ЗИНЗИВЕР № 1 (69), 2015

В толпе демонстрантов — споткнулся, не видя, шагнул.
Все взрослые дяди и тети идут за отгул —
Повинность на день притвориться, что делаешь вид.
Я рядом с отцом, а отец всю дорогу ворчит.
Пропавший для дачных забот календарный кружок.
Я крепко сжимаю врученный мне кем-то флажок.
По небу воздушные шарики словно драже.
Мне кажется, солнечно — впрочем, не помню уже.
Я голову вверх задираю, иду и гляжу:
Прикрыты полотнищем окна всему этажу,
С домов — репродукторы, слышу: Чернобыль, АЭС;
И связки шаров улетают почти до небес.
Я знаю: почти. Потому что спрошу — объяснят.
Где тайны у детства? Один бутафорский наряд,
Для нищего разума повод забраться в суму:
Все просто и ясно, а что непонятно — пойму.
И нету причины пока становиться взрослей.

И не было тайны. Но кто я теперь перед ней?

Как спираль вьюнка по стеблю,
Легок памяти каприз:
Шла дорога вдоль по гребню,
По земле, песку и щебню,
Задувал холодный бриз,
Поле скатывалось вниз.

Всласть накручивать педали,
Задыхаться и гореть…
А на реверсе медали
Затирались, исчезали
Четверть жизни, детства треть —
Как теперь туда смотреть?

Подрастал, но еле-еле —
Мир вокруг взрослел быстрей.
Длились летние недели…
Приглядеться, в самом деле,
В гущу красок и теней
Тех сливающихся дней?

Близоруко путал лица,
«Кто последний?» — второпях.
В книжке кончились страницы,
Можно слушать небылицы —
Все о грядках и вождях
Узнавал в очередях.

Проглотить, а что — неважно:
Саймак, Бредбери, Жюль Верн.
Суета и гомон пляжный,
Непривычный двухэтажный
Средь провалов и каверн
Покалеченный модерн.

Что там было? Не ответят.
Что тут станет в свой черед?
Я уже впивался в эти
Заколдованные нети,
Точно зная: через год
Все разрушат, все уйдет.

Я уже скользил по краю
Этой жизни, жизни той.
Начиналась жизнь вторая,
Календарный отсвет рая
Оставляя за спиной.
Не было пути домой.

Знал уже, что выбираю,
Знал, что выбрано не мной.

Даже зная про кару грядущую, я оглянусь. Напоследок
Там, на фоне деревьев и трав, примеряя себя
К дробным ритмам и рифмам набросков, записок, заметок,
Тени веток засохших в руках на тропе теребя.

Этот зов ниоткуда, дурманящий клевером, липой и мятой, —
Посмотри, я опять к его речи приник,
Собеседник, наследник, истец, соглядатай, должник
Под дождем намокающих книг, и крестов, и кладбищенских статуй.

Сколько раз я пытаюсь ответить, но створы проемов дверных,
Марши лестниц в парадных погасят слова среди звуков дневных,
Эхо голос дробит, и когда возвращается снова,
То неужто я слышу лишь лязги замка и засова
И молчанье столбов соляных?

Все было: хвала и вранье без причины,
Влюбленность, привычка читать с середины,
Тоска и грядущего страха ростки.
Гремело веселье всему вопреки,
Победы пьянили, свобода прельщала,
Смущал жизнелюба обрывок хорала,
Дразнил домоседа вокзальный дымок,
И выбившись из невеликого ряда,
По воле насмешника и верхогляда
Слова разбегались по контурам строк.
А свет — тот, что чище, и выше, и дальше —
Дробили на сотни лучей витражи
Такой неподдельной и искренней фальши,
Что в этом, казалось, не может быть лжи.

Опишем пустоту: пусть будет сад и дом,
К жасминовым кустам тропинка за углом,
Гниющая листва в железном водостоке,
Прижата кирпичом клеенка на столе,
Неясный силуэт в бликующем стекле,
И скачут по ветвям две буйные сороки.

Пусть рядом с пустотой пребудет пустота,
Чтобы кончался мир за белизной куста —
Ни улиц колотья, ни лихорадки зданий —
Чтобы туда уйти, в июльский бурный цвет,
Где страха больше нет и сожалений нет,
А только говорок синичьих причитаний.

В безрадостную мглу, в безвестное ничто,
Себя неся в руке, как смятое пальто,
Ненужное теперь и странное немного,
По высохшей тропе я медленно пойду
К распахнутой земле, и если не к суду,
То все-таки к порогу.

И если не меня, тогда помилуй нас,
За радость первых встреч, за жадность наших глаз,
За старую беду и горечь жизни пленной,
Возьми мою любовь и только ей внемли,
Неправедно, но все же рвущейся с земли
К несуществующей вселенной.

Площадь, машины, толпы народа,
Город огромен, как длань кукловода,
Каждая улица раскалена,
Пробки, потоки, а в середине
На перекрестии нитей и линий,
Словно от времени отражена,
Пляшет безумная, пляшет она.

В этом кружении — слитые в ленты
Скверы, соборы, дворцы, монументы,
Криками, грохотом, страхом пьяна,
Все беспорядочней, резче, быстрее —
Что ей элизиум и эмпиреи?
Мертвым загробная жизнь не нужна, —
Пляшет безумная, пляшет она.

Чудища зданий с глазницами окон,
Сети, ограды — в невидимый кокон
Танца волокнами оплетена.
Кто для нее мы в молитве и горе?
Только ли пятна, огрехи в узоре,
Или за нас перед Богом одна
Пляшет безумная, пляшет она?

От голода в глазах до уличного мата —
На пятничных часах не хватит циферблата.
Бери высокий тон и выбирай ступень,
Едва ли помня, что не вечен этот день:
Пускай по кольцевой несет, срывая путы,
В промзоне нежилой гудящие минуты.
Стена, отбойник, столб. С машин ревет шансон.
В прорехах жадных толп — стекло, металл, бетон.
Пустился ветер вскачь, и следом вой и грохот
Заглушат пьяный плач, переходящий в хохот.
Когда-нибудь и ты, и я, и даже мы
Не сдержим пустоты и не оборем тьмы,
В панельных корпусах, сметая смех и бредни,
Волной догонит страх, тогда уже последний.
Найдет ли этот час пять-шесть прощальных нот…
Но что закончит нас и нашу речь вернет?

Оставляя ненужное небытию и недугу,
Кто-то вместо меня в эти дни
Из минут и секунд конструирует фугу:
Рычаги, шатуны, шестерни…

И светила ведет на доске-небосводе
Ратью пешек немых, костяных
Механический мир, подчиненный свободе
И забавам игрушек своих.

И все чудится, что за его голосами —
То ли музыка, то ли моленье о ней,
То ли все, что однажды разрушено нами,
Обернувшись, молчит у дверей.

Сумрак дня ненастного (небо нынче — плакса!)
От Колодца Красного и до Панцерлакса.
Голуби, как катыши, на холстинах крыш.
Что так, башня ратуши, ты чопорно глядишь?
Чайки невоспитанные, крылья выгнув круче,
За бока упитанные будут цапать тучи,
В небе цвета олова закрутив кадриль,
Дергать башню Олафа за короткий шпиль.
Торкель опереточный, каменные звери…
Узких улиц ленточки отворяют двери:
На затылок смуглую крышу заломив,
Хочет башня круглая выйти на залив.
Да куда ей с площади от рыночных подружек,
От воза и от лошади, и пенящихся кружек!..
Ну а мы окольными дорогами пока…
Нам башня колокольная кивнет издалека.

Ах, дачное, неспешное! Куда девался день!
Тягуче-полугрешная выдумчивая лень.
Моргну в чухонском свете и уставлюсь в никуда,
И лишнего столетия не разыщу следа.
Знакомого чиновника чахоточное «кхе»,
Цветут кусты шиповника на пыльном большаке,
Черемуха, боярышник, сорока, соловей
И на крылечках барышни одна другой милей.
Вот почтальона пьяного дождусь из Териок,
И сердца стуки рваные отправлю под замок!

Ах, дачное, беспечное! Да вспомни ты о том,
Что крутит злоба вечная у мира за углом,
И набегает тучами, хихикая, глумясь,
Отборная, дремучая, породистая мразь.
Когда б мольбы и жалобы услышать ты могло,
Когда ты пожелало бы заметить это зло —
Сверкнуло б, громом топнуло и дунуло слегка,
И эта свора лопнула вернее пузырька.
А так колышешь соснами, и лепишь глушь и тишь,
И только ранней осени просветами грозишь.