ЗИНЗИВЕР № 11 (67), 2014

Поэты Санкт-Петербурга


Ольга ТУРКИНА
Поэт, прозаик, художник. Лауреат премии «Молодой Петербург». Автор нескольких книг. Литературный редактор журнала «Вокзал». Живет в Санкт-Петербурге.



ПРИШЕЛ НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
 
*   *   *

Все мысли вскипели и брызнули белым побегом,
Когда я увидела человека с улыбкой, захлопнутой в жесткую горизонталь.
Человек шел под снегом — последним весенним и будто бы собственным — снегом,
Лет сорок ему — или шел он лет сорок — в точку вблизь из точки даль.
Ему становилось 58, 66 — по мере седения снегом
И приближения ко мне.
Он породил во мне чудищ, маньяков, детей, беззащитных подростков,
Брошенных на перекрестке палящего льда.
Руки мои прорвали карманы, глаза заточились остро
И ослепили вспышкой стальной, когда я вымолвила «да»
Ему.
Я не знаю, как это случилось, бормотала я после,
Мерно раскачиваясь сидя на пятках в пустой конуре.
Он меня слушал, став доктором мне, сидя возле.
Он слушал внимательно, перебивая кормлением апельсиновыми кольцами в кожуре.
Я пыталась снять корку, и пальцами вытирала слезы, и
Глаза разъедало цитрусом, правдой и грубым ртом.
Он зализывал слезы мне как заметал следы. Розовый
Голый червь языка… «Я не помню, что было потом» —
Хотелось сказать мне, но помнила я прекрасно
Детали любой детали последующих ночей.
Он приходил, где бы я ни была, и всегда был разным,
Я, как в шприц, откачивалась в него — но чьей
Стала?
В ту первую встречу, в тот последний снег… Твердый рот, обрамленный серой фигурой…
— Господин! У Вас из кармана пальто выпал…
— Хвост? —
Перебил он тогда с насмешливым вызовом, сделался хмурым
И, отставив приглашающее локоть, пожаловался:
— Я замерз…
3.5.14 (=13)



*   *   *

Пеликаны, цапли кранов, стоят над болотом,
Аистами клюют город.
Эти аисты не принесут в узелке чудо,
В их клювах бетонные плиты, плиты…
В их клювах смерть, а не рождение.
Город страусом прячется в оставшиеся пески.
Краны виселицами веселятся.



Руби/новое

— До горла, до рта закупорен
в грубое рубище,
не руби вокруг радость, рано еще.
Глянь, родной,
как рябина
горит
рубином.
— Это белая береза
кровоточит, —
говорит он гордо, выронив топор.



Городская гордость

Пока мы не гуляем по городу, город сам гуляет,
Он меняется до неузнаваемости, примеряет наряды,
Как ребенок, предоставленный самому себе,
Ходит во взрослых туфлях и красит рот,
Воображает себя Флоренцией или Римом,
Или целым миром,
кутаясь в небо, словно в боа,
Припудриваясь югами и стягиваясь корсетами севера.
У него каблуки изо льда,
Погоны из библиотек и концертных сцен.
Он заводит пластинку площади,
На камнях ее спотыкается игла, создавая джаз.
На горле города винтовая лестница,
Как маскарадный воротник,
На мраморных висках прожилки оживают в Неву.
Шелестит их вода, как бы смеясь над собственной меланхоличной горечью…

Пока мы не бродим по городу, город бродит,
Перебродил в вино его сладкий зеленый взгляд.
Он становится пасмурным, когда ты смотришь под ноги, а не ему в глаза.
Он меняется
Только в твое отсутствие — как растут, изживая детство, чужие дети.

Я выхожу из поезда, и обрушивается гром.
Гроза огрызается, грузно и грязно гремит,
Играя гранями города:
«Где ты пропадала, чертовка, в каких краях?
Я давала тебе недостаточно мая?
Недостаточно глубоко твое сердце распяла на якорях
Петербургского порта?»

Я вступаю в свой город, сразу заглядывая в его дождевые глаза,
И город уже с перрона набрасывается на меня,
Ветер вцепляется в волосы, шпили идут по венам,
Проспекты презрительно восстают к площади,
Забирая привилегии разводных мостов.
Белая ночь чернеет от ревности…
Но родство побеждает: город бросает мне под ноги
Кровь, пущенную из белой кожи ночи в одиночестве
И запекшуюся к моему возвращению. Бросает ее лоскут прямо на перрон,
Как ковровую багровую дорожку: «Проходи в дом».

И гремит оркестром и аплодисментами гром.



*   *   *

Пришел новый человек
Приложил ухо к моему сердцу
и вместо стука услышал дикий вопль
Твоего имени