ЗИНЗИВЕР № 11 (67), 2014

У кого-то читал: пока Глеб Горбовский пил — он и писал хорошо (был артистичен как в жизни, так и в поэзии). Ерунда. В последние два десятилетия он, правда, не чуждается риторики, но она его не портит. Его стихи — вроде бесед с самим собой. Выражает мысли прямыми словами? Да; но выражает-то — со своей, неповторимой интонацией. Другого Горбовского быть не может.
Поздний Горбовский — искренен, даже — серьезен (кстати, Горбовский-шутник меня всегда оставлял спокойным), но его серьезность — «легкая», столь же органичная, сколь и его юмор. Органичная и простая, как истинная вера. Пришла пора затеплить свечку в оскверненном храме, — говорит он, — и теперь уж, понемножку, можно начинать и любить, и прощать… Вот-вот, пошучивает, предложения в простоте не выстроит! Уже можно и верить, значит… Так что «риторика» ли, «пафос» — не совсем про Горбовского.

Поэту без малого восемьдесят. Может, верою и длятся его годы?
Да: чтобы продлить его грешные дни (как пел Вертинский), иду ставить свечку за здравие поэта. Только до совершения этого добросердечного акта — еще:

Хорошие стихи. Слегка затрудненная, замедленная, по-мандельштамовски наполненная не всегда уловимыми смыслами, речь поэта требует повышенного внимания, вдумчивости, внутренней тишины. В его голосе до сих пор, кажется, живет север: снега, ледяная стужа, плоские пространства равнины и моря, прохладное неяркое лето. Он всегда смотрит широко и далеко. Как на свой родной Салехард:

Константин Кравцов служил в ярославских церквях, позже перешел в московский храм Благовещения Богородицы. Для него, священника и поэта, на первом месте — умение видеть и слышать, и только затем уже — говорить. Он не опьянен стихом, не кружится с ним — он идет вглубь души. И ввысь.
К сожалению, в последнее время отец Константин почти полностью перешел на суховатый верлибр, и мне, чтобы услышать мелодию, приходится вновь и вновь возвращаться к первым стихотворениям:

Возможно, просто я пока не могу расслышать красоту их ритма. Какие мои годы!

Все более и более я не способен злиться, обижаться на кого-то, не говоря уже о том, чтобы поддерживать в себе отрицательные чувства. То есть я бессилен злиться. Ко мне рано пришло понимание того, что человек обычно существо не слишком радостное, многое не по душе ему в этой жизни; а совершающий недобрые поступки, даже самые незначительные, уж точно не может быть счастливым. Потому не стоит осуждать обидчиков и вообще придавать им большого значения. Они — в незавидном положении.
Однажды в юности Зинаида Миркина уходила от работодателя униженной, и вдруг ее осенило: ведь вместе с ней унизили Бога, Его ударили по ней! «Каждый человеческий поступок, более того — каждая мысль, каждое движение души касается не только отдельного лица, к которому оно обращено, — оно касается той таинственной Всецелости, которую называют Богом, — вспоминала она о своих давних чувствах. — Бог включает меня в Себя. Бог без меня — не Бог…»
Так о каком «отмщении», о каком «ответном ударе» можно вести речь? Если грязный стол я буду вытирать грязной тряпкой — я только размажу грязь. Нужна чистая.
Бродский, что ли, говорил: всех людей спасти нельзя, но хотя бы одного можно. Да: себя.

Из дневника братьев Гонкур: «Цивилизация разлагающе действует на человека; он все больше привязывается к творениям рук человеческих и плюет на творение Бога».
Значит, то, что сотворено человеком — не от Бога? — или значит всего лишь — ни к чему не привязывайся? Цивилизация виновата или пользователи?
Стоит неточно выразить мысль — и она теряет цену.

Поэзия восстанавливает утраченную гармонию, «выпрямляет позвоночник мира» (слова Андрея Таврова). А если автор пребывает в угнетенном состоянии, если свыкается с таким состоянием? Поэзия долго этого выдерживать не может, она «устает», вырождается. В конце концов, почему хотя бы иногда не ценить то, что есть? — а не горевать о том, чего нет… Вот весна пришла, природа снова и снова восстает от спячки, цветет, радуется, — это ли не чудо, — а человек радоваться не желает, он не считает себя частью природы, он живет страданием, цепко держится за него. И словно в летаргии проходят его дни, и не подозревает он, что недовольство жизнью ведет только к ее ухудшению.
Если не писать вдохновенно, сильно, то печаль, трагедия обернутся всего лишь унылыми жалобами.
К сожалению, и на это можно растратить свой талант. Есть примеры. Но не хочу тревожить память ушедших, обижать живых, промолчу.

Бывает, в другом человеке узнаешь себя.
В детстве я мечтал быть актером и вторым Конан Дойлем (эти желания дополняли друг друга). Я придумывал в тетрадке свою телепрограмму и сочинял список произведений для своего многотомника. А в реальной жизни «исполнял роль» самого себя, наблюдая себя же со стороны. Да, раздвоение личности. Но ведь по этой причине я избегал в себе всего некрасивого, механического, подражательного, будничного: раздражительности, вспыльчивости, уныния, внешней серьезности, деловитости, нахмуренности, нескрываемого горевания… И так далее, и тому подобное. Причем без всякой внутренней борьбы. Все шло само собой. И что бы ни происходило в жизни — все увенчивалось гармонией. Не без помощи большой доли пофигизма, очень мне свойственного…
Так в ком же я узнал себя? В Фаине Раневской:
«Актрисой почувствовала себя в пятилетнем возрасте. Умер младший братик, я жалела его, день плакала. А все-таки отодвинула занавеску на зеркале — посмотреть, какая я в слезах».
Когда у меня случались слезы, зеркало — первое дело: редчайший случай, упускать нельзя, быстрее, пока не высохли…

Почему литература выше и глубже философии? Потому что прямо высказанная мысль быстро обкатывается в сознании и теряет смысл. Этот смысл можно обрести, оживив его — высказав мысль через образ. То есть открыв заново эту мысль, «обновив» эту мысль…
Ну вот: и то, что я сказал — не мое открытие. Где-то, вроде бы, у мудрого Михаила Михайловича Пришвина когда-то вычитал… Философию, правда, он не принижал.

Когда приезжаешь в другой город в день открытия конференции — бывает, на заседании тянет поспать. Главное не сидеть в президиуме. Помню, как мучился там однажды почтенный 77-летний литературовед: таращил глаза, вертел головой, а глаза по-птичьи затягивались какой-то пленкой, и голова предательски тянулась к столу, — и, почувствовав, что спит с открытыми глазами, старик резко повернул голову к выступавшему, гневно и скорбно на него глядя, словно морально поддерживая какую-то неожиданно услышанную суровую правду и про себя произнося: «А ведь верно говоришь! Режь и дальше так!»
Вчера друг-хирург рассказал, как после ночного дежурства бодро пошел на лекцию заезжего доктора медицинских наук (проходила в обычной аудитории). Не рассчитал сил, опозорился: заснул и долго храпел — легкие толчки не действовали, трясти его постеснялись.
А двумя годами раньше мне жаловался почтенный музыковед (ныне занимает высокий пост в столичной консерватории): наутро после затяжного банкета он, в числе прочих докторов наук, в консерваторской гостиной присутствовал на встрече с высоким гостем — специалистом по русской духовной музыке. Сел на дальнее кресло и вскоре прикрыл глаза (якобы — чтобы глубже вникать). Очнулся от тяжелого грохота, от сильного удара в плечо и от жуткого неудобства. Обнаружил себя на полу.

Есть у меня знакомый юрист, и он как-то высказался: а знаешь, кто есть истинные друзья? Муж и жена. Люди, которые живут друг для друга, заботятся, беспокоятся друг о друге, держатся друг за друга. Поскольку существует семья, постольку существует и дружба. Не дай бог что с кем случится — кто будет выхаживать, бегать в больницу?
Ну, логика есть… Где встречаемся с остальными? На семейных празднествах. С кем-то выезжаем на природу (на рыбалку, на охоту и т. д.); кто-то поддерживает в трудную минуту, помогает при переезде в новую квартиру… Но ведь для этого вовсе не нужно быть другом. Друзья появляются, допустим, по работе, по общему делу. Но дружба ли это, или «ситуация»?
Или вообще — не стоит углубляться в сей вопрос? А то так можно договориться до того, что дружбы вообще не существует.

Вот оно, это стихотворение о дружбе. Евгений Винокуров:

«Как мы шумели — были помоложе» — здесь и разгадка преувеличенного представления о дружбе в юном возрасте. Друзья в школе, в техникуме, в институте… Друга обидели — да мы за него морду набьем! Хочется «пошуметь» — соберемся все вместе, устроим вечеринку! Потом дружно проводим в армию! И так далее.
А в армии как без друзей? Причем их должно быть как можно больше. Чтобы стоять друг за друга горой, чтобы скрашивать будни. А если война? Стоять один за одного, рисковать, иначе нельзя, погибнешь. И это — настоящая дружба, самоотверженная.
Но вот расстаемся, разъезжаемся. Допустим, живем в одном городе. Если соседи по дому — встречаемся часто. Дружба ли это? — нет, ситуация. Если в разных районах — можем и вовсе не видеться, за отсутствием потребности. Ибо — иная ситуация: времена, когда без дружбы было нельзя, прошли.
Ведь чаще всего так и бывает.

Андрей Рудалёв находит в повести Захара Прилепина «Черная обезьяна» символы. И правильно делает. Хвалить, поддерживать друзей нужно не с глазу на глаз, а во всеуслышание.
«У нас, увы, сейчас очень низкий уровень литературного мастерства, — пишет Павел Басинский. — Гораздо ниже, чем в советское время». Другой разговор! — с удовлетворением думаю я. — Уже вижу, что Прилепина расхваливать не будет.
«Лучшая книга “нулевых” — “Санькя” Захара Прилепина», — завершает интервью Басинский.

Эти женщины естественны, приветливо здороваются, взгляд открытый. Однако стоит им выйти на перекур — в глазах появляется неоправданно умное, искушенно-усталое выражение человека, философски осмыслившего, сколь непроста эта штука — «жизнь»… Щурятся, будто бы лениво стараются скрыть некую брезгливость; движения замедлены, в позе какая-то самоуважительная, уверенная в себе небрежность… Проходишь мимо — могут и не поздороваться (или поздороваются еле заметно, словно тайком), — не потому, что не замечают, а вроде бы потому, что их ритуал по природе своей такового не предусматривает.
А как он сближает! Не будь его, эти разбросанные по разным отделам сотрудницы вряд ли бы и двумя словами перебросились.
А всего-то — взять в руки одну-единственную сигарету…

Была пора: наш праздник молодой/ Сиял, шумел…» — очередная годовщина открытия Лицея, 1836 год, — Пушкин даже и не окончил стихотворения, запал, что ли, пропал или грусть не на шутку придавила… Где они, друзья? Одиннадцать лет назад: «Роняет лес багряный свой убор»; дружба в прошлом, остались воспоминания, поэт печально пьет один. И в этот час в таком же уединении наполняют бокалы Барри Корнуолл, желая здравия и счастья своей Мэри, и Евгений Боратынский, решивший, что отныне так и будет пить — в отсутствии «бестолково оживленной» братьи шумной; и Глеб Горбовский, подливая в водку томатного сока и косясь на двери огромной кухни: как бы не осудили соседи по коммуналке; и Николай Рубцов, переправившись на дощатом катерке через Вологду-реку к ресторанчику; а вот Александр Кушнер еще только прикидывает: пройтись ли за Обводный канал или запереться с бутылочкой?
Дружить с самим собой — как это важно! И тогда гармоничный «бокал уединенья» может пойти впрок.