ЗИНЗИВЕР № 3 (71), 2015

Записные книжки писателя


Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).



МНОГОЗНАЧНЫЙ МИФ
 
ХИТРЕЦЫ

Давид Самойлов говорил: люди, которые хотят писать стихи, но не знают, как за это приняться, называют себя авангардистами.
Очень понятно. Начинающие еще не могут позволить себе быть скромными.
Для контраста:
Татьяна Бек однажды сказала ростовскому поэту, переводчику современной французской прозы Леониду Григорьяну:
«На самом деле никакой я не поэт. Просто у меня есть свои "маленькие хитрости"»...



БОЖЕСТВЕННЫЙ АТЕИЗМ

К сборнику Юрия Влодова «Люди и боги» вдова поэта Людмила Осокина написала дельное послесловие. Но не удержалась от довольно-таки странных обобщений…
Влодов презирал «перелицевавшихся безбожников, в одно мгновение ставших святошами». Ну вообще-то святошами (богомольными людьми, строго соблюдающими церковные обряды) в одно мгновение не становятся.
«Религия — это смирение, а для настоящего творчества нужна внутренняя свобода.
Религия, основанная на запретах и смирении, никак не могла бы стать путеводной звездой в жизни Влодова». Еще интересней. О какой свободе речь? О каких запретах? Свобода от чего? Запрет на что? Тот, кто придерживается заповедей — свободен? Или окольцован?
Под смирением Людмила Осокина, видимо, понимает какие-то путы, внутреннюю связанность. Но смирение на самом деле ведет к духовному росту: человек сознает, насколько он несовершенен и во многом не лучше (а то и хуже) тех, о ком берется судить. Вопрос о гордыне снимается сразу. Это ли не свобода?
И несмотря на процитированное — стихи Влодова «являются истинно божественными», «продиктованными Гласом Божьим». Значит, творчество все-таки от Бога? От Творца? Ну вот, теперь все на своих местах.



КЛЮЧЕВСКИЙ РАССУДИЛ

Живет у нас в городе историк, доктор наук, читать которого… скучновато.
Мнения о себе высокого. А почему бы нет: исторических фактов в его статьях — хоть отбавляй.
Однажды мне довелось стилистически править его рукопись. После чего ученый перестал меня замечать.
Может, его заслуги перед наукой настолько высоки, что мне никоим образом не подобало вторгаться в его текст?
Решил посоветоваться с Ключевским. «В истории мы узнаем больше фактов и меньше понимаем смысл явлений», — ответил мне со страниц своей книги Василий Осипович.



ОСТАВЛЯЮЩИЙ СЛЕДЫ

Приходишь в квартиру Александра Тимофеевского — правило такое: обувь, которую снимаешь, нужно занести в ближнюю комнатку и положить на газету; дверь — плотно закрыть.
Дело в том, что семнадцатилетний кот Александра Павловича, огромный, пушистый, неторопливый, сознающий свое главенство в доме, любит исследовать разного рода вещи и оставлять после себя свидетельства своих исследований.
Пока Тимофеевский заносил мою обувь, я снял свитерок и повесил его на спинке стула. Это обстоятельство прошло мимо внимания автора «Песенки крокодила Гены», — в чем он потом винился. Но об этом позже...
Между делом я прочитал то, что было написано от руки и прикреплено к двери комнаты хозяина:

Не потому я закрываю дверь,
Что кот мне малосимпатичный зверь.
При нашей дружбе и любви с котом,
При всем моем сочувствии к бедняге
Боюсь, что кот по глупости потом
Решит написать на моей бумаге.

Неужели и такое возможно? Да, ответил Тимофеевский, Марик способен оставить свои неприличные следы и на рукописях...
Настало время прощаться. Сообщив своим глазам равнодушное выражение, кот лениво удалился в комнату Тимофеевского. А мы пошли в прихожую.
Свитера на спинке стула не оказалось. Но рядом, на полу, валялось нечто похожее на половую тряпку. Через несколько мгновений я не без удивления признал в ней свой свитер. Что ж, коту захотелось на нем прилечь? — да и на здоровье.
А может... не только прилечь?
Я поднял свитер: расправил.
Увы — да. Оказалось, не только...



ОНИ ЧУВСТВОВАЛИ РАЗНИЦУ

Молодой критик — по-видимому убежденный, что без филологических терминов его статьи (обзоры, рецензии, портреты поэтов) не будут вызывать доверия у читателя, — сказал мне: «Критика — это наука. Не надо отшатываться от терминологии. Я хочу работать серьезно. Ориентируясь на Тынянова Лотмана, Эйхенбаума».
Недавно перечитал статью Лотмана «О природе искусства». И что же — вот еще один прекрасный пример!
Перечисленные светила, представители глубокой культуры (иногда мне кажется, что она почти утрачена), уважали читателя, понимали, к кому обращаются. Одно дело — специальные труды (где можно наворачивать какие угодно термины), другое — статьи, эссе для широкой, образованной публики, не обучавшейся филологии и литературоведению.
Речь в статье у Лотмана льется естественно. Он ничего не сочиняет. Он естественен, понятен, прост в самом благородном значении этого слова.
И вот еще что характерно! И Лотман, и Эйхенбаум, и Тынянов (последние двое тоже умели писать нормальным языком, — я убедился) ведь по своим масштабам фигуры намного более значительные, нежели молодой критик. Но им без труда удавалось обходиться без «филологии» там, где она явно неуместна. Почему же критик не может?
…Я все же думаю, что может. Сможет.



ПУШКИН НА КОРАБЛЕ

— А почему вы нападаете на Пушкина: мол, пустой поэт, без богатого зрения и все в таком роде? — поинтересовался я у Константина Кедрова. — Это эпатаж, или у вас на самом деле серьезные претензии к классику?
— Я против Пушкина ничего не имею, — добродушно ответил Кедров. — Но я много имею против того, что пушкинская традиция подмяла под себя всю русскую поэзию. Поэты ставят Пушкина во главу угла и пишут под Пушкина! Размер, рифмы… Никакой глубины. Пушкин затормозил развитие нашей поэзии на два века! Уже двадцать первый, а мы все еще в девятнадцатом! И самая большая беда в том, что с Пушкиным трудно бороться. Вот он говорит: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман», или: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Что он — неправду сказал? Нет, все верно, чистая правда, с ним не поспоришь! В том-то и дело, что он во всем прав. Но разве в этом — ценность, существо поэзии?
— Но куда пропали ваши метаметафористы? — искренне посожалел я. — Парщиков, понятно, умер, Жданов давно перестал писать, Ерёменко, в обнимку с бутылкой портвейна, редко, но выдает по чайной ложке то, что уже не представляет никакого интереса… Только вы и остались!
Кедров непротестующе слушал, улыбаясь какой-то расслабленной, замедленной улыбкой.



ОТ ПЛОХВАЛЫ К ЗАВИСТИ

Из «Записок» К. А. Полевого:
«Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нем у Пушкина. Он начал говорить о нем и, невольно увлекшись в похвалы ему, сказал, между прочим: “Недавно Жуковский говорит мне: “Знаешь ли, брат: ведь он заткнет тебя за пояс”. — Ты не так говоришь, — отвечал я: он уже заткнул меня”».
Смешно: у нас в местной печати проскользнуло, что «Пушкин завидовал Кукольнику» (то есть, завидовал популярности этого стихотворца и драматурга, — кстати, оставшегося в литературе только благодаря романсам М. Глинки и портрету кисти Брюллова). Почему же так возвеличен Кукольник? — да потому, что он много добрых дел сделал для Таганрога…



СКОРОХОДОВ

А я думал, что Глеб Скороходов вечен…
Как необходим он мне был! Почти на всех пластинках серии «Танцевальная музыка 30-х годов», которые у меня собраны все (теперь говорят: «виниловые диски»), указано: редактор-составитель Глеб Скороходов. Он же подробно писал как о знаменитых, так и подзабытых наших певцах прошлого. На протяжении нескольких лет по его инициативе выходила серия «Антология советского джаза» (оркестры 20-х — 50-х годов). Не беда, что в аннотациях Скороходова было полно неточностей — но он столько раздобыл интересного!
Одно время шла серия телепередач «В поисках утраченного» (Скороходов их вел увлеченно и очень смешно, словно не различая разговорную речь от условно-литературной). Однажды между передачами возникла долгая пауза. Я тогда узнал, в чем дело: Скороходова избила какая-то шпана; упав от удара, он просил: ребята, только лицо не трогайте!..
Довелось мне поговорить с ним по телефону, и вот по какому поводу.
Я не раз бывал в гостях у нашего джазового классика, композитора, руководителя одного из лучших оркестров в 30-е годы Александра Варламова (в последние годы его жизни). Варламова тогда забыли, никто ему не звонил, никуда не приглашал. И вот мы заговорили с ним о том, что хорошо бы воскресить послевоенные варламовские записи: пусть это был уже «забитый» джаз, скорее даже эстрадный оркестр (все джазовое с 1948 года у нас безжалостно вытравлялось), но все же — джаз. Договорились: я позвоню Скороходову и подброшу ему эту мысль.
Глеб Анатольевич напрочь отмел нашу идею, сказав: пластинки должны раскупаться! А варламовский послевоенный полуджаз вряд ли кому будет интересен.
Я по глупости передал эти слова Александру Владимировичу. Тот очень расстроился…
Пользуясь случаем, я спросил тогда у Скороходова: знает ли он хоть что-нибудь о судьбе Павла Михайлова? (Михайлов был солистом джаз-оркестра Александра Цфасмана; именно он пел «Утомленное солнце», — на пластинке Ногинского завода оно называлось «Расставание». Из «неджазовых» записей Михайлова мне известны только две: вальс и танго, где певцу аккомпанирует ансамбль из четырех музыкантов.) Вот что ответил Глеб Скороходов, дословно:
— Михайлов был хорош, когда его держал в своих руках Цфасман! А без Цфасмана — ну что это такое: собрались четыре му.ака, подыграли ему — ни туда, ни сюда…
Не так давно вышли два диска: Глеб Скороходов решил перевести на CD «Антологию советского джаза», значительно дополнив ее. А я купил — и ждал продолжения.
С 10 октября не жду...
(Примечание: запись сделана 10 октября 2012 года.)



ЧЕРНЫЙ ЮМОР

Когда мне Лариса Миллер сказала, что ее выдвинули на соискание литературной премии имени Марины Цветаевой, вручение которой приурочено к проведению в Елабуге очередных Цветаевских чтений, мне стало смешно. Насмешила Елабуга. Лариса Миллер не смеялась, она недоумевала:
— Что же получает в награду лауреат этой премии? Веревку? Крюк?
В жизни всегда есть место абсурду.



В ЗМЕИНЫХ ТРАВАХ

Я, оказывается, не всегда понимаю иносказаний в стихах, особенно если это касается политики, — что есть, то есть: иногда проявляю наивность. Однажды у ростовского поэта Валерия Рыльцова прочитал вопрошающую строку: «Чем были в октябре зарыблены пруды», и мысленно ответил: ну чем же? — конечно, рыбами. Оказалось, имелся в виду октябрьский переворот.
Случилось раз ехать в поезде в метельный вечер — и сразу вспомнил «Змеиные травы» Юрия Кузнецова, пугавшие своей неразгаданностью:

Мчался поезд обычного класса,
Вез мечты и проклятья земли.
Между тем впереди через насыпь
Серебристые змеи ползли.

Людям снилась их жизнь неуклонно,
Снился город, бумаги в пыли.
Но колеса всего эшелона
На змеиные спины сошли.

Все сильней пассажиров шатало,
Только змеи со свистом ползли.
Незнакомая местность предстала,
И змеиные травы пошли.

Канул поезд в пустое пространство,
И из вас никому невдомек,
Если вдруг среди мысли раздастся
Неизвестно откуда — гудок.

В 5-м выпуске альманаха «Эолова арфа» в воспоминаниях Тамары Жирмунской об Арсении Тарковском читаю:
«Межиров увлеченно читал строки Юрия Кузнецова об ошибочно выбранном историческом пути, о страшной подмене, которую тогда, в конце 70-х, мог не заметить только слепой: вместо рельсов под колесами движущегося состава оказались... змеи. Стихи-"ужастики" еще только входили в моду, и на меня, например, сильное впечатление производили кузнецовские строки: "Но колеса всего эшелона / На змеиные травы сошли"».
Но я все же думаю, что это многозначный миф, а вовсе не плоская политическая аллегория.



К СОЛНЦУ МИРА

В продолжения разговора о «божественных» стихах, «продиктованными Гласом Божиим».
Из мемуаров Семёна Липкина:
«...Поэзия — в особенности наша, русская поэзия, — немыслима без Бога. Я говорю не о вере в Бога, — ее насильственно не навяжешь.., — а об ощущении бога. Фет был атеистом, но всем существом своим, с помощью Шопенгауэра, стремился к трансцендентности — из бездны эфира к бессмертному солнцу мира, понимая, что земная жизнь — только сон мимолетный».
На том же, другими словами, «поймал» Фета даже и Кушнер.