ЗИНЗИВЕР № 1 (69), 2015

Мы с тобою исчезли внезапно и не берем вино
в винной лавке на площади, и в овощной —
клубнику.
Перестали кормить голубей, и так,
как это заведено
здесь, вписать не спешим счета в долговую книгу.
В том кафе у реки, где хороших манер не ждешь,
но горячий двойной — достоин отдельной оды,
фрау сели за столик, затеяли свой галдеж,
обсуждая наряды, капризы детей и моды.
Там тебя не застав, я, наверно, пойду кружить
по проулкам случайным, где сушат белье, и
кошки
лишь одни продолжают достоинством дорожить,
а хозяева их, что со скользкой сошли дорожки,
обреченно сидят на корточках,
курят дрянной табак,
незнакомым прохожим бросают вослед ухмылки.
Как стемнеет, здесь слышны истошные крики
и лай собак,
одичалая музыка, звон от разбитой бутылки.
Не ищи меня там. Я надеюсь: найдешь ты — сад
с одинокой скамейкой и с видом на крыши,
шпили…
Чтоб представить кирпичный, зажмурив глаза,
надсад
и пустые дворы, что чужую печаль скопили.
Мы, возможно, еще погостим на чужих пирах
и в заботах иных оправдаем свой хлеб насущный,
но вернемся туда, где нам прежний неведом
страх,
где на мессу зовет горожан с колокольни —
звучный
гулкий колокол. Будет дождливо, и мокрый дым
над рекою сгустится. В кофейне пустой
шоколад горчащий
мы закажем с тобою. И пусть кто-то скажет: им
ни звенящая медь не страшна,
ни кимвал звучащий.

В Татарском переулке у старых гаражей
шаги, как прежде, гулки, а стены — все рыжей.
Сентябрьским легким светом они озарены;
Здесь кажется поэтам, что вовсе не нужны
им рифмы, вдохновенье, метафоры, слова…
Вот — ветра дуновенье, шуршащая листва,
кустарник, двор, ограда, стаканчики в руках.
Чего еще вам надо? — Ну, солнце в облаках.
Ну, звонкий плеск во фляге
да спички в коробке…
Само перо к бумаге — оно уже в руке —
под тощую цигарку потянется. Пиши:
про девушку-татарку, про эти гаражи,
про — что душе угодно; поскольку ей, душе,
покойно и вольготно… Вы скажете: «Клише!»
Ну да! Еще хотите? — На свете счастья нет.
Есть — спутник на орбите. А вот —
парад планет.
Вот — двор, собаки, дети. Темнеет. Испокон
веков еще на свете — есть нравственный закон.
Вот — в темном переулке свеченье фонарей,
где крошками от булки мы кормим сизарей.

«Пережить бы ноябрь!» Ах, Катюша, как мрачно
звучит
эта строчка сегодня. Ноябрь на исходе. Мы живы.
Но не голос привычный, то — русский язык,
нарочит,
нам диктует молитвы о близких.
А смерть для поживы
выбирает далеких, других. Нас утраты гнетут…
Странно скорбь выражать,
не свое ощущая сиротство,
но — отечества, века, поэзии, города… Тут
они снова сойдутся когда-нибудь. На благородство
неслучайной строки остается надеяться нам
и, покуда мы живы, беречь этот город надменный,
не презренье его сохраняя к дурным временам,
но отчаянный гнев и любовь в правоте
неизменной.
Лучшей песни слова повторяя, другую, увы,
не решимся писать. И не нужно. Небесные слуги,
вспомнив просьбу поэта
и весть получив из Москвы,
похлопочут о нем. И Господь не допустит разлуки.

Был язык, о котором Ивану Сергеичу
надо было хоть несколько слов благодарных
сочинить. Впрочем, долго ли это умеючи:
все эпитеты — точные. Высокопарных
изречений он вряд ли являлся любителем —
обладал позитивным критическим взглядом;
и сейчас, если что-то курсивом и выделим,
то — «великий народ». За каким это лядом
захотел он утешиться прекраснодушием? —
В общем рабстве едва ли он видел величье
и в реформы не верил. «Холодного душа» им —
этим лучшим умам, понимавшим двуличье
высочайших затей, — дожидаться не стоило,
разве что в Баден-Бадене славном… Но к черту
эти шутки! — Конечно, его беспокоило,
чтобы все, что писалось — осталось. Не стерто
было временем, смысла лишенное начисто,
чтоб в героях узнал умудренный читатель
обольщенья свои, мысли, чувства, чудачества
и потом — естества своего испытатель —
увлеченно искал продолжения лучшего,
быть достойным старался — случайного дара
незнакомого гения. Пушкина, Тютчева —
нет, но слово — останется. После пожара,
катастрофы, потопа — оно возрождается,
долго носится в воздухе над пепелищем…
Но и бывшему варвару вдруг пригождается,
если пренебрежет им — останется нищим
попрошайкой навеки, чужими щедротами
будет жить и мычать, как Герасим несчастный,
там, где «Jedemdasseine» грозит над воротами
во дворе, в тишине, ко всему безучастной.

Отгремел над рекою раскатистый гром.
Верно, пусто в сторожке — транзистор умолк.
Отдыхает у пристани старый паром,
и на рубке дощатой — амбарный замок.
Благородный паромщик записку на гвоздь
прицепил у калитки: «Ушел по делам» —
на прогулку тебя, незадачливый гость,
успокоить души бесконечный бедлам
приглашает. Тропинка ведет через луг
на пригорок, где лес, где цветет зверобой
на фундаменте старом, и вьются вокруг
беспокойные бабочки пестрой гурьбой,
а когда-то… Но стоит ли трогать слова? —
У Некрасова это, у Пришвина есть.
Посмотри: на березах бушует листва,
возвращая тебе позабытую весть.
Будет дождь. Доставай-ка накидку и прячь
сигареты и спички в нагрудный карман.
После сыщешь в траве затерявшийся мяч
и напишешь хороший занудный роман…
А пока на ступеньку присядь у дверей.
Вот увидишь над речкой цветную дугу —
залюбуешься. Сердце свое отогрей,
чтоб потом не жалеть на другом берегу.

Куда мы, родная, движемся?
— Не знаю, дружок, куда.
Неспешная отрешенная вращается под ногами,
ей-то — как нам — не загадывать
на все года-холода,
что мы пережить надеемся, затейное оригами
вытаптывая по белому хрустящему полотну.
Возьми меня под руку, будет — узор,
как орнамент четкий,
четкий и долгий. Глотни-ка из фляжки.
Пожалуй, и я глотну,
чтобы на этом слепом ветру нам избежать чечетки.
Нам хорошо с тобою, а то, что метет — пускай,
даже если никто впоследствии не обнаружит
наших следов. Не важно. Ты — главное —
не отпускай
жаркой ладони моей. Конечно, судьба нарушит
этот наш безотчетный, бессрочный наш договор,
что и скреплен-то был
единственным рукопожатьем;
но если выйдешь когда-нибудь на заметенный двор
одна под белыми хлопьями, то вспомнишь —
не удержать им
в памяти все, что будет с тобою, и только я
каждый твой шаг тайком ощущаю где-то.
А на ладони моей — еще теплота твоя,
голос мой шепчет: «Опять так легко одета.
Завтра — стучу по дереву — будешь опять глотать
свой аспирин, горда по привычке,
по-прежнему непослушна».
Ладно, пойдем, не умею я с чувствами совладать.
Ты уж прости: загадывать, куда попадем, —
не нужно.