ЗИНЗИВЕР № 10 (78), 2015

Поэзию московского автора Сергея Арутюнова отличает в большинстве случаев очень яркий, эмоциональный и даже страстный язык. То, что сразу бросается в глаза, — это обилие просторечной, разговорной лексики («отседова до оттедова»; «слово истины срыгну»; «а ты не ерзай, мозговь не гробь»; «не залупайся, что гражданин…» и т. д.), множество авторских неологизмов («следами спутными»; «упромыслится»; «демократыши»; «как был водярист он, икорнут…» и т. п.), заимствования из иностранных языков, вводимые автором в свою речь с изрядной долей насмешливого к ним отношения (например, «Поглубже спрячьте ваш вивенди: / Начальству нужен операнди» или «Пока давали пису ченс»…). В контексте авторской задумки все это представляется весьма уместным: «Так наше время было разбазарено / И стал язык раздвоен, как билингва».
Не случайно в заглавие книги вынесено название остановочного пункта московской электрички — Нижние Котлы. Лирический герой С. Арутюнова является представителем определенной прослойки жителей столичного мегаполиса, причудливого мира, в котором существуют параллельно друг другу, без видимых точек соприкосновения, люди из совершенно разных социальных слоев — от «чиновного ханыги» до «бизнес-шакалья», от «сытовзглядых, гладкобритых» до «стай бывших работяг» «в зимних шапочках в обтяг»… Представления о жизни, отношение к ней у этих слоев настолько разные, что конфликт на мировоззренческом уровне неизбежен. Лирический герой сборника, как и положено тому, кто «родился рабочим», не способен внутренне освободиться от своей «родины» — не как от места рождения, а как от идейной принадлежности к своему клану. И принадлежность эту он воспринимает как тяжелую, травящую душу, но все же миссию, и от одного стихотворения к другому подтверждает свою готовность к исполнению этой миссии и преданность той самой «внутренней родине».
Настроен он весьма воинственно, «неудачниками и плаксами» называя тех, кто гораздо спокойнее, чем он сам, воспринимает происходящее вокруг него: «В те дни, когда горели наши вотчины, / Мы небо ни о чем не попросили, / Поскольку весть несли, что вести кончены…». Сам лирический герой ощущает себя воином: «…не пропаду / От познанья Добра и Зла»; «Без потолка до пола не унижусь. / Ты не узнаешь, как меня сломали»; «Точат ножи булатные, / Хотят меня зарезати, / Да, видно, не зарежут ни хрена». Подобно тому, как в свое время говорили об этом М. Ю. Лермонтов («Печально я гляжу на наше поколенье»); или А. А. Вознесенский («Раз поэтов не убивают, значит, некого убивать»); — Сергей Арутюнов добавляет свое едко-сатирическое: «В подъезде никого из нас не стрельнут, / Пока в потемках за других не примут».
И все же не отпускает странное ощущение статичности всего происходящего. Лирический герой бранится, терзается, но как будто висит в одной точке затянувшегося полета, не в состоянии уцепиться ни за прошлое («Отщелкали «сябры» да «песняры», / Отговорили рощи, подан паспорт, / …Вязанками призов, почетных грамот / И вдоль, и поперек обнесены»), ни за настоящее («Жизнь проста, мила и кнутобойна»; «Стою и вижу — все мы акробаты. / Нам каждый день, как номер на канате, / За каждый промах гибелью грозит»). Есть у героя мысли о будущем, но они не вполне определенные. Лирический герой то — с большой, правда, иронией — подумывает о том, что родился не там и не тем: «И думаю в пылу отчаянном, / Как это было бы прелестно — / Внезапно сделаться датчанином / Вплоть до малейшего рефлекса», то слишком, на мой взгляд, много внимания уделяет власть имущим и преувеличивает силу их воздействия на конкретных людей: «Чтобы мы не словили ни капли сути, / И на смысл заветный свой наплевали, / Пребывая безвылазно в том абсурде, / Где реальность зыблется нулевая».
Заметные проблески оптимизма просвечиваются все же сквозь общую довольно мрачную атмосферу книги: идет ли речь о твердом внутреннем противостоянии «холеному западному упырю» — «Когда молчим, присяги не даем, / поскольку не ему ее давали» — или о личном покаянии индивидуума перед стариками, которые «Жили смирно, гибли на коленях, / Возносились ввысь душой тщедушной» («Баллада о картошке»).
И в тех строках, когда поэт отвлекается от привычной гражданственной ярости, звучит истинная поэзия, не требующая никаких дополнительных усилий, чтоб тронуть сердце читателя: «Во мгле сверчки трещат. / И стол накрыт, но на веранде ветер, / И старый дом так праведно дощат, / И луч над ним так безответно светел, / Как будто прячет сердца сердолик / Под облака давно бессмертных книг»; «Где бы достать на время внутренний этот стержень, / Чтобы воздать природе, четко, не мельтеша? / … Ночью к пещере нашей тянется луч нездешний, / Мерно дыханье спящих, взрослых и малыша»; «Пройдет и он, твой отпуск-эпизод. / Вернешься ни светлей, ни суверенней. / За лето поглупеешь раз в пятьсот, / Язык забудешь, словно зонт в передней»; или вот это — немногословное, короткое, точное: