Перекличка поэтов
Григорий ГОРНОВ
Поэт. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Нева», «Новая Юность», «День и Ночь», «Зинзивер» и др. Автор двух поэтических книг. Живет в Москве.
Поэт. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Нева», «Новая Юность», «День и Ночь», «Зинзивер» и др. Автор двух поэтических книг. Живет в Москве.
ТВОЯ РУКА В МОЕЙ РУКЕ
* * *
* * *
Если тебя сложить пополам — ты взлетишь улиткой.
Если сложенную проткнуть иголкой — станешь костром.
Если костер затушить — останешься маргариткой,
С длинным, неконтролируемым хвостом.
Если дернуть за хвост — полетят стихи из
Трещин пространства, словно серебряный век
Где-то рядом, и цветаевский катехизис
Где-то рядом поэтов делает из калек.
Прочитай один из стихов и Шекспир-гомункул
Черную розу приложит к одной из щелей.
И запах ее по комнате-переулку,
Полетит, как муха — как пена семи морей.
А если тебя разложить, ты уйдешь отсюда,
Сядешь на камень и будешь курить и пить.
Как та, которая, будто сломанная посуда,
Меня изнасилует, и заставит себя любить.
Если сложенную проткнуть иголкой — станешь костром.
Если костер затушить — останешься маргариткой,
С длинным, неконтролируемым хвостом.
Если дернуть за хвост — полетят стихи из
Трещин пространства, словно серебряный век
Где-то рядом, и цветаевский катехизис
Где-то рядом поэтов делает из калек.
Прочитай один из стихов и Шекспир-гомункул
Черную розу приложит к одной из щелей.
И запах ее по комнате-переулку,
Полетит, как муха — как пена семи морей.
А если тебя разложить, ты уйдешь отсюда,
Сядешь на камень и будешь курить и пить.
Как та, которая, будто сломанная посуда,
Меня изнасилует, и заставит себя любить.
* * *
Ты говоришь, взяв трубку: «Перезвони тогда,
Когда все земные телефонные провода
Сольются в один. Будем вместе цедить рассвет мы»,
И ты видишь, словно тебя самой
За поселком взлетающий СУ-27-ой,
Который через час приземлится на хвост кометы.
В кране заканчивается вода, а в баллоне газ.
Стены дома теряют вес, словно тихий час
В твоей метрополии начался повсеместно.
Ты переводишь взгляд на церковь, в которой стих
Только что хор. И смотрит на крест жених,
А на него смотрит, словно на крест, невеста.
Твой дом отрывается от земли, тут же домовой
Выпрыгивает из форточки. С закушенную губой
Ты ему смотришь вслед, а далее на икону.
И видишь, что теперь на месте ее дыра,
Сквозь которую видно ракеты, запущенные вчера,
К Гиппокрену прервавшему Геликону.
Когда все земные телефонные провода
Сольются в один. Будем вместе цедить рассвет мы»,
И ты видишь, словно тебя самой
За поселком взлетающий СУ-27-ой,
Который через час приземлится на хвост кометы.
В кране заканчивается вода, а в баллоне газ.
Стены дома теряют вес, словно тихий час
В твоей метрополии начался повсеместно.
Ты переводишь взгляд на церковь, в которой стих
Только что хор. И смотрит на крест жених,
А на него смотрит, словно на крест, невеста.
Твой дом отрывается от земли, тут же домовой
Выпрыгивает из форточки. С закушенную губой
Ты ему смотришь вслед, а далее на икону.
И видишь, что теперь на месте ее дыра,
Сквозь которую видно ракеты, запущенные вчера,
К Гиппокрену прервавшему Геликону.
* * *
Мы вошли в виноградник как будто в холст.
Сквозь лозы-мазки пробирались вплавь.
Возвышался вдали пограничный пост,
За которым кончалась явь.
На посту стоял часовой-пророк,
Что обет монашеский Богу дал.
Мы шли вдоль полных канав, проток,
Озерца миновав овал.
Я тебе говорил: «Этот южный склон —
Для таких как ты проводниц»,
Когда мы слышали тихий стон
Потусторонних автомотрис.
Лэп, идущая над горой,
Гудела сотнями голосов.
Плодоносной лозою, еще одной,
Стали стрелки наручных часов.
И часы с запястья упали твои —
Раскрошила лоза браслет.
И я тебе говорил: «Твори
Миф о том, что нас уже нет».
А ты отвечала: «Что смерть есть дверь
В одну сторону — людям врут!
То, что было часами — плоды теперь —
Бастардо, кариньян, мавруд».
Складки воздуха были разных цветов,
Нам на лица брызгало с них.
Солнечный диск запотел, медов.
«Кто ты есть — я просил — объясни».
«У моей кровати фугасный снаряд
Разорвался, когда я спала.
После я видела рай и ад —
Разлинованные поля.
А раньше я писала стихи,
И с любимым была нежна.
Неужели за строки и за грехи
я только Аду нужна?»
...Кто-то вдруг посмотрел на нас,
Взглядом высеча весь туман.
И струились в радужках ясных глаз
Бастардо, мавруд, кариньян.
Сквозь лозы-мазки пробирались вплавь.
Возвышался вдали пограничный пост,
За которым кончалась явь.
На посту стоял часовой-пророк,
Что обет монашеский Богу дал.
Мы шли вдоль полных канав, проток,
Озерца миновав овал.
Я тебе говорил: «Этот южный склон —
Для таких как ты проводниц»,
Когда мы слышали тихий стон
Потусторонних автомотрис.
Лэп, идущая над горой,
Гудела сотнями голосов.
Плодоносной лозою, еще одной,
Стали стрелки наручных часов.
И часы с запястья упали твои —
Раскрошила лоза браслет.
И я тебе говорил: «Твори
Миф о том, что нас уже нет».
А ты отвечала: «Что смерть есть дверь
В одну сторону — людям врут!
То, что было часами — плоды теперь —
Бастардо, кариньян, мавруд».
Складки воздуха были разных цветов,
Нам на лица брызгало с них.
Солнечный диск запотел, медов.
«Кто ты есть — я просил — объясни».
«У моей кровати фугасный снаряд
Разорвался, когда я спала.
После я видела рай и ад —
Разлинованные поля.
А раньше я писала стихи,
И с любимым была нежна.
Неужели за строки и за грехи
я только Аду нужна?»
...Кто-то вдруг посмотрел на нас,
Взглядом высеча весь туман.
И струились в радужках ясных глаз
Бастардо, мавруд, кариньян.
Платонида
Мы встретились опять у той же ивы,
Что и вчера. И снова вдалеке
Стучат, звенят полуденные Фивы,
И вновь твоя рука в моей руке.
Ты в мире снов всегда моя невеста,
И я с тобой от Кембрия знаком.
Из ночи в ночь идешь на это место
То с гипсовым, то с мраморным лицом.
На волосах загар, а в мочке уха
Сережки еле видный огонек.
Сегодня может не хватить мне слуха
Услышать, как летает мотылек
В твоей коленке, в маленьком локте и
Как он поет о призрачных мирах:
О том, что был я принцем Византии
И Троицу писал один в горах.
С тобой пришли мы в цех корзиноплетный,
Где в ивовых корзинах души спят,
Похожие на закланных ягнят,
И между ними бродит дух болотный
И вьется вокруг каждой, словно змей.
И говорит и не дает проснуться...
Тебя сто сотен лет назад Борей,
Став стеклодувом, создал... И не бьются
Внутри тебя стеклянные слои.
И кожи легкий пар стоит над ними.
И страшно так: мне кажется, Аид
Нас окружает толпами своими.
Я ли один не ведаю, что будет?
Ты уверяешь: все предрешено.
И неизменно смертное вино
В твоем метафизическом сосуде —
Он стадион для кровяного бега.
Ты с луком приближаешься к окну,
Где молятся живые хлопья снега.
Берешь стрелу, потом еще одну...
В тебе нет страха, нет, сто лет назад
Последние его сгорели нити,
Когда тебя нажравшийся далмат
Насиловал на приисках в Охриде,
И после бросил в тряпочном мешке
В печь, золото что плавила для римлян...
Ты снова снишься мне в чаду градирен,
В начале двадцать первого, в Москве,
В стране, где все народы вперемешку,
Где золото добыто все давно...
Где мотыльки сосут твое вино
С моей руки.
Где мне предрешено
Перед ферзем до смерти двигать пешку.
Что и вчера. И снова вдалеке
Стучат, звенят полуденные Фивы,
И вновь твоя рука в моей руке.
Ты в мире снов всегда моя невеста,
И я с тобой от Кембрия знаком.
Из ночи в ночь идешь на это место
То с гипсовым, то с мраморным лицом.
На волосах загар, а в мочке уха
Сережки еле видный огонек.
Сегодня может не хватить мне слуха
Услышать, как летает мотылек
В твоей коленке, в маленьком локте и
Как он поет о призрачных мирах:
О том, что был я принцем Византии
И Троицу писал один в горах.
С тобой пришли мы в цех корзиноплетный,
Где в ивовых корзинах души спят,
Похожие на закланных ягнят,
И между ними бродит дух болотный
И вьется вокруг каждой, словно змей.
И говорит и не дает проснуться...
Тебя сто сотен лет назад Борей,
Став стеклодувом, создал... И не бьются
Внутри тебя стеклянные слои.
И кожи легкий пар стоит над ними.
И страшно так: мне кажется, Аид
Нас окружает толпами своими.
Я ли один не ведаю, что будет?
Ты уверяешь: все предрешено.
И неизменно смертное вино
В твоем метафизическом сосуде —
Он стадион для кровяного бега.
Ты с луком приближаешься к окну,
Где молятся живые хлопья снега.
Берешь стрелу, потом еще одну...
В тебе нет страха, нет, сто лет назад
Последние его сгорели нити,
Когда тебя нажравшийся далмат
Насиловал на приисках в Охриде,
И после бросил в тряпочном мешке
В печь, золото что плавила для римлян...
Ты снова снишься мне в чаду градирен,
В начале двадцать первого, в Москве,
В стране, где все народы вперемешку,
Где золото добыто все давно...
Где мотыльки сосут твое вино
С моей руки.
Где мне предрешено
Перед ферзем до смерти двигать пешку.
1.02.15