ЗИНЗИВЕР № 7 (75), 2015

Моя Любовь говорит негромко. Но слышен стекольный звон.
Она привыкла стоять в сторонке, когда ее гонят вон.
Она не плачет в рукав, когда на нее орет адресат.
По самым наипоследним данным, она не пойдет назад,
как бы ни гнали ее оттуда, где она видит Дом.
Моя Любовь говорит: «Не буду откладывать на потом».
Она отпивает из всех бутылок, поэтому так честна.
За ней след в след и дыша в затылок, вступает в права Весна.

Моя Надежда, как дошколенок, не пишет еще слова.
Она в зеленом для всех влюбленных пребудет всегда жива.
Ее забрасывали камнями тысячи тысяч лет,
в ночи бежали за ней с огнями, и все потеряли след.
Из всех возможных горячих точек натравливали собак,
собаки их растерзали в клочья с улыбкою на зубах.
Пойдет, конечно, за ней по следу еще не один злодей.
Моя Надежда умрет последней, последней из всех людей.

А Вера крепче меня в три раза и старше своих сестер.
У Веры три разноцветных глаза и каждый из них остер.
Она вытаскивает меня из всей моей черноты.
Когда мои взгляды на жизнь менялись и были глаза пусты,
когда голоса заменяло эхо, страшнейшее на Земле,
молчало все — от стиха до смеха, от первого до после...
Когда сказавший, что время лечит, мне, оказалось, врет,
то Вера взваливала на плечи меня и несла вперед.

Моя Любовь не придет, наверно... Она на краю Земли.
Я вновь лежу на плече у Веры.
Надежда стоит вдали.
Ее зеленое платье флагом вздымается на ветру.
Сегодня я зарекаюсь плакать.
Сегодня я не умру.

Сегодня будет длиною в Вечность и качеством в 10 D.
Нам не страшна никакая нечисть, живущая впереди.

Любовь идет ко мне отовсюду, со всех четырех сторон,
в пустых ладонях сверкает Чудо.

Мы справимся вчетвером.

Говорили многоумные люди:
«если терпит всю тебя, значит, любит...
если гонишь со двора да в три шеи,
а любовь его к тебе хорошеет —
знать, держи его, играй в десять пальцев,
чтоб за воздух потом не хвататься,
до полудня не спи на полатях,
накрывай на стол, одергивай платье,
не ищи в стоге сена иголку».
Говорили, да что же ей толку!

С добрым молодцем сводила жизнь вместе,
не стерпелось, не слюбилось невесте —
не сдержала красна девица слова.
Полюбила девка молодца злого,
что любил лишь себя, да и точка,
не желал он ни сына, ни дочки,
все ему подавай как на блюдце,
что одно за другим об пол бьются.
ни рука ему твоя и ни сердце
не нужны, и не грызи заусенцы.

Прибивалась девка белой волною,
«Все, что хочешь, я смогу, будь со мною».
И звенели речи колоколами,
и сверкали глаза зеркалами.
На себя он в них не мог наглядеться.
Чай, на старость променявшая детство
не нужна ему, как и любая,
ведь любая влюблена, как слепая,
а ему нужны лишь красные речи,
а не руки в руки, ноги на плечи,

а ему нужны лишь белые ночи,
не нужна ты ему, что ты хочешь,
он найдет себе еще крутоброву,
убегай же подобру-поздорову,
да бросайся же в ноженьки мужу,
дожидается тебя, бесподружен,
станет нужен, ты сумей приглядеться,
полюби хоть вполдуши да вполсердца,
...нет же, тянет за околицу снова,
не сдержать ни порыва, ни слова...

...и одна-одинешенька дура
ходит-бродит на смех людям и курам,
обратит, мол, злого молодца добрым,
да пойдет к нему златым коридором,
да наткнется на открытые двери,
чьим-то предостереженьям не верит,
полумертвая в ночи колобродит,
ноги стерты до костей, взгляд юродив,
не лицо, а погребальная маска....

— бабушка, я не хочу эту сказку...

Первая из них говорит ему, как большая:
«собирайся, хороший, мы уезжаем,
ничего не бери с собой, ни ключи, ни лица,
и оставь на полке футляр от себя пылиться.
Полчетвертого ночи, пусты вокзалы,
а билеты я уже месяц как заказала».

И вторая уже с ним едет, ведет машину,
потому, что первая так решила,
расцветают в салоне жасмин, пачули —
даже безобонятельный бы почуял.
Из магнитолы — no me importa, no me importa,
проезжают вокзал, летят до аэропорта.

Третья с ним обнаруживается в отеле,
ну, а где еще сбываться-то, в самом деле,
со свечой над ними все-таки не стояли,
(в идеале — белые розы на одеяле).
Из эркера под крышей город — как на ладони,
не пришлют ни ребяток, ни весточки, ни погони.

У четвертой что было, мы не запоминали:
про таинственный сад, открытие биеннале,
«Похититель мелодий» поставлен уже в Ла-Скала,
а она самого похитителя разыскала
и вернула себе до последней нитки, до нотки.
Нулевая сидит и думает: «вот счастливые идиотки».

Эти первая, и вторая, и иже с ними
в ней самой, если страх, как одежду, снимет,
но без теплого страха ее одолеет холод,
вот она и сидит до утра в полумраке холла,
бесконечно жасминовый чай себе наливая,
как температура души его, нулевая.

Он приходит, относится к ней предвзято.
Нулевая растет над собой до одной десятой.

В голове мягкотелая мысль становится твердой:
«Завтра стану первой,
там рукой подать до четвертой».

Твой дневник мертв с четвертого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша ночь, что длиной в полчаса.

У тебя есть веселые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятерку получит,
кто четверку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.

Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.

Ты живешь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили, —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу — о тебе?

Я плохая любовница, милый.
Оттого что в ночи я стою
под окном и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.

По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый.
Мне ль свое деревцо — на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня, искорежь!
Твой дневник мертв с четвертого марта,
ты во мне никогда не умрешь.