ЗИНЗИВЕР № 6 (74), 2015

Просветы меж тучами ярки,
Шуршат кивера камышей,
Щетинятся сосны гусарски,
Залив гонит волны взашей.

Играет в щенячьем запале
С газетным клочком ветерок,
Пасутся на пляже мангалы,
Пощипывая песок.

Пейзаж комаровский безлюден,
В нем редок, как цапля, поэт.
Ученых здесь больше не будет,
Художников тоже здесь нет.

Урезала Родина квоты
Творцам всех мастей на жилье.
Оставив, по крупному счету,
На пляжах турье и жулье.

И все же, бредя от залива
В убогий Дом Творчества свой,
Ты кажешься даже счастливой,
И я очарован тобой.

Вот ты — не умный, не красивый,
Неинтересный весь такой,
Еще добавим, что ленивый
И приплюсуем, что больной —

Сидишь и жалуешься Богу,
Своим нытьем его гневя,
А он тебе вдруг на подмогу
Шлет не кого-нибудь — меня!

Не самого, ты не пугайся,
А в виде книжечки моей.
Сиди, читай и утешайся,
Что есть глупей тебя, больней!

Мне снился сон, что это был не сон,
И я во сне все время просыпался,
И вскакивал, и снова в сон срывался,
Со сквозняком рыдая в унисон.

И до сих пор еще не ясно мне,
Какую сон производил работу,
И что страшнее по большому счету —
Спать наяву иль проживать во сне?

Пожираемый заживо жадностью, ревностью, завистью,
Оттого ты эффектно порок обличаешь в стихах,
Что сам лично знаком с гниловатою вязкою завязью,
Из которой и зреет плодовое тело греха.

Пронесся, словно рыжий сеттер,
Бесшумный листопад к утру.
Перелистал тетрадку ветер
И бросил походя в траву:

Мол, ты, строча стишата эти,
Не оставляй их на виду.
Тем более в чужом саду,
В чужом тебе тысячелетье!

Когда мы говорим о ком-то,
Что он любитель рыбы,
Мы вовсе не имеем в виду,
Что он — специалист по морской фауне,
Или хотя бы разбирается в их повадках.
Мы имеем в виду, что он
Любит вкусно поесть и ценит свой аппетит.

Когда мы говорим о ком-то,
Что он любитель женщин,
Мы вовсе не имеем в виду,
Что он любит или даже просто понимает
Представительниц женского пола.
Мы имеем в виду,
Что он любит свой уд и ценит свою похоть…

Когда мы говорим о ком-то,
Что он любитель жизни,
Мы вовсе не имеем в виду,
Что он любит жизнь как таковую
И знает ее во всех проявлениях.
Мы имеем в виду,
Что он любит себя и ценит свои удовольствия.

Как часто наши слова и определения
Оказываются противоположны
Своему истинному смыслу и простой логике:
Так, говоря, что
Ничто человеческое нам не чуждо,
Мы на сто процентов имеем в виду
Свое свинство.

Душа молчит… осталось ремесло,
Оно, как для суденышка весло,

Пока без ветра киснут паруса,
Пока настала штиля полоса.

Оно, конечно, держит наплаву,
Но воспарить не может наяву.

Пришла молчанья маленькая смерть
И отняла у жизни ровно треть.

Контракты, страховки, франшизы,
Ребрендинги, фьючерсы, сметы…
Когда здесь поплакать о жизни?
Куда тут подумать о смерти.

Общественные механизмы
Нам цель подменили на средство,
Смысл жизни — на качество жизни,
Служенье на службу и место.

Маркетинг, консалтинг и лизинг,
Клиенты, кредиты, оферты…
О, как мы старательно близим
Триумф сатанинской аферы.

Жук одет, как Дон Кихот.
Среди лопастей крапивы.
Неприступности оплот,
Норов дикий и строптивый.

Медный таз на голове —
устрашенье безголовым.
Не ходи в его траве,
Чтоб не стать его уловом.

Зло блестит спины сурьма,
И опущено забрало.
В латах сам себе тюрьма,
Взгляд пронзительнее жала.

На отсеки поделен
Корпус лаковый, и ноги
Строго по три с двух сторон.
Уходи с его дороги!

Лишь ребенок с коробком
С ним и может потягаться,
Выйдя на поле тайком
На него... И может статься,

Попадется жук в полон,
Но и там в безумной вере —
Даже мертвый — рвет картон,
Позабыв включенным реверс.

В ту зиму я подолгу наблюдал
Природу и ходил подолгу следом
Сам за собой, за тенью и за снегом,
Что с облака по ниточкам сбегал.

Но не было в нем свалки, кутерьмы,
Хоть виражи стремительнее ралли.
И все мои поступки упирались
В простую геометрию зимы,

Где все сосчитано, как ни крути.
Где рой снежинок их суммарный вектор
Определял не столько силу ветра.
Но направленье моего пути.

Законы тождества неравных тел —
Разгадка механизма всех метафор,
В то, что подвластен им поступков табор,
Я верить и боялся, и хотел.

Я наблюдал предельно за собой,
Как будто стал прозрачным: видел почки
И легкие, сосуды все и точки,
И знал уже, где намечался сбой.

Лишь по тому, как выглядел каштан
В окне или какой сугроб отечный.
Так пассажир в такси следит за счетчиком,
Сверяя с ним полупустой карман.

И было то назад тому лет пять.
С тех пор я так не чувствую природу.
Но иногда еще себе в угоду
О том я позволяю вспоминать.

Из немецкого пьет стекла,
Пару веток склонив полуголых.
Листья лапками богомолов
Уцепились за край стола.

Кустик, словно в анабиозе,
Замер, съежился, но цветут
Многоточия желтой мимозы
Врассыпную и там и тут.

В эти круглые яркие гранулы
Заключен, как в ампулы, март.
И почти на пятнадцать карат
Драгоценные тянут градины.

По колена в воде, у окна,
Сколько ты мне всего напомнила,
Мнемозина, мимозка, весна...
Огорошив собой всю комнату.

Куда тягаться нам с природой.
Но обучается с азов
Керамика легчайших сводов
Архитектуре облаков.

А небо строго параллельно
Воздушным светлым куполам.
Здесь Стасов дописал Растрелли.
Внося поправки тут и там.

Но им как будто не до спора —
И так их линии легки.
В бисквите Смольного собора
Застыли окон пузырьки.

Он выкрашен небесной краской,
Умыта даль, Нева чиста,
И ласточка вокруг креста
Замкнула круг небезопасно.

Легко просыпаться, смеяться над сном,
И жизнь начинать с аза.
С размаху в окно саданет крылом
Синяя стрекоза.

А солнце сияет с утра, как фазан, —
Это его сезон.
Зря старый дворник вчера подрезал
Буйный газон.

Он и не знал, что ничтожен резон
Природу учить.
В воздухе ниточкой тонкой озон —
Только бы пить.

Только бы пить, приоткрыв глаза,
Улиц шершавых звук.
Право, как жить? И не жить нельзя.
Правда ведь, друг?!

Параболу чертит комета,
И лето летит по прямой,
И вянут остатки омлета
На блюдце с каймой голубой.

Все к лучшему, чай остывает,
И ложка на сахарном дне
Сквозь золото зло дотлевает
И тускло блестит в глубине.

И свежесть такая, как в мае,
Но август сгребает улов.
Трава на штыки подымает
Своих непокорных жуков.

Вот солнце садится, как зренье,
И птицы устало цедят.
Сквозь марлю тумана их пенье
Легко, как фигуры наяд,

Парит на виду у заката,
Крылом не задев тишину.
И ус серебристый цикада
Настраивает на луну.

«Прием. Я земля. Я планета».
«Я скрюченный чертополох».
И страшно подслушивать этот
Безумный ночной диалог.

Гудит, жужжит, из кожи лезет полдень,
Капустницы забор перелетают.
Жара, но яблоки, как луны полные,
На ветках холодно мерцают.

Качаясь в гамаке просторном. Варя
Читает «Робинзона Крузо».
Над ней оса висит, как свежесваренный
Початок кукурузы.

И перед девочкой лавиной оживают
Чужие океаны, острова, дороги.
И океаны трав. жуков, букашек омывают
Ее босые ноги.

Тринадцать лет. Бог мой. Всегда так будет, лишь бы
Гамак качался ровно.
И солнце бьет в упор, а сад цитирует Куинджи
Почти дословно.

С утра расхристана времянка.
Дудит сквозняк из-под досок,
Но солнце, отражаясь в банках.
Уже кусает потолок.

Подсохли на ступеньках боты,
Ржавеют грядки под окном.
И черной требует работы
Голодный, скудный чернозем.

Как мышь летучая, в потемках
Шуршит парник, где гниль и тлен —
Надламывает перепонки
Крылатый полиэтилен.

Хотя еще довольно рано,
Но солнце скачет у воды.
Уже на грядках ковырянье
Приносит скромные плоды.

И, значит, дни не бесполезны.
Пока работе не конец.
Под краном в ковшике железном
Промыты лук и огурец.

Уселись капельки на кисти
Петрушки, выросшей на днях,
А у больших салатных листьев
Набухли вены на руках.

Эмалированная миска
Подмигивает битым дном.
И гусеница не без риска
По краю движется ползком.

Вдоль по эмали по-пластунски
Она виток свершает свой
По ободочку миски тусклой.
Как призрак стрелки часовой.

Работа, чернозем и солнце
Так школят душу и мозги,
Что видно жизнь — всю до донца,
До мелочи и чепухи.

Конкретна каждая минута —
Почти как ящик выдвижной.
И время так идет, как будто
У нас есть вечность за спиной.