ЗИНЗИВЕР № 2 (70), 2015

Перекличка поэтов


Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
Поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1946 году в Ленинграде. Автор многих книг и публикаций. Составитель нескольких поэтических антологий. Живет в Москве.



КАК ИСПОВЕДЬ В ХРАМЕ
 
Домино

Дряхлевший мир, он был покоен,
Беспечен и почти не строг,
И все следы вчерашних боен
Прибрал и вымел за порог.

Так было там тепло и сыто,
Хоть обесценен был язык,
Но к будням лжи и дефицита
Народ притерся и привык.

Все возвращается на круги…
А мне мерещится одно:
Как в отпусках и на досуге
Трещали кости домино.

Вкушая хоровое пенье,
Воображая даль дорог,
И я бы выпил за терпенье,
Когда терпеть бы дальше смог.



Батискаф

Стать водолазом, видеть дно морское,
Самой Земли соленый водопой,
Чудовищ, пребывающих в покое,
Полу-растенья с алчностью слепой.

И, утомясь обильем фотографий,
Припомнить вдруг, уже едва дыша,
Что страшный груз лежит на батискафе
И всем прошедшим стиснута душа.



Из памяти

Возвращается зоркая эта чета,
Их я помню с тех пор, как живу.
Вольномыслие, искренность и теплота
Возникают почти наяву.

Был ребенком, они навещали отца…
То шутливо, то горести в тон
Говорила, бурлила она без конца,
Ненавязчиво спрашивал он.

Вот и я для досье постепенно подрос,
Хоть еще так безгрешен и пуст.
И однажды услышал небрежный вопрос,
С напряженных слетающий уст.

Так была благородна ее седина
И приятна улыбка его,
Хоть, возможно, гримасой порой сведена
Перед зеркалом после всего…

Уличая, грозя, огрызаясь, тесня,
Ужасаясь природе своей,
Из минувшего века шипит на меня
Вымирающий выводок змей.



Октябрь

Теперь от Пятницкой пешком
До Яузы пойдем.
Пейзаж местами не знаком,
Но вот и этот дом.

Здесь ветер юности тебя
Нагонит и обдаст,
Напомнит, листья теребя,
О том, на что горазд.

О том, что Яуза грязна
И верен листопад,
О том, что в старости весна
Приходит невпопад.



Воспоминания о Глазкове*

Налетел, как веселая буря,
И почуял мой холод немой.
Разглагольствуя и балагуря,
Звал меня искупаться зимой…

Вот мне видится прорубь — светлица,
Где плывут золотые лини,
И улыбка лукавая снится,
Исходящая из полыньи.

*Глазков Николай Иванович (1919 — 1979) — поэт.



*   *   *

Перед бездной, над самою бездной,
Посреди мировой чепухи
Все гремит этот голос железный,
Выпевая плохие стихи.

Обличенья писательских козней
И рассказы о зверствах вождя,
Откровенья эротики поздней
На свою глухоту громоздя.

Нет, никак он не может уняться,
О минувшем горюя навзрыд,
Споря с тенью того тунеядца,
Что увенчан и в землю зарыт.

Жадно смотрит с эстрады на лица,
А они превращаются в дым…
Но за то, что не хочет смириться,
Уходящей породой любим.



Постмодернизм

Вы сочиняете ремейки,
Ведь прошлое отдалено,
Но первородны эти реки,
Где на бревне лежит бревно.

Чернеют дебри лесосплава
На обреченной глубине,
Столетья гибельная слава
Как будто светится на дне.

Кровавый путь до капли кровен,
И обезрыблена вода,
И ничего из этих бревен
Вам не построить никогда.



Святое семейство

В соборе гулком вдруг обезголосев,
Осмыслить силясь горькую беду,
Семью уздечкой тянет вдаль Иосиф,
Осла худого держит в поводу.

От первой пальмы веет благодатью,
Там блещет Нил, неслышно шелестя.
Дивуясь непорочному зачатью,
Глядит Мария на свое дитя.

А рядом рубят в мелкую капусту
Других младенцев возле крепостцы,
Здесь все, как в жизни, смешано и густо,
И редкостны небесные гонцы.



Ирод

Еще не  брезжил свет в пещерах Вифлеема,
Песчинки проносил у входа суховей,
Объятый страхом царь жил, не снимая шлема,
И собственных губил злосчастных сыновей.

Терзался и стонал, свой вырезая вырод,
Убитая жена шла тенью перед ним.
Под старость очерствев от плача вдов и сирот,
Он медленно вступал в тысячелетий дым.

Вот Мариамны труп уже из меда вырыт,
И Цезарь опочил, и рухнул вечный Рим,
И живописью всей ты оклеветан, Ирод,
Поэзией клеймен и музыкой казним.



*   *   *

Ночью в форточку рвешься, как птица,
А войдешь, и читает подряд
Затаенные мысли и лица
Твой рассеянно-пристальный взгляд.

Выступают мои прегрешенья,
Все растут, появляясь на свет…
Твоего ожидаю решенья
Посредине смешавшихся лет.

Так останься со мной до предела,
Иль отсюда меня забери!
…Но, незримая, ты улетела
В отдаленье растущей зари.



*   *   *

Пойду по улице твоей,
И людной и пустой,
На миг помолодев на ней,
Давно уже не той.

Я возле дома постою,
И глянет из окна,
Улыбку высветив твою,
Былого тишина.

Твой давний номер вспомнил я,
Но ровные гудки
Так долги из небытия,
А после коротки.



Жажда

Усмешка и светлые пряди,
Раздумчиво мерная речь,
Но искра безумья во взгляде
От этих отчаянных встреч.

От этой греховной свободы,
Чей привкус и нежен, и груб,
От этих касаний сквозь годы,
И долгих, и сорванных с губ.

Грустит она в мире бессонном,
Где тишь и домашний уют,
Глядит она в парке зеленом,
Как голуби воду клюют.

И жажда все длится и длится,
Как будто бы пьешь из горсти,
Не в силах она утолиться,
В семейных заботах пройти.



Родня

Много лет сидевший сиднем
В оседающей избе,
Поневоле стал он злыднем,
Горевавшим о себе.

Ветер выл, и под периной
Было душно — не до сна.
В край бежала соловьиный
Изменившая жена.

Оставалась мать-старуха.
Что тут делать без нее!
Было немощно и сухо
Тело легкое ее.

Сжатый рот, платочек белый,
В руки въелись трудодни…
Взгляд мечтательный и смелый,
Скрытый жар моей родни.

Но какие прегрешенья
Отпускал священник ей!..
Только жизни мельтешенье,
Грусть проселков и полей.

Лишь коса в бурьяне диком,
Потемневшее крыльцо,
Становящееся ликом
Удлиненное лицо…

Эта память не в убыток
Полоненному Москвой.
Поздравительных открыток
Слог корявый и живой.

И средь жалоб на болезность
В крупных буквицах письма —
Деревенская любезность
И студеная зима.



В Заволжье

Текли селений брошенных пустыни,
Все чудился какой-то дальний гул
И на закат из вечеревший сини
Старуха ковыляла, ветер дул.

И стало ясно в разговоре с нищей,
Качавшейся, что колос на корню,
То, что осталось только пепелище,
И то, что пеплу я не изменю.

И горестно рвалась душа туда же,
К лесной, осенней, гибельной красе…
Вдруг паутинка, черная, как сажа,
По встречной пролетела вдоль шоссе.



Ночное купанье

Бросок нагишом через холод бурунный
В безмолвье, безболье, безволье — туда,
Где годы уходят дорожкою лунной,
И властно несет и уносит вода.

Здесь многое вспомнишь, забудешь о многом,
На время оставленном на берегу,
И нет у тебя ничего перед богом,
В прохладных объятьях, в безлюдном кругу.

Ночное купанье — как исповедь в храме.
Но зов бытия ненасытно-упрям,
И ты, под всезрящими вздрогнув огнями,
К земным возвращаешься внятным огням.



Старый лес

Заводится в дереве шашель,
Въедается в оболонь тля,
И скрип, как скрежещущий кашель,
Разносится, ствол шевеля.

Я шел по иссохшему бору
Туда, где, пока не исчез,
Петровскую помнивший пору
Похрустывал смешанный лес.

Ах, знали б, что здесь проживать им
В такой-то вот век довелось,
И волк, ускользающий в затемь,
И тупо медлительный лось!

Давно уж никем не прорежен,
Сушняк на онежской губе
Был царством все тем же медвежьим
И рушился сам по себе.

Не так ли незримая скорость
Насквозь мои годы прожгла,
И вдруг превращаются в хворост
Поступки мои и дела!



*   *   *

Я не хочу ни дат, ни чисел,
Ни сетований, оттого,
Что только сам себя унизил
И расточил себя всего.

Пока ты одержим и молод,
И жизнь еще не протекла,
Не покидай ни зной, ни холод
Для слабоволья и тепла!

Забыв о набежавших тучах,
Оставив молодость свою,
Я вижу ночь в созвездьях жгучих
И детство в золотом краю.

И молча обращаясь к Богу,
Гляжу уже издалека,
Как звезды гасит понемногу
Его незримая рука.



Восток

Желтый месяц, тяжелый, как джонка,
В бесконечной какой-то ночи,
Чья-то песня над плачем ребенка
И на призрачных стенах лучи.

Утром — храмы и гомон базара,
Вновь продолжится повести свод…
Злая ревность царя Шахрияра
Неизвестно куда заведет.

Мой персидский, тибетский, кавказский,
Кохинхинский, индийский Восток!
Отчего-то закончились сказки,
Или вышел рассказчице срок.

Вот не стало привычной отрады
И не страшно измены ничьей,
И остались у Шахерезады
Только дети от многих ночей.



*   *   *

Поплыть ли наконец по свету,
Увидеть сызнова Бенгал
И у менял найти монету,
Что в прошлой жизни утерял?

Надтреснутая амальгама
Вдруг вспыхнет в лавке при дверях,
Чтоб отразились в ней Да Гама
И заблудившийся тверяк.

Все те же боги смотрят с воза
На мчащиеся времена,
Все так же отрочества греза
Неугасима и сильна.

И смутным веяньем муссона
Мои дела осенены,
И в полусне рука бессонно
Большой касается волны.



Ars poetica

Сомнительна округлость живота
У женщины просящей подаянья,
Но несомненна эта нищета
И неподдельны женские рыданья.

В искусстве мы непринужденно лжем,
Но слово жжет, свершая волю божью,
И подлинным чревато мятежом,
Как правда, прикрываемая ложью.



Вайоминг

В общем рад я, что вышло счастливо,
Ничего ведь и не было там,
Только юность и ветер с залива,
Приносящий прохладу цветам.

Только южное солнце в зените…
Ничего не решалось всерьез.
Только нити, воздушные нити
И взмывавшие пряди волос.

Этим ветром пустым, легковейным
Только издали дышит она
На вайомингском ранчо с бассейном,
Водным зеркалом отражена.

Пробуждаясь на свежем рассвете,
Поднимается сеттер с ковра,
На урок снаряжаются дети,
И всегда хороши вечера.

С ней танцует супруг ее старый,
Запоздалым участьем согрет,
И летит над кружащейся парой
Облетающей яблони цвет.



Старение

Цепляясь к молодости шалой,
Пытается добрать свое.
В общительности запоздалой
Примета первая ее.

Здесь полный жалоб на злосчастья
Словоохотливый нажим
И жажда жадная участья —
Все, что несносно молодым.

И далеко, за перетоком,
Во времени остался тот,
Кто в одиночестве высоком,
Чураясь старости идет.



Детское воспоминание

Ну, а в Пензенской области сосны,
В них синей и ясней небеса…
Что-то сталось с кишкою насосной,
Поезд в поле стоит полчаса.

Выбегают попутчики к лесу,
Чтобы рвать на опушке цветы,
И Утесов поет про Одессу
В репродукторе до хрипоты.

После жизненных всех потрясений,
На последнем отрезке пути
Все осинник мне снится осенний,
Где хотелось безмолвно брести.

В перелеске сухом и багряном,
Рассыпающем чистую медь.
По дороге в Чембар и к Тарханам
Долго, долго он будет гореть.



*   *   *

В. Гофману

Сутулый и большеголовый,
Он издевался над собой
И тосковал о жизни новой,
Кривясь брезгливо над судьбой.

Большеголовый и сутулый,
Короткорук и кривоног,
Врывался с факелом в аулы
И в них свое уродство жег.

Он изводил себя в погоне,
Иль разряжая пистолет,
И лишь звезду на небосклоне
Любил в плену недолгих лет.



Шахматово

Дорога все та же,
Но лес поредел,
И в старом пейзаже —
Валун-новодел.

Ухабов и рытвин
Неубранный сор…
Но чист и молитвен
Осенний простор.

Полет листопада
И небо окрест…
Иного не надо
От Блоковских мест.



*   *   *

Рассказать ли о дороге,
Серпантинах вихревых,
Где подъем и спуск пологий
Держат ритм и ставят стих?

Как летел, цеплял, царапал
Ветер, гнавший облака,
И метался строй метафор
За бортом грузовика…

Пусть же вихрей встречных сила
Даст, как молодость, вернуть,
Все, что радость мне дарило —
Верный звук и долгий путь!

А когда подступит проза,
Пусть прервется жизнь моя
И блеснет у перевоза
Леты зыбкая струя.



Античный театр

Турецкий городок старинный.
Всего приметней и древней
Театра мощные руины,
Густое скопище камней.

Не воскрешенья Антигона,
Лишь погребенья у судеб
Молила здесь, вбежав с разгона
И в гуще лиц узрев Эреб.

Как все же гибельна Эллада!
Игра страстей ее сожгла…
Как нежит смертная прохлада
Ее прекрасные тела!

Сам в призрачном античном хоре
Стою и слышу долгий вой —
И Ионическое море
Рыдает за моей спиной.



Помпея

Мрамор темен и задымлен,
Но в золе еще сохранны
Скудный быт и роскошь римлян,
Их курортные романы.

В едком прахе, злом и тихом,
Гомон цирка, полдень виллы,
Где рабов кормили жмыхом
И не слышали сивиллы.

Так, доверившись фортуне
И любуясь дивным морем.
Изверженья накануне
Тяжбы мы ведем и спорим.

И незримый скроет пеплум
Все, что, рухнув бездыханно,
Пролежит в обнимку с пеплом,
Ожидая Винкельмана.

Жизни мелкие событья
Быстротечной и лукавой
И любовников соитья,
Продлеваемые лавой.