ЗИНЗИВЕР № 5 (73), 2015

Как будто вещь пропавшая нашлась…
А мы уже привыкли, не искали.
И, может быть, поймем теперь едва ли,
Какая в том таинственная связь.

И вспомним не однажды этот дом,
Шинель в углу, вчерашние газеты,
Оставленную флейту, метроном
И быта довоенного приметы.

Нас Новый год настигнет на бегу
По набережной вдоль оград и арок,
И будет петербургский двор в подарок,
Палаццо итальянское в снегу.

Затопим печь, накинь пока шинель...
Я книгу отложу, свечу задую,
Смотри, как снег ложится на постель,
И ангел дует в трубку золотую.

Вся наша жизнь с тобой — одна строка,
А как хотелось бы стихотворенье…
Окно во двор, зима — всего мгновенье,
А дальше — ожиданье на века.

Мы встанем рано, никого
Не потревожив дома
Биеньем сердца своего,
И улицей знакомой,

Знакомой площадью, мостом,
Проспектом, переездом
Мы незаметно промелькнем,
Минуя рельсов бездну,

Огней дрожанье, провода…
И на пересеченье
Предместья с городом звезда
Прервет свое свеченье.

И в этой предрассветной мгле,
Привыкнув понемногу
К кустам, деревьям и земле,
Мы выйдем на дорогу.

Я все запомню. Я придам
Черты любой примете,
Свиданье наше будет там —
На том ли, этом свете?

И мы исчезнем в тот же миг,
Едва успев проститься…
А дома спят, как сон настиг,
И им все снится, снится.

Открыта книга, тень от лампы, стол,
Твой плащ, промокший от дождя, в прихожей…
Так все обычно, так на жизнь похоже,
Я сплю и знаю — это ты пришел.

Меня во сне охватывает дрожь,
Я в круге света, как бывает дома,
Мне каждое движение знакомо,
И ты меня по имени зовешь.

И дом, и стол, и тени на стене,
Граница жизни, смерти, сна граница…
Ты знаешь, где заложена страница —
«Прощай, прощай! И помни обо мне».

Когда с Невы сошел последний лед —
светлело за окном, в душе светлело, —
Мы поднялись над жизнью ночью белой,
мы ничего не знали наперед.

Но прошлое ступало по пятам,
и ночь, совсем прозрачная весною,
вся истончилась к августу и там
вдруг превратилась в озеро лесное.

Мы на него наткнулись в октябре —
клен догорал и ржавая осина
роняла в воду листья, в серебре
застывших слез дрожала паутина...

Осеннее купание подстать
любви — так обжигающе тревожно
в опавших листьях плыть и невозможно
ни утонуть и ни до дна достать…

Так ли живу безоглядно и так ли невинно,
День изо дня проходя этой улицей к дому…
За занавеской круг света под лампой старинной,
Там и живут, и молчат все еще по-другому;
Книга открыта, в кувшине вода, и невольно
Кажется, время застыло в обычных движеньях —
Утро ли, вечер там, может быть, праздник, застолье —
Тени скользят по стене, в зеркалах отраженья.
Как я завидую им. Я-то знаю, как сладко,
Если совпали и жизнь, и душа. Даже слова
Нужного нет. Просто книга открыта, тетрадка,
Свет приглушенный — и все повторяется снова.

Все медленней день, все темней,
и все ощутимей прохлада…
В пространстве Никольского сада
становится больше теней.

Становится больше тревог,
поскольку с осенним ненастьем
рифмуется легче несчастье,
и смерть переходит порог.

Мир канет в осеннюю тьму,
стволы — как суда на приколе,
вечерняя служба в Николе —
прощанье, прощенье всему.

И только любовь, вопреки
печальному вздоху распада
все ходит дорожками сада
и кормит синичку с руки.

Все тот же неба цвет, и непогода
всегда присутствует, и время года
неясно. И уже не снятся мне
ни в изумрудных зарослях дорога,
ни аист, циркулем стоявший у порога,
и ни дыханье дюны в вышине.

Все там осталось в шуме волн и в пене,
и в гроздьях отцветающей сирени,
и лебеди летели поутру,
как рыбаков, пропавших в море, души…
О чем-то аист думал, что-то слушал.
Я там была. Я думала, умру.

Все корабли уснули у причала,
по рельсам электричка отстучала,
и как зима, душа моя бела.
И только ангел все меня тревожит
своим крылом невидимым, и тоже
мне шепчет, что я там была, была…

Все ближе осень — и в душе бесслезно
и тихо, точно жизнь уже прошла.
Шаги на лестнице.
   Ко мне? Так поздно.
А я уже, признаться, не ждала.
— Входите, гости, вешайте зонты,
плащи, располагайтесь. Кто вы?
Прошу к столу. Вот только чай остыл
совсем. Но мы заварим новый…
Но все молчат, не поднимая глаз,
и, занятые мыслями своими,
чего-то ждут.
                        Зачем в столь поздний час
они пришли, и нет кого меж ними?

Топтался дождь за окнами, дышал
прерывисто. И в тягостном молчанье
стук по стеклу с каким-то злым отчаяньем
всех примирял. И каждый предвкушал,
что слово будет произнесено,
что схлынет напряженье и тревога,
и кто-то из гостей достал вино,
поставили стаканы, понемногу
все собрались и сели за столом,
заговорили, разогрели чайник,
и дом забытым светом и теплом
наполнился.
                       Так осенью нечаянно
подумаешь о лете, как о благе,
жасминовое облако в саду
припомнишь, сонно-призрачный Елагин
дворец
             и самый длинный день в году.

Все поздние признания полны
раскаянья, печали и тревоги.
Все в жизни сбито, спутано… В итоге
осталось чувство страха и вины.
Зачем теперь под нервный стук дождя
я пью вино и думаю невольно,
что гости все уйдут и, уходя,
оставят пустоту. И будет больно
прислушиваться к шуму за окном,
к шагам случайным, к странным всплескам листьев
седого ясеня, и думать об одном —
что все художники умыли кисти,
что старомоден Вертер и давно
понятен Моцарт, точно день вчерашний,
и нужно сделать шаг, но очень страшно.
И только нервный дождь стучит в окно.

В четверг был гром и ливень. Чередой
шли облака, и солнце прорывалось.
И жизнь такою долгою казалась,
что выбор между счастьем и бедой
вдруг стал возможным.
                                        Почему тогда
мне кажется — все поздно, все напрасно…
Отец и мать уходят навсегда,
в безвременье стремятся поезда,
и звезды расположенные гаснут.

Который час? (Неловко на часы
смотреть, как будто ждешь ухода
гостей).
                Какое время года?
Который век колеблются весы
любви и ненависти.
                                   Господи, за что
все должно бесконечно повторяться?
Но недоступен Моцарт, и никто
над Вертером не в силах приподняться.

Никто не встал, никто не произнес
ни слова. Но отчетливо и ясно
два голоса, дрожащие от слез,
настойчиво и горестно, и страстно
друг другу вторили.
                                  За дверью, за стеной?
Откуда это скорбное звучанье
двух голосов, двух судеб? Что виной
несбывшимся надеждам? Обещанье —
как возвращенье позднее — уже
не здесь, еще не там, все — мимо…
И подступает страх неумолимо,
и недоверие растет в душе.
Как жить? Смеяться как, любить, потом
как плакать? Как варить обед и ужин,
когда не только ты уже не нужен,
но весь твой мир, и жизнь твоя, и дом.
И странно было, и нехорошо
в присутствии чужой беды, печали…
И гости так особенно молчали.
Тогда я поняла, кто не пришел.

Снег падал по движению руки…
Дома, деревья, фонари, их тени
соскальзывали в воду. От реки
пар поднимался.
                             Пять ночных видений
возникли и летели чередой —
завод, больница, Банный мост над Пряжкой,
канал Обводный — вдруг совсем седой
от снега — и сквозь сон, уже в натяжку,
под утро, точно призрак — скрежет, свет,
в объятия врывающийся, — первый
трамвай. И сердце вздрогнуло, и нервы,
так натянулись… Не было и нет
разгадки тайны.
                             Кто-то из гостей
уснул, на стул облокотившись, кто-то
затеял споры шепотом. Страстей
ночных всегда важней заботы
дня подступающего.
                                    Ни во что не веря,
не ощущая, как уходит год,
я тихо за собой прикрыла двери
и вышла посмотреть, как снег идет.