Несколько лет назад уже бывший мэр Петербурга В. И. Матвиенко решила восстановить в городе систему дешевого общепита, в том числе и рюмочные. В одном из своих выступлений она заявила: «Лучше человек цивилизованно выпьет стопку водки вместо того, чтобы купить бутылку и пить у ларька из горла-». Но, тем не менее, «из горла-» было и остается одним из главных, если не основных, «способов употребления» (впрочем, в наше время на помощь пришли продающиеся повсеместно обоймы пластиковых стаканчиков).
В. Уфлянд вспоминает о своей встрече с Довлатовым в Нью-Йорке («Мы простились, посмеиваясь»):
«Мы сидели в лакированно-никелированном кафе и пользовались свежестью утра, еды и мыслей. Я тянул время в надежде, что американская еда утрамбуется и освободится место для следующего куска.
— Кажется, это называлось «Вечер молодых писателей и поэтов Ленинграда», — вспомнил я. — На лестничной площадке Дома писателя такая же давка, как в винном отделе. У нашего соседа за пазухой тосковала бутылка водки. Но он не мог из-за тесноты поднять руку на уровень лацкана, чтобы вытащить ее из кармана.
— Если бы я тогда знал, что у нашего соседа за пазухой бутылка водки, — мысленно открутил двадцать два года назад Серёжа, — я бы запустил голову ему за пазуху, открыл зубами пробку и выпил свою треть.
— А чем бы занюхал? — задним числом забеспокоился я. — Как бы ты поднял к носу руку с рукавом?
— Я бы занюхал воротником, — не растерялся Серёжа.
Я внутренне содрогнулся:
— Водка, нагретая до температуры человеческого тела! Из горла-! Занюханная воротником! Это чрезвычайно чревато.
— Особенно для печени, — согласился Серёжа. — Хорошо, что я тогда не выпил…».
Тут перед нами, очевидно, характерный диалог для литературных молодых людей того круга, к которому в 60-х — 70-х гг. принадлежали и Довлатов, и Уфлянд, — с его подхватыванием мысли собеседника, доведением ее почти до утрированного вида, с переходом к словесной дуэли…
Вообще же, если ретроспектировать проблему пьянства на несколько веков назад, надо заметить, что шла она в России путем, так сказать, укрупнения. Вместо кабаков стали вводить т. н. «кружечные дворы», где водка малыми порциями не продавалась. Но, как замечал Адам Олеарий в своем «Подробном описании путешествия голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 гг.», «ежедневного пьянства, однако, эта мера почти не прекратила, так как несколько соседей складываются, посылают за кувшином или более и расходятся не раньше, как выпьют все до дна; при этом часто они падают один рядом с другим. Некоторые также закупают в больших количествах, а от себя тайно продают в чарках. Поэтому, правда, уже не видно такого количества голых, но бродят и валяются немногим меньше пьяных».
Да и другие иностранные путешественники того времени (Флетчер, Рейтенфельс, Корб, Фан-Кленк, Перри) также дают впечатляющие картинки «культуры пития». Так, Яков Рейтенфельс припечатывает («Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии», 1680 г.): «Хотя русские и стараются извинить свое постоянное пьянство, ибо они предпочтительно пьют водку и днем и ночью, тем, что, кроме давнишней привычки (весь север-де уже с издавна много пьет), оно им еще необходимо для защиты от холода, но все-таки им не удается вполне смыть с себя позорное пятно пьянства».
Впрочем, некоторые путешественники отмечают, что живущие в Москве немцы отнюдь не уступают в этом вопросе коренным московитам.
И. Сухих, давая сравнительную характеристику творчества Довлатова и В. Ерофеева, и сопоставляя, с одной стороны, меню «гоголевского обеда № 3» (суп, лабардан, чернослив, водка, селедка, семга, икра) и «чеховского обеда» (икра паюсная, севрюга, керченский пузанок с прованским маслом, водка, красное вино, индейка жареная, мороженое с ромом), и, с другой стороны, ассортименты вокзального буфета в Луге (который «интуитивно выявил» герой «Заповедника») или какой-либо московской Веничкиной забегаловки, делает естественный вывод: «Относительное разнообразие крепких напитков никак не компенсируется скудостью закуски».
Но некоторые советские люди, как мы помним из старого анекдота, при всеобщем равенстве были «равнее других». Петербургский еженедельник «Невские ведомости» (№ 3, июнь 1991 г.) предложил своим читателям любопытный гастрономический конкурс. Надо было ряд из двенадцати блюд разделить на два меню. «Фишка» состояла в том, что ряд этот образовывали произвольно перемешанные блюда из двух меню, разделенных семьюдесятью тремя годами отечественной истории. Одно было предложено гостям, приглашенным на юбилейный обед в честь 300-летия Дома Романовых (1913 г.), заказанный московскому ресторатору Левинсону и оплаченный из собственных средств Николая Второго. Другое являлось ежедневным набором для делегатов 27-го съезда КПСС, состоявшегося в марте 1986 г.
Читательские усилия оказались напрасными, и приз остался в редакции. Вот этот ряд: 1. Помидоры, фаршированные лососиной и крабами. 2. Эклеры с семгой и муссом из дичи. 3. Салат с огурцом. 4. Цыплята с трюфелями. 5. Седло дикой козы с гарниром. 6. Стерлядь по-императорски. 7. Фромаж из дичи в апельсине. 8. Спаржа с соусом. 9. Цыплята в кокоте с белыми грибами. 10. Суп черепаховый и пюре из кур со спаржей. 11. Галантин из индейки с фруктами. 12. Рулет из поросенка с черносливом. Остается добавить, что блюда 1,2,7,9,11,12 принадлежали к «коммунистическому» меню; 3,4,5,6,8,10 — к «царскому».
Ничто не меняется в отношении «населения» к «культуре пития» — да и почему, собственно, должно меняться? Не так давно одна моя знакомая проводила опросы о качестве алкогольной продукции по заданию фирмы-производителя. Отвечая на вопросы, народ — и «любители», и «профессионалы», — сосредоточивались, внутренне подбирались, говорили серьезно и подробно. Один, увидев пачку незаполненных анкет, вызвался ответить и за своего товарища, с которым только что расстался. А на отказ (мол, каждый может отвечать только за себя) горячо воскликнул: «Да я в его образ запросто войти могу!». Мне почему-то кажется, что эта фраза порадовала бы Сергея Донатовича.
Друзья Довлатова свидетельствуют, что, живя в Америке, «писал он ежеутренне с рассвета после любых неумеренных поздневчерашних разговоров и распитий» (В. Уфлянд). Может быть, в том и состоит Довлатовская «культура пития» — вставать с рассветом, садиться за машинку и продолжать делать из жизни неиссякаемый источник своей прозы? — пока не прервалась «цепь хорошо организованных случайностей»…