ЗИНЗИВЕР № 6 (74), 2015

Ты говорила: «Умирать не страшно,
а стыдно». Потому я с недосыпа
брел наугад сквозь хвойники, ломая,
как руки, ветви треснувшим мечом
(лишь потому не выбросил игрушку).
Сейчас в Раю готовят макароны,
какой-нибудь компот из чернослива,
и водочка идет из-под полы.

Ты говорила: «Честь всего дороже».
И я, забыв, что здесь все понарошку,
зубами впился в горло человека,
свалились с ним, сплетенные, в костер,
катились по песку до самой пены
от современных моющих веществ,
хрипя проклятья: Sance inyo varto
inye le sacca-lamba furu, maker*…

Ты говорила, что мы все бессмертны,
но в каждой жизни надо отработать
легенду так, чтоб исходили злостью
и завистью смешные идиоты,
на улицах глядящие вослед.
И я ходил по городу в доспехах,
и выбривал виски, и делал пирсинг,
и вешал на рюкзак собачий скальп.

Ты говорила: «Мы живем любовью.
Она — наш Бог, и смысл, и победа.
Нет ничего, что можно не любить».
И потому сегодня мне не страшно,
а стыдно жить в своей пустой квартире,
ходить на респектабельную службу,
не поджигать в ночи чужие храмы,
не скармливать своих врагов котам.

не собираюсь жить по кругу
пускай почти не верю в ад
Булгаковский надмирный «угол»
мне также будет бледноват

есть только Рай и кроме Рая
не существует ничего
мы потому и умираем
чтоб нам не опоздать в него

там я прозрачною стопою
смогу ходить по облакам
опознаваемый Тобою
глазами цвета молока

возможно будет неприятно
врезаться ночью в самолет
и рисовать на солнце пятна
и на луне ее зверье

но ведь зачем-то это нужно
Тебе чтоб справа весь в огнях
а слева источая ужас
шар голубой шел на меня

заранее учусь гордиться
рубашкой нимбом и трубой
я тренируюсь жить как птица
лишь так и можно жить Тобой

чтобы когда ударят грубо
то выпали на дно «Ковша»
мои разрушенные зубы
моя спасенная душа

Это так мило, когда консультант из секс-шопа
пишет стихи о Любви — той, что выше небес и галактик.
Все-таки всякий мужчина устроен бесшовно:
просто сплетен из отдельных полос, словно лапти.
Нет композиции, нет совпаденья картинки;
просто итоги почти параллельных историй
рядом легли, создавая эффект креатива
(кроме желания жить ничего нет в котором).

Только не надо просить выражаться попроще:
каждый из нас взял, что смог; остальное — пометил.
Все-таки каждый мужчина себе подбирает на ощупь
мир, состоящий из кубиков разных комедий.
Нет ни этичного, ни эстетичного в корне:
рядом легло и осталось цвести почему-то
просто желание жить. И оно его кормит:
просто вставание и умывание каждое утро.

Что у греков на юге, что у скандинавов на севере
человеческая жизнь — нить,
которую прядут три женщины.
У первой — прялка, у второй — веретено, у третьей — ножницы.
Прялку мы еще не способны осмыслить. Ножницы — не успеваем.
И вся наша жизнь — сплошное веретено.
Кружится, кружится, наматывает на себя календари.

Вся память наша — разглядывание соседних витков:
что было вчера, не помним, но полтора года назад…
А тем летом?! Помните?! А той зимой?!
Притерлись, захлестнули, свет белый закрыли…

И знакома-то нам только одна из трех женщин.
Именно ее мы зовем Жизнью.
А она — лишь Вечное становление, созревание, обещание…
Ничего не остается, кроме обещаний:
когда-нибудь из твоей нити будет сплетена ткань.
Но не сейчас. Сейчас у тебя только и есть, что веретено.
Наматывайся, наматывайся, цепляйся за него.
Всего себя отдай этому ве-ре-те-ну.

Ножниц ты не заметишь.
Пряжи не сочинишь.

Вот так и спросишь: А на кой оно —
пустое время (вроде каучука)?
По комнате моей хожу (сижу) давно,
сам про себя себе пою, как чукча.
Такой глобальный авто-анекдот:
на шахматной доске четыре пешки.
Как сам себе подыгрываешь: Вот,
какой Вы молодец, весьма успешны.

На все замки защелкнутый футляр —
нулевая Москва Наполеону.
Боец, гордец, картежник и фигляр
в кривом Сегодня: Здравствуй, Время оно.
Мой главный час: двенадцать без пяти.
Без четырех. Без трех. Без двух. Минута.
Осталось только к стенке подойти.
И провалиться в стенку почему-то.

Уточка на голове
перья
раскроет —
схлопнет,
как будто веер.
Ты говоришь:
Я тебе больше не верю,
не ощущаю твоей защиты,
век наш измерен, сочтен, засчитан,
карма окончилась и с начала
мы можем жить,
но не вместе.
Чао.

Уточка на голове
клювом поводит
налево —
направо.
Ты говоришь:
Мы встретились слишком рано,
(так зажимают рты)
друг другу зажали раны
от прежних браков,
не пережив привычку
засыпать в обнимку,
быть с кем-то вдвоем
на фотоснимках,
на кого-то каждую ночь
Господу слать анонимку.

Уточка на голове
хвостик свой черный
поднимет —
опустит.
Ты говоришь:
Давай друг друга отпустим.
А мы и не держим.
Не держимся.
Не дорожим.
Не дружим.
Я научилась испытывать ужас
неразличения гендера,
неразделения тела и духа,
музыку слышать
за гранью возможностей слуха:
брезжит откуда-то,
нарастает,
тает.

Слушай!
Сейчас вот…
услышишь.

Уточка
улетает.

лучшие чувства вне осязания:

рокот общей молитвы,
перекатывающийся между лиственниц,
следующий за овцами тумана
по спинам Алтайских гор

радужные аэростаты
над закрытым городом,
куда я не был официально допущен,
никогда в нем не существовал

шорох шагов за стеклянной дверью
в пустую комнату
фамильного поместья
с призраком лесничего

цветные блики на лице
женщины настолько родной,
что даже тень измены через четыре года
сведет меня с ума

не прикоснуться
не отвести руку

— Не бывает больше таких золотистых дней,
осыпающихся, словно фреска,
прохладных, остающихся на пальцах
плоскими кусочками памяти,
лиловыми, терракотовыми, розовыми.

Выцветают, словно недодержанные фотографии,
висят на прищепках,
сворачиваясь по краям,
не сохраняются в цифре — мои дни.

Просят тактильного,
желают касаний,
дыхания на плече. Ничего сверх.

— Молишься сам за себя, потому и пустуешь.
Не проси и не жди,
раздавай, что скопилось.
Твоего: только ждущее сборки и роста.
Остальное — пускай.
Не твое, воспевателя, дело.

Твоего: то, что жаждет
высокого грохота с неба,
полыхающих вишен
и вышитых бисером улиц,
заплутавших трамваев,
оставленных кем-то в пустыне,
убегающих птиц,
позабывших возможность полета.
Остальное — не здесь.
Не твоя, врачевателя, ноша.