Поэты Санкт-Петербурга
Ольга АНИКИНА
Поэт. Родилась в Новосибирске, сейчас живет в СанктПетербурге. Первая публикация — в 1990 году, в новосибирской газете «Гудок». В дальнейшем публиковалась в газете «Вечерний Новосибирск», в «Литературной газете», в сетевом журнале «Подлинник», «Русский переплет», в журналах «Дети Ра», «Сибирские огни», «Дружба Народов», «Волга», «Контрабанда», в детском журнале «Кукумбер». Лауреат премий «Поэт года», «Заблудившийся трамвай», «Пушкин в Британии». Автор нескольких поэтических сборников.
Поэт. Родилась в Новосибирске, сейчас живет в СанктПетербурге. Первая публикация — в 1990 году, в новосибирской газете «Гудок». В дальнейшем публиковалась в газете «Вечерний Новосибирск», в «Литературной газете», в сетевом журнале «Подлинник», «Русский переплет», в журналах «Дети Ра», «Сибирские огни», «Дружба Народов», «Волга», «Контрабанда», в детском журнале «Кукумбер». Лауреат премий «Поэт года», «Заблудившийся трамвай», «Пушкин в Британии». Автор нескольких поэтических сборников.
БЛАЖЕН, КТО В ПАРКЕ НА СКАМЕЙКЕ
* * *
* * *
Все глуше голоса чужих кровей,
гул щелкающий вычурного слога.
Уже молчит немецкий соловей,
и новый бог оплакивает бога.
Обыденские вымолкли дворы —
стен плесневелых черствые буханки.
Ползет разлом базальтовой коры
по-вдоль Фонтанки, поперек Таганки,
а я все вызываю голоса.
Я городской блаженный с колотушкой.
Я спица золотого колеса.
Я говор сокровенный и тщедушный
в гудении кессонных куполов,
в бессильном бормотании похмельном.
И тянут сети горний свой улов
подстрочно, подъязычно, подземельно.
Я штукатурка росписи стенной:
ни темперы, ни масла, ни сангины,
а чьи-то нимбы, и персты, и спины —
все это сквозь, все это подо мной.
Я Лазарь, силой сжатых челюстей
и твердой темнотой под пятаками —
храним. Когда уже расколот камень,
в моем краю
жди обо мне вестей.
гул щелкающий вычурного слога.
Уже молчит немецкий соловей,
и новый бог оплакивает бога.
Обыденские вымолкли дворы —
стен плесневелых черствые буханки.
Ползет разлом базальтовой коры
по-вдоль Фонтанки, поперек Таганки,
а я все вызываю голоса.
Я городской блаженный с колотушкой.
Я спица золотого колеса.
Я говор сокровенный и тщедушный
в гудении кессонных куполов,
в бессильном бормотании похмельном.
И тянут сети горний свой улов
подстрочно, подъязычно, подземельно.
Я штукатурка росписи стенной:
ни темперы, ни масла, ни сангины,
а чьи-то нимбы, и персты, и спины —
все это сквозь, все это подо мной.
Я Лазарь, силой сжатых челюстей
и твердой темнотой под пятаками —
храним. Когда уже расколот камень,
в моем краю
жди обо мне вестей.
ГАЛКИ
Гуляют больничные галки
у въезда в приемный покой.
Лежит человек на каталке
и машет кому-то рукой.
Он ждет, ему вовсе не к спеху,
но, сонно всплывая в дыму,
он видит, как медленно, сверху
в ответ кто-то машет ему.
Он машет, пока не вкатили,
пока есть живая рука.
И галочьи черные крылья
слетают к нему с козырька.
у въезда в приемный покой.
Лежит человек на каталке
и машет кому-то рукой.
Он ждет, ему вовсе не к спеху,
но, сонно всплывая в дыму,
он видит, как медленно, сверху
в ответ кто-то машет ему.
Он машет, пока не вкатили,
пока есть живая рука.
И галочьи черные крылья
слетают к нему с козырька.
ТЕНЬ
И днем, и по ночам за мною ходит тень,
закутанная в ткань бескрылая ворона.
Чернеет на свету, белеет в темноте,
и в снах моих становится огромной.
Когда в пустых полях качается трава,
из воздуха тайком вытягивая звуки,
колышутся ее льняные рукава,
и ширятся зрачки, черны и близоруки.
И с моего плеча, как с дальнего моста
виднеется все то, что было изначально:
и тени белизна, и птичья немота,
и свет холодных век, и рукавов качанье.
закутанная в ткань бескрылая ворона.
Чернеет на свету, белеет в темноте,
и в снах моих становится огромной.
Когда в пустых полях качается трава,
из воздуха тайком вытягивая звуки,
колышутся ее льняные рукава,
и ширятся зрачки, черны и близоруки.
И с моего плеча, как с дальнего моста
виднеется все то, что было изначально:
и тени белизна, и птичья немота,
и свет холодных век, и рукавов качанье.
* * *
Дитя, сидящее взаперти,
доверчивое, как бог,
открыло дверцу в своей груди,
спичечный коробок.
А там внутри оказался жук,
рогат и бронзовокрыл,
и он по комнате сделал круг
и прямо в окно уплыл.
И с той поры мальчик смотрит ввысь,
туда, где кружат жуки,
и вместе с ними — смешная жизнь,
отпущенная с руки.
доверчивое, как бог,
открыло дверцу в своей груди,
спичечный коробок.
А там внутри оказался жук,
рогат и бронзовокрыл,
и он по комнате сделал круг
и прямо в окно уплыл.
И с той поры мальчик смотрит ввысь,
туда, где кружат жуки,
и вместе с ними — смешная жизнь,
отпущенная с руки.
* * *
В пробке под Королевым —
маются и гудят.
В пробке под Королевым
мужик продает котят.
Джип, ока и трехтонка
кучно ползут во тьму.
А я бы взяла котенка,
но в доме он ни к чему.
Кошки живут в лэптопе,
в его неживом мирке,
а этих — мужик утопит
где-нибудь в озерке.
Я не хочу быть кошкой.
Бог меня уберег.
Теплится в небе точка
и катится поперек.
маются и гудят.
В пробке под Королевым
мужик продает котят.
Джип, ока и трехтонка
кучно ползут во тьму.
А я бы взяла котенка,
но в доме он ни к чему.
Кошки живут в лэптопе,
в его неживом мирке,
а этих — мужик утопит
где-нибудь в озерке.
Я не хочу быть кошкой.
Бог меня уберег.
Теплится в небе точка
и катится поперек.
* * *
Все крыши и крыши, и небо с трубой,
и дымом обложенный сквер.
А вместо тебя только свет голубой,
такой, как сегодня в Москве.
Он льется на мой незатейливый быт,
на чашку, на хлеб, на огонь,
и время под окнами молча стоит,
стучит деревянной ногой.
И вместо тебя только этот поток,
и эти следы на песке.
Уходит под воду прозрачный цветок,
и я на его лепестке,
и вьется воронка, крутя и вертя,
сужает зрачок на свету,
и улица спит, как чужое дитя,
колени поджав к животу.
и дымом обложенный сквер.
А вместо тебя только свет голубой,
такой, как сегодня в Москве.
Он льется на мой незатейливый быт,
на чашку, на хлеб, на огонь,
и время под окнами молча стоит,
стучит деревянной ногой.
И вместо тебя только этот поток,
и эти следы на песке.
Уходит под воду прозрачный цветок,
и я на его лепестке,
и вьется воронка, крутя и вертя,
сужает зрачок на свету,
и улица спит, как чужое дитя,
колени поджав к животу.
ПАТРИАРШИЕ
И восклицаешь ты — о боже, мы снова что-то пьем.
И колбасу терзает ножик заржавленным зубьем.
И бронзовый кривится классик, завидуя зело,
и для него наш мятый пластик — богемское стекло.
И клен унылою башкою повис, совсем зачах.
Чего ты там несешь такое — на каменных плечах?
Слабеют гайки, гнутся рейки, к чему такой накал.
Блажен, кто в парке на скамейке закуску настрогал,
и молча съел, и молча выпил, и с горнего стола
слетела пара желтых рыбин и мимо проплыла,
и, неожиданный, как пафос, потоками гоним,
мелькнет в тумане белый парус, да, в общем, черт бы с ним.
И колбасу терзает ножик заржавленным зубьем.
И бронзовый кривится классик, завидуя зело,
и для него наш мятый пластик — богемское стекло.
И клен унылою башкою повис, совсем зачах.
Чего ты там несешь такое — на каменных плечах?
Слабеют гайки, гнутся рейки, к чему такой накал.
Блажен, кто в парке на скамейке закуску настрогал,
и молча съел, и молча выпил, и с горнего стола
слетела пара желтых рыбин и мимо проплыла,
и, неожиданный, как пафос, потоками гоним,
мелькнет в тумане белый парус, да, в общем, черт бы с ним.
ВАГАНЬКОВСКОЕ
Мы здесь гуляем, хлещем лимонад
и толстым белкам скармливаем чипсы.
И смотрят из-за кованых оград
сумевшие когда-то отличиться —
На этот свет, прозрачный, голубой,
на ближний храм, на дальние высотки,
на тополя, на то, как мы с тобой
идем от Енгибарова до Соньки,
замысловатый делая зигзаг,
на пнях считая кольца годовые,
среди других кладбищенских зевак
досадно и бессмысленно живые.
И вдруг потусторонняя жена
звонит тебе из темноты мобильной —
и тишина в тебе отражена,
как блик на фотографии могильной.
и толстым белкам скармливаем чипсы.
И смотрят из-за кованых оград
сумевшие когда-то отличиться —
На этот свет, прозрачный, голубой,
на ближний храм, на дальние высотки,
на тополя, на то, как мы с тобой
идем от Енгибарова до Соньки,
замысловатый делая зигзаг,
на пнях считая кольца годовые,
среди других кладбищенских зевак
досадно и бессмысленно живые.
И вдруг потусторонняя жена
звонит тебе из темноты мобильной —
и тишина в тебе отражена,
как блик на фотографии могильной.
ДОЖДЬ
Весенний дождь, смолистый запах лета
и ветер, графоман и бормотун.
В такую пору старые поэты
прекрасную лелеют немоту.
Не говорят о прошлом, о тревожном,
не ищут нового в календарях.
Ни облаков распаренные дрожжи,
ни дрожь стекла, ни лужи в пузырях
их не проймут. И видно им едва ли
сквозь шторы — как сверкают топоры.
Разрубленные по диагонали
пространства, что летят в тартарары,
им ни к чему…
Они про все писали.
Кричали, пересиливая гром.
Их языки кровавые взлетали
над золотым небесным топором.
и ветер, графоман и бормотун.
В такую пору старые поэты
прекрасную лелеют немоту.
Не говорят о прошлом, о тревожном,
не ищут нового в календарях.
Ни облаков распаренные дрожжи,
ни дрожь стекла, ни лужи в пузырях
их не проймут. И видно им едва ли
сквозь шторы — как сверкают топоры.
Разрубленные по диагонали
пространства, что летят в тартарары,
им ни к чему…
Они про все писали.
Кричали, пересиливая гром.
Их языки кровавые взлетали
над золотым небесным топором.