ЗИНЗИВЕР № 9 (77), 2015

Лирика Светланы Тимаковой очень женственна, искренна и исповедальна. В сборнике — стихи с юного возраста по наши дни. Несмотря на исповедальность, трудно назвать эту поэтическую книжку дневником, так как в стихах не прочитываются прямым текстом жизненные события. Поэзия Тимаковой воспринимается, скорее, как вдохновенный монолог души.
Наиболее удачными показались мне стихи, в которых поэтесса отвлекается от немного поднадоевшего ямба-хорея и начинает чуть-чуть экспериментировать. Например, дольники, — акцентные стихи «Закрой скорее глаза» или «Эй, ветер, стой!». В первом, помимо акцентов, используется прием иноязычного вкрапления, которым часто теперь пользуются поэты, особенно живущие на Западе. Бродский, например, органично использовал этот прием, что позволяло ему создавать наиболее тонкую поэтическую цепочку смыслов, звуков, слов, и придавать образу четкость.
Интересны стихи, в которых используется рефрен («Я вернулась домой, / Я вернулась к своим холодам») или же реминисценции («Чудак-фонарщик! Ты думал, кому-то нужно / Это горенье? Зачем? Еще? Вместо?» Или — «Окуните кисти в холода», «Твой дом витает в облаках», «Так и сижу. Повыбрасывала яблоки. / Какое ни укусишь — червоточина»).
Перекличка с другими поэтами становится своеобразным продолжением начатого ими разговора. Так как «действие стихотворения не заканчивается последней фразой или точкой, а продолжает свою жизнь в сознании читателя». И — добавим — в сознании другого поэта.
В предисловии П. Калугина отметила развитие поэтического роста Светланы Тимаковой, лирическая героиня которой побывала по молодости и «в ахматовской перчатке» («Тебе навстречу — ах, не надо бы! — перчатку скинула рука»), и к которой забредала Рыжая подруга Осень, как из песен 90-х. И действительно, чем актуальнее даты, проставленные под стихами, тем почерк становится увереннее, мысль опытнее и мудрее, исчезают клише, появляются неожиданные, незатертые метафоры («Мне снился дождь, серебряным кольцом / Подаренный на палец безымянный», «…Руки белого тумана / Заговаривают раны / Между завтра и вчера»). Но остается привкус того же небожительства, в котором почти отсутствуют всяческие приметы времени, остается ровное и легкое поэтическое дыхание, женственность и возвышенность. Наверняка не все так гладко в жизни поэтессы, как может показаться по образу лирической героини, которая, кажется, проносит через всю книгу девиз «Мое небо где-то / между седьмым и пятым». Такая высота ощущений обусловлена, тем не менее, близкой связью с земной природой. Стихи здесь не просто слиты, а спаяны с ней, продиктованы ею самой. Не только все времена года, но и месяцы собрались под обложкой этого сборника, как будто из известной новогодней сказки. Тут вам и «морозы по стеклу изнаночными петлями», и маленькая комната, с неба которой «лился дождем Шопен», и «… поздней осени прозрачная душа», и «седые призраки грозы, / В ветвях запутанные туго». Это тем более странно, что Светлана человек городской, московский. Не может поэтому обойти она молчанием и свою любовь к родному городу.

Эта книга не только объяснение в любви родному городу, но и любимому мужчине, детям и всему окружающему, из чего мы черпаем энергию жизни. Можно было бы упрекнуть автора в некоторой идеализации образов, но кто сказал, что поэзия — это сама жизнь? Все-таки она несколько выше нашего бытия, и Светлана Тимакова готова напомнить нам об этом. Вот и «птица-синица» ее рвется в облака:

Я думаю, что направление каждый выбирает сам, но здесь вам столько раз незримо укажут на небо, что про землю вы просто забудете.

Композиционное построение поэтического сборника «Дар речи» можно было бы назвать классическим — циклы стихов о любви, о Родине, о тех местах, которые покорили воображение, и т. д., — если бы не расположение стихов в книге. С большим отступлением от названия стихотворение размещается почти внизу страницы, оставляя свободной чуть ли не половину листа. Что это — желание быть оригинальным или символ чего-то такого, о чем должен догадаться сам читатель? Вероятно, пробел оставлен для того, чтобы восторженный критик внес в свободное пространство свои положительные отзывы о каждом стихотворении. Но если без шуток, то предположим, это символ той пустоты и одиночества души, которая заполняется знаковой конструкцией Вселенной — словами, «кричащими чайками», возводящими сознание в ту область бытия, где душа стремится найти спасение от своего одиночества.

В авторском почерке нельзя не почувствовать влияния русской классической поэзии — Блока, Пастернака, Есенина. Даже знаки препинания сохраняются полностью, чем нередко теперь — их отсутствием — злоупотребляют современные авторы. Но если Есенина вдохновляла природа среднерусской полосы, то редко кого встретишь из поэтов, кто бы вдохновился красотами Камчатки, описав ее. Камчатка представляется землей, где поэту не за что зацепиться хотя бы одним словом. («… Ничего лишнего. Север. Песок. Правда».) Но в цикле «Камчатная земля» Камчатка предстает «местом истины», где «ближе Бог», где «грех… первороден». Поэтому, наверно, верлибры этого цикла полны красок, подвигающих сознание на восприятие то ли реальности, то ли изысканной авторской игры в слова, метафорически воспроизводящей реальность. Приемом повторения созвучий филигранно дополняются белые стихи о Камчатке.

Здесь есть и лесенка Маяковского. Но по сравнению с уютной и благоволящей человеку Вселенной Маяковского («Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо») Вселенная Алейникова — это «яблоня в августе» — кажется, она готова бы и поделиться своими плодами, но полночь — «старуха косматая» — накрывает землю, создавая зрелищный образ неблагополучия в мире. Мы наблюдаем, как фантазия автора эмоционально одухотворяет природу Камчатки. Так и хочется потрогать руками «черный песок побережья Тихого океана», хотя и не приветствуется там человек, и кажется, что природа существует сама по себе.

И в отношении к «земле камчатной», и к Родине в целом есть полузабытое блоковское восприятие России, как жены. «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь». Так писал Блок. Посвящения Алейникова России не просто эстетический выдох от ее красот, это желание укрыть, защитить, спрятать то, что дорого. Стихи этого цикла похожи на письма к любимой женщине, которую и боготворят, и жалеют, и почитают. Ведь в авторском обращении к Родине «Ты», «Тебе», «Твоему» с заглавной буквы чувствуется не только любовь, но и уважение. («Ты — единственна. Ты неизбежна. / Не покинуть Тебя, не уйти. / Не оставить Тебя на кромешном, / Предзакатном замерзшем пути»).
Несколько выбивается из общей композиции цикл «Тринадцать триолетов для ветра с оркестром». В этой строфической стихотворной форме из восьми стихов триолета четвертый стих повторяет первый, а седьмой и восьмой — первый и второй. Они являются основными носителями мысли. Примеры триолетов в русской поэзии известны по стихам Ф. Сологуба, В. Брюсова, И. Северянина и других поэтов. Кирилл Алейников придерживается канона, но для усиления смысла и звучания может позволить себе отступление от правила, изменив, например, слово в последнем стихе одного из триолетов.

Никакая форма, конечно же, не спасет стихотворение с незначительным содержанием. Как в теле главное — душа, так и любое произведение определяет, прежде всего, содержание, как бы об этом ни спорили стиховеды. И если одно дополняет другое, то можно только радоваться такому поэту. Даже в экспериментальной форме поэзия Алейникова способна заинтересовать читателя и необычностью метафор («кража сердца со взломом», «амфоры глаз / с дождевой водой отражают людей, / которых в помине нет», «…рухнуть во тьме / на костяшки разбитых коленей, / причаститься капель дождя, / исповедаться собственной тени, / поднять пьяный взгляд / и объять ледовитое небо»), и оригинальностью мысли («Я беру слова и спозаранку / Их веду, мычащих, на убой», «Ранние звезды угольями / Выкатились из очага заката. / Одна — тлеет рядом с вулканом. / Смотри: / Его вершина задымилась / Углом Сжигаемого любовного письма!», «Не художник ты — канатоходец / Между светом и кромешной тьмой»), и даже ловко вплетенными в стихотворение афоризмами («Жизнь — промокший патрон: / Больше не выстрелить, а выбросить жалко»).