ЗИНЗИВЕР № 11 (67), 2014

В тот вечер мостовая была как будто залита жидким мазутом, а Михаилу Нозер-Моцарту так и казалось, что он вот-вот во что-то вляпается. Фонари, придающие мостовой такой нездоровый вид, тоже видоизменились — стали толще в основании и ниже, чем-то напоминая фламандских сборщиков податей — причудливые и до уродливости реалистичные. Нозер-Моцарт, окончательно принюхавшись к запахам канализационной речушки и выхлопным газам, ловил некое наслаждение от всего, что его окружало, единственное бедствие — вельветовые брюки цвета сливок, которые он не хотел заляпать по той самой причине, что спешил в одно важное место, а также по тому, что в них он себе чувствовал личностью если и не выдающейся, то и не последней — собственно пачкать их, как марать репутацию, было чрезвычайно неблагоприятно со всех точек зрения. Но отложим это в сторону. Потому что интерес представляют сегодня не столько его брюки и душевные конституции, тяготеющие к непризнанной гениальности, сколько планы — большие, как дирижабль, томительные и необычные.
Сегодня он шел к женщине! Понятное дело, отсюда и вельветовые брюки, и девять белых хризантем, и легкое приятие несносного воздуха… Но как же бывает превратна и коварна судьба — ему ли не знать! Памятуя об этом, он наслаждался, не наслаждаясь, и сосредотачивался на брюках, но все же сбивался и переходил на личности. «Лебедушка, — обращался он к ней мысленно, — позвольте мне сыграть вам Сен-Санса». Так же мысленно он доставал из черного футляра скрипку и, встав так, чтоб на него падала широкая полоса лунного света, начинал играть и чувствовать, как она тает, тает и влюбляется в него, а он становится все выше и сильнее. И вот он уже велик и опасен, как Хумбаб, молод, как Энкиду, и даже, чего уж таить, красив! И красивы не только его руки, смычком гипнотизирующие реально-сущее, но и волосы, плечи, стан… Его тело наводнилось мурашками, которые, как блохи, валились на мостовую и вязли в мазуте. Иными словами, от него что-то исходило… В радиусе нескольких метров от него решительно что-то исходило. При этом фантазийном свете фонарей…
По пути ему встретился дворник, тащивший огромные ветки с оранжевой листвой. «Огонь, звучащий среди ночи», — решил скрипач, привлеченный шумом шуршащей листвы и веток, скрипящих по асфальту.
Васточные сказки, зачм ты мнэ строищь глазки,
Манищь, дурманищь…
Подпевал под нос дворник, сильно коверкая слова. Вокал его раздосадовал Михаила Нозера-Моцарта, он не только заглушал густой, бархатистый шепот листвы, но и сталкивал с неприглядной, в сущности, правдой этого вечера, который только скрипачу одному, наверное, и казался необычным. «Шпильбрехер», — проскрежетал Нозер-Моцарт и, ускорив шаг, обогнал дворника с тяжелым рыжим хвостом.
«Лебедушка», — почти пропел он ласково, возвращая себя в магнетический круг, из которого был так бестактно выдворен дворником. И Лебедушка с истомленными веками и обессиленными запястьями снова появилась перед его внутренним взором, и, когда это произошло, он предложил нежно: «Давайте послушаем ксилофон», и в ответ услышал: «О!» (восхищенное и проникновенное).
Обогнув здание, пожалованное администрацией Содружеству библиофилов, наш герой ощутил резко-неприятный смрадный дух, распространявшийся от двух «маргинальных элементов» (по выражению мысли Нозера-Моцарта). «Шо в футлярчике несешь? Не скрипочку ли Страдивари?» — загоготал ему в ухо один, толстый, щетинистый и рябой. Музыкант от неожиданности вопроса несколько испуганно промычал, но потом все же уверил обратившихся к нему маргинальных элементов в том, что скрипочка самая что ни на есть старенькая и уж никуда не годная.
«Во задрот! И как таких земля носит!» — осклабился попутчик рябого, но, уловив какую-то шальную и более интересную идею, присвоил девять белых хризантем и одернул своего компаньона, дескать, хватит возиться. И они ушли в направлении рюмочной папочки Сапата, жаркий грохот которой доносился даже до наичестнейшего переулка Содружества Библиофилов.
Скрипач, чрезмерно возбужденный всеми этими обстоятельствами, поменялся в облике и даже потер глаза, чтоб прийти в себя. «Ну и передряги», — вздохнул он несколько раз, потом задержал дыхание, надув пузырями щеки, и с облегчением расслабился. «Так-то лучше! — приободрил он себя, — Без цветов, но с победой!» — подумал он, ударив мысленно в легкий треугольник, и продолжил путь.
На другой стороне улицы стояло полуразрушенное здание, днем здесь работали агрегаты, машины, люди, но ночью останки прежнего дома были не нужны даже крысам. Рядом с ними росли сиреневые кусты, запыленные мусором. Проходя мимо них, он ощутил сладкий аромат, как будто выводя его из общего бетонного запаха развалин — Сирень, ласкающая темноту. В ее запыленных цветах померещились ему дымчатые, одурманенные негой женские глаза. «Смотрите на меня», — произнес он отвердевшим голосом. И глаза смотрели вслед, пока его сутулая фигурка не скрылась за железной лавкой, похожей на карцер. По утру окошко карцера открывалось, и через него торговали фруктами и овощами, которые за решеткой были похожи на заключенных.
— Но что ты мне дашь взамен, если у тебя ничего? Ничего нет! Ты живешь в доме с дыркой на потолке и утверждаешь, что хочешь видеть небо, я устала, понимаешь, устала! И вообще зачем мне все эти твои нюни, ты просто недоразвит, понимаешь! Ты старше меня на восемь лет! Ты старше меня на восемь лет, у тебя есть дети и ты недоразвит, — гнев, смененный плачем, стон, переходящий в презрение и стыд…
Два силуэта. Зелено-серых. У него зеленый шарф на шее, как галстук пионера, на ней оливковый холщовый тренч и лодочки. Она похожа на гетеру (по выражению мысли Михаила, позволившего себе пару раз украдкой на них взглянуть).
— Кончено, все, все кончено! — задрожала она.
Удаляющийся, растворяющийся стук каблучков-лодочек по пустой улице и аккорды реквиема вокруг зеленой шеи. «Примите соболезнования, но я отчаянно спешу. Пока-пока! И снимите шарф, он вас нынешнем вечером задушит!» А потом мысленно к Лебедушке: «Очи, очи мои, губы спелые, пальцы тонкие… струны арфы вашей вибрируют во мне»…
Когда Михаил Нозер-Моцарт подошел к дому женщины, в нем сливалась целая гамма чувств: нетерпение, испуг, предвкушение блаженства и тут же горечь его утраты. Он набрал три цифры и, услышав грудное «Дааа», растерянно протараторил, вжимаясь губами в холодный динамик. «Ничего не поняла, но входите!» — ответил ему женский голос и раздался писклявый сигнал, который резал слух до тех пор, пока дверь не затворилась.
«Ба! Да я же без цветов!» — опомнился музыкант. Он чувствовал себя голым, вся мощь его победы истощилась и растаяла, а он стоял абсолютно наг и нищ, но времени отступать уже не было. Мало ли ее заденет то, что он к назначенному часу запоздал!..
Дверь отворила женщина, сложенная впечатляюще крепко. В запахнутом ярком халате, она предвещала то, с чем Михаил Нозер-Моцарт доселе не сталкивался.
— Вам кого? — спросила она, глядя так зазывающе и глубоко, что у Михаила Нозер-Моцарта снова расшалились струны.
— Мне… э… э..эЛеонору, — промямлил он кисло и беспомощно уставился на белый вздымающийся океан.
— Так я Э-ле-онора, — сказала женщина, окинув его, как и прежде, томно и несколько лукаво.
— Как вы? — взгляд его упал, снова упал и никак не оправлялся.
Видя его замешательство, она улыбнулась так, как ему прежде не улыбались, и манящим голосом произнесла: «Для вас стану Элеонорой». И это «э», это «е» и даже «о» проносились по его оцепенению волнами, намекая, верно, на что-то непреодолимое. Пока музыкальные раковины Нозер-Моцарта внимали тональностям, женщина взяла его податливую, бескровную руку с длинными кистями в свою жаркую ладонь.
— Нет-нет, — пробубнил и вздрогнул скрипач.
— А вы мне нравитесь, — ухмыльнулась она и своей рукой положила его неопытную руку на волны плещущиеся, и его кистями дернула за поясок. Скрипач издал при этом какие-то несозвучности, но со спертым дыханием вскоре перестал издавать и их.
— Позвольте я пойду, — взмолился он жалобно, когда ему удалось продохнуть, но ему не внемли, да и какие могут быть призывы, когда руки твои собственные, привычные смычку, находятся уже незнамо где — прещепетильные хитросплетения! Да и пускаться наутек, не обессудьте, было бы оскорбительно.
Так, не найдя в себе сил к оскорблению, он, беспомощно барахтаясь, поплыл по мощному, большому океану, умело направляемый Элеонорой. Но вот все утихло. По воде шла гусиная рябь, а в душе Нозер-Моцарта было дурно.
— Пойдемте пить чай и сыграйте мне, пожалуйста, на вашем инструменте, — прокричала ему женщина из кухни, пока он подбирал свои раскиданные вещи.
Ох, как безбожно измят жилет и брюки! О, и нет пуговицы! — сокрушался он.
— Что вы здесь возитесь, гениальный мой? — женщина, заждавшись, вышла в коридор и игриво оглядывала разгневанного любовничка, рыскающего под половиком пуговицу.
— Я потерял пуговицу, — плаксиво ответил он и нервно продолжил поиски, но все было, кажется, тщетно.
Все в этот вечер было несносно и тщетно!
— Тогда вам придется остаться еще ненадолго, — засмеялась она так откровенно и самонадеянно, что музыкант вытянулся во весь рост и выпалил, — Я, признаться, теряю всякое терпение!
На этих словах женщина вскинула волосами и несмотря на некоторую грузность, легко припорхнула к нему, обвилась вокруг и с придыханием по слогам произнесла: «ге-ни-ально»! По душе Михаила снова полился бальзам, но все-таки он не унимал его нервозность… «Лебедушка его ждет», — близоруко сощурившись, он пытался нащупать те магические предметы, которые, извлекая божественные звуки из его души, сливают ее с душой Лебедушки, чистой и легкой, как прикосновения пера, но они более не находились.
— Чай остывает, — протянуто ласково. Да-да, ему-ему.
— Поймите же, мне надо идти! — взмолился он и для выразительности закатил глаза.
Проигнорировав его потуги, она ответила так, будто они уже длительное время жуют пряники, неспешно беседуя о том о сем и всяком:
— Ну, рассказывайте, откуда вы такой гениальный?
«О, козни Веельзувела!» — негодовал он, а сам уже безвольно присаживался и запихивался миндальной галетой, которая летела крошками к нему на жилет и была, как назло, вкусна и приятна, как эдемское яблочко.
Когда неугомонная дамочка намаслила ему бутерброды с сыром и слабосоленой форелью, и он их все жадно поглотил, воды снова начали бунтоваться. На этот раз он, будучи умудренным опытом, принял все со смирением: не жмурился и не проклинал Веельзувела, а только вопрошал ко Господу, когда пленение его неегипетское завершится… Потом он играл на скрипке Сен-Санса, стоя в широкой лунной полосе, ел пельмени с щукой и долгими движениями втирал жасминовый крем в белые, пухлые лодыжки.
Вышел он от той, что стала Элеонорой, обессиленный, еле держа в дрожащих руках скрипку. Она затворила дверь, послав ему вслед два воздушных поцелуя, а он облокотился на облезлые перила лестницы, чтоб прийти в себя. Поверженным победителем без пуговицы на жилете он стоял и старался думать. Взяв слабыми руками телефон, он нашел номер, несколько раз перепрочел его и набрал. Несносно длинные гудки — вот он, меч карающий.
В это время этажом ниже отворилась дверь. Послышался звонкий переливистый смех, напомнивший ему почему-то Лебедушку. «Совсем тронулся», — решил подавленный Нозер-Моцарт, но музыкальный слух не давал ему так просто принять свое сумасшествие на веру. Он украдкой спустился по лестнице вниз, чтоб удостоверится, что это не она. И какого же было его удивление, нет, какого же, — перед ним была Лебедушка! Еще не завидев его, она, стоя в одном легком шелковом пеньюаре и тапочках с меховой опушкой, прощалась с мужчиной.
— Жду вас в скорейшем! Ха-ха, да, летоисчислении! Обязательно, после вашего восточного путешествия и это разучим, и это, — чему-то смеялась она, кокетливо играя плечиками, волосами и шелковым пояском.
Но что же, что же они там учат, — лихорадочно думал скрипач, но постыдный ее облик и эти движения — о, нет же, облик прекрасен, но постыден он тем, что предназначен ему, а не всяким — практически лишал его возможности предположить, что учат они нечто, имеющее научную, например, ценность. Скрипач, не чувствуя себя, рефлекторно спрятал свое тельце в пролете этажей и продолжил слушать, но в тот самый момент, как его небольшое, компактное тело совершенно надежно скрылось от глаз Лебедушки, он почувствовал такой вселенский укор — подслушивать, как же бесчестно и непристойно с его стороны! Поэтому он вышел, да не просто вышел, а торопливо спустился, оглядел Лебедушку, обратился к ней повелительно, показывая на шелка ее наряда: «Прикройся!» и далее, посмотрев смело снизу вверх из-под очков на мужчину-путешественника, который, кажется, был расположен весьма и весьма благодушно, сказал:
— А вас, хотя, поверьте, я не считаю вас личностью, но именно мое образование и положение не позволяет мне тыкать — Noblesse oblige — знаете ли, так вот, подчеркну еще раз, Вас, — на этом пламенном он запнулся, резко потерялся, потому что во вражьем лице он не увидел ни ожидаемых гримас злости иль ненависти, напротив — Боже, что творится, что творится же! — напротив, лицо это вражеское то и дело давило мелькающую улыбку, которая в моменты появления приподнимала в радостно-удивленных изгибах хорды густых и сильных бровей.
— Пожалуйста, продолжайте, вы остановились на noblesse и мне, — помог ему мужчина, послав пару ироничных взглядов Лебедушке.
— Нет же, — Нозер-Моцарт несколько нервически рассмеялся, тут же попытался этот смех замять, но он только нарастал, и тогда, вконец сконфуженный, он успокоил эти психические искореженные смешки той спасительной мыслью, что смеялся «надменно и демонически прямо в лицо врагу». Успокоенный сими мыслями, он едко продолжил, — Смеялся я потому, что уж никак noblesse и вы не совместимы, скажу более — противопоставлены! Собственно поэтому я, — на этом утвержденном самоценностью индивидуальности, на этой сакральной звуко-букве его перебил мужчина.
— И вы! — воскликнул он, передразнивая его уже вполне явственно.
— Да как вы смеете?! — негодующе возопил Нозер-Моцарт и сквозь неуверенные его жесты проступила отчетливая нотка чистой уже злости, мгновенно прибавившая ему храбрости.
— Да, как ВЫ смеете?! — издевательски повторил мужчина, состроив гримасу и снова переглянувшись с Лебедушкой.
— Я вам дам в лицо! — выпалил скрипач, и через его тонкие щеки проступили красные пятна, — Как вы смеете порочить благодетельность этой прекрасной леди своим присутствием, — на этом он обернулся на Лебедушку, но, однако же, отчего-то не уловил ни восклицания желанного ему — О! (восторженное и проникновенное) — ни смущенного, потупленного или умиленно-восхищенного взора, что так ожидал увидеть.
— Ха-ха, ей-богу, я к тебе в скорейшем времени вернусь, в скорейшем летоисчислении, и даже привезу со Шри-Ланки кучу гостинцев, — силился говорить сквозь смех мужчина Лебедушке, — Твои поклонники ну просто прекрасны, мой вечер удался, — хлопнул он себя по штанине и с красным от смеха лицом хотел продолжить, но женщина его прервала.
— Хорошо, — вдруг холодно произнесла она, хотя все это время тихой и беззвучной дрожью по ее телу бежал смех, — но если я к тому времени буду еще работать! — заявила она и нежно-грустно посмотрела на Нозер-Моцарта, который к тому моменту пристроил скрипочку под ступеньку, чтоб в случае чего быть готовым к нападению, и сейчас, когда необходимость нападения стала стремиться к нулю, посматривал на нее, боясь, что она как-то неаккуратно свалится.
— Позвольте, — чуть ли не плача сказал он и, вместо ответа на намек, взял свой инструмент в руки тем жестом, которым берут нечто до боли родное.
Лебедушка тоже осунулась, перекрестила руки и чуть ссутулилась, стремясь прикрыть проступающую сквозь тонкий шелк грудь и свою публичную сущность. Еще несколько мгновений они переглядывались: Лебедушка смотрела с надеждой на скрипача, потом с обидой на путешественника, мужчина, подуспокоившись, смотрел на скрипача и иронично на Лебедушку, а Нозер-Моцарт — на скрипку и свои вымазанные брюки — все же вымазал! Потом он поднял несмело голову и тихо-тихо, извиняющееся сказал:
— Не могу Вам простить такого, не могу попустить такое! И…, — замявшись, он еще более подавленно добавил, — И я вам должен признаться, у меня есть женщина.
Краска сбежала с лица Лебедушки-гетеры и побежали под сощуренными глазами морщинки. Сколько ей было лет? Как часто ей такое говорили? И так ли она красива, как в его мечтах? Нозер-Моцарт свесил голову, но тут же был вынужден ее поднять, потому что путешественник загреб его в охапку и, разнося по всей лестничной клетке свой иерихонский смех, тряс со всей мочи и приговаривал:
— Ну, молодчина! Этак ты! Ну, Казанова! И где такие гении-то берутся! Ни за что не отпущу тебя и не прощу, если ты сейчас же не пойдешь со мной пить водку в рюмочную папочки Сапата! — гремел и заливался он, — Ты меня, черт подери, на десять лет вперед рассмешил! Отказов не принимаю!
— Ну, признаться, мне завтра вставать спозаранку, уйма всяческих дел, а вечером концерт в консерватории, — пытался увильнуть скрипач, но воля мужчины, продолжавшего сотрясаться молодецким смехом, делала свое дело. В итоге скрипач, подумав, что, быть может, соблюдя канон христианства, вовсе не так плохо, а, может быть, и напротив, замечательно, будет распить кубок и расцеловаться со своим врагом, согласился.
— Хорошо, только я бы предпочел вина, организм не принимает, — ответил он, слегка улыбнувшись. Понеслась лихая! Гори же душа, родная, скрипка!
Лебедушка, не попрощавшись ни с кем, затворила неслышно дверь. Так что на мгновение даже путешественнику стало неудобно. Но мало ли какая эмоция может окрасить сиюмитность, главное, что вечер у него был пре-отличный. Он дружески похлопывал Нозер-Моцарта по плечу и вел его в рюмочную Сапата, что к этому часу разгрохоталась и раздухарилась не на шутку. И, надо же, там Михаил увидел двух обидчиков, присвоивших девять его белых хризантемы, но, решив, что вечер чересчур насыщен и без лишних склок, посчитал нужным умолчать о двух маргинальных элементах и не выдал их злодеяния своему крепкому в плечах другу-путешественнику. И, как не настаивал Михаил, пить вино ему друг запретил:
— Поверь, от него дурна голова, дело говорю, бери конину, либо водку, — убедительно трубил он.
Поэтому, выпив пару рюмок, скрипач захмелел и, когда его друг увлекся беседой с рядом сидевшей дамой, — о, несчастье, отныне его пораженному сознанию везде видятся изменчиво-ликие обманщицы-гетеры — он решился и пошел сам к барной стойке. И там, дотронувшись до плеча мужчины с зеленым шарфом вокруг шеи, сказал:
— Не расстраивайтесь! А что до дырки в потолке, так ее и заделать можно!
— Не-зя, я чрез нее смо-трю на не-бо! — пьяными слогами сложил ответ зеленый шарф. И слогами странными и самоценными сложился тот необычный вечер, давно, впрочем, минувший.