Проза
Светлана МОСОВА
Родилась в Кишинёве. Закончила филологический факультет Кишинёвского государственного университета. Член Союза российских писателей и Союза писателей СПб. Член Союза журналистов. В настоящее время работает на телеканале «СанктПетербург». Автор более пятисот телевизионных программ. Дипломант премии «Золотое перо». Как прозаик начала публиковаться с 1986го года. Рассказы печатались в «Литературной газете», литературных сборниках и альманахах, в журналах «Нева», «Звезда», «Подиум» (Вена), «Русский мир», звучали на радио «Россия». Автор четырех книг: «Дождь из кошек и собак», «Тридцать четвертый сюжет» (лонглист премий «Ясная поляна» и премии им. И. Бунина), «Умора, кукла Баранова и 6 «Б» (финалист премии БЭБИНОС), «Один мужчина, одна женщина». С 1991 года живет в СанктПетербурге.
Родилась в Кишинёве. Закончила филологический факультет Кишинёвского государственного университета. Член Союза российских писателей и Союза писателей СПб. Член Союза журналистов. В настоящее время работает на телеканале «СанктПетербург». Автор более пятисот телевизионных программ. Дипломант премии «Золотое перо». Как прозаик начала публиковаться с 1986го года. Рассказы печатались в «Литературной газете», литературных сборниках и альманахах, в журналах «Нева», «Звезда», «Подиум» (Вена), «Русский мир», звучали на радио «Россия». Автор четырех книг: «Дождь из кошек и собак», «Тридцать четвертый сюжет» (лонглист премий «Ясная поляна» и премии им. И. Бунина), «Умора, кукла Баранова и 6 «Б» (финалист премии БЭБИНОС), «Один мужчина, одна женщина». С 1991 года живет в СанктПетербурге.
Рассказы
НЕПРОЩЕННЫЙ
НЕПРОЩЕННЫЙ
Один человек не простил другого человека.
Точнее, как: решил, что простит, но не сразу. Так и сказал:
— Вот он придет, а я так просто его не прощу!
Почему-то он был уверен, что тот придет. Придет, а он не простит. Нет, простит, но не сразу, не просто так — сначала суд, приговор, прошение о помиловании, а там уж посмотрим-де.
Но друг не пришел.
(Бывает так, что человек приходит неожиданно. А бывает и так, что неожиданно не приходит.)
Так и случилось: шли дни, месяцы и даже, страшно сказать, годы, а этот непрощенный все не шел (годы шли — а он не шел, может, и шел, но не к нему).
То есть упорствовал! усугублял! — и друг выходил из себя: о чем это он думает, интересно?! Так я и вовсе могу его не простить!
И вины друга копились, крепчали, настаивались…
И накопилось так много, причем всего накопилось — подтянулись и старые обиды, освежившись в памяти, — он расставлял их по местам, сдувал пыль, готовил к боевым действиям — надо было все сказать! припомнить! бросить в лицо — и это, и то, и другое!..
Но друг не приходил. Причем даже во сне. (Хотя во сне-то мог бы и прийти, корона бы не упала!)
И он измучился.
В конце концов, наступил такой день, когда хотелось уже одного: чтобы тот пришел, чтобы его уже простить. Причем сразу простить, с порога. Не говоря ни слова — просто взять и обнять, не теряя времени: сколько уже потеряно, и столько надо рассказать, спросить!..
Но почему он не шел?.. На что намекал? Что он этим хотел сказать — своим неприходом? Быть может… что это он виноват и сам должен просить у него прощения?!
И он закипал, начиная рассказывать историю с конца, с начала, не утаивая подробностей (это была среда, нет, простите, вторник, нет, вру, среда!)…
Была даже сделана ставка на случайную встречу. А почему бы нет, почему два старых товарища не могут случайно встретиться, живя в одном городе и вращаясь в одних и тех же кругах? Запросто.
А вот живя в одном городе и вращаясь в одних кругах, они ни разу не встретились.
Не встретились, надо думать, случайно, а как еще.
Но в этой случайности их невстречи было что-то не так. Она не случайна была — эта случайность. Тем более что знакомые говорили: как? вы не видели вчера на выставке Н.?! Но он же был там!..
Как был?!
«Он не хочет меня видеть и быть мною видимым, — понял он. — Настолько не хочет, что стал неосязаем для моих органов чувств».
Но что я сделал ему? Что?!.
«А может, и в самом деле это я виноват?..» — ослабев, подумал однажды он.
Страшная мысль подточила его, но тут же включились защитные силы организма: его вина была первой, а моя — второй!.. Его первой, значит его главней!..
И снова начиналось это, из серии «как было дело», — значит, был вторник, нет, среда, вру, вторник…
Какая среда, какой вторник, жизнь пролетела, все среды и вторники, сбившись в стаю, унеслись в небо, прокричав журавлиным криком!..
Надежда оставалась на похороны.
Что-что, а на похороны он должен прийти.
Но друг не пришел.
И он опять ему не простил.
И стал поджидать его уже Там, где были их среды и вторники, где были их весны и дружбы. — Туда-то он точно придет, обязательно придет, все приходят…
Он будет ждать.
Точнее, как: решил, что простит, но не сразу. Так и сказал:
— Вот он придет, а я так просто его не прощу!
Почему-то он был уверен, что тот придет. Придет, а он не простит. Нет, простит, но не сразу, не просто так — сначала суд, приговор, прошение о помиловании, а там уж посмотрим-де.
Но друг не пришел.
(Бывает так, что человек приходит неожиданно. А бывает и так, что неожиданно не приходит.)
Так и случилось: шли дни, месяцы и даже, страшно сказать, годы, а этот непрощенный все не шел (годы шли — а он не шел, может, и шел, но не к нему).
То есть упорствовал! усугублял! — и друг выходил из себя: о чем это он думает, интересно?! Так я и вовсе могу его не простить!
И вины друга копились, крепчали, настаивались…
И накопилось так много, причем всего накопилось — подтянулись и старые обиды, освежившись в памяти, — он расставлял их по местам, сдувал пыль, готовил к боевым действиям — надо было все сказать! припомнить! бросить в лицо — и это, и то, и другое!..
Но друг не приходил. Причем даже во сне. (Хотя во сне-то мог бы и прийти, корона бы не упала!)
И он измучился.
В конце концов, наступил такой день, когда хотелось уже одного: чтобы тот пришел, чтобы его уже простить. Причем сразу простить, с порога. Не говоря ни слова — просто взять и обнять, не теряя времени: сколько уже потеряно, и столько надо рассказать, спросить!..
Но почему он не шел?.. На что намекал? Что он этим хотел сказать — своим неприходом? Быть может… что это он виноват и сам должен просить у него прощения?!
И он закипал, начиная рассказывать историю с конца, с начала, не утаивая подробностей (это была среда, нет, простите, вторник, нет, вру, среда!)…
Была даже сделана ставка на случайную встречу. А почему бы нет, почему два старых товарища не могут случайно встретиться, живя в одном городе и вращаясь в одних и тех же кругах? Запросто.
А вот живя в одном городе и вращаясь в одних кругах, они ни разу не встретились.
Не встретились, надо думать, случайно, а как еще.
Но в этой случайности их невстречи было что-то не так. Она не случайна была — эта случайность. Тем более что знакомые говорили: как? вы не видели вчера на выставке Н.?! Но он же был там!..
Как был?!
«Он не хочет меня видеть и быть мною видимым, — понял он. — Настолько не хочет, что стал неосязаем для моих органов чувств».
Но что я сделал ему? Что?!.
«А может, и в самом деле это я виноват?..» — ослабев, подумал однажды он.
Страшная мысль подточила его, но тут же включились защитные силы организма: его вина была первой, а моя — второй!.. Его первой, значит его главней!..
И снова начиналось это, из серии «как было дело», — значит, был вторник, нет, среда, вру, вторник…
Какая среда, какой вторник, жизнь пролетела, все среды и вторники, сбившись в стаю, унеслись в небо, прокричав журавлиным криком!..
Надежда оставалась на похороны.
Что-что, а на похороны он должен прийти.
Но друг не пришел.
И он опять ему не простил.
И стал поджидать его уже Там, где были их среды и вторники, где были их весны и дружбы. — Туда-то он точно придет, обязательно придет, все приходят…
Он будет ждать.
ЧЕЛОВЕК НА СТЕНЕ
У филфаковского общежития, прижавшись к стене, стоял человек.
Вечером стоял, ночью стоял. Общежитие филфака — тут часто кавалеры ждут барышень.
Утром он тоже стоял.
Однако при свете дня стало ясно, что это нарисованный человек. В натуральную величину. С рюкзаком и торбой с огрызками.
— Фу, он ужасен, — сказал прохожий.
Да, конечно, ужасен. Как бедность. И обездоленность.
Чей это портрет? Автора, автора!
Спрашивается, зачем он нарисовал бомжа?! (Вместо красавчика Аполлона Бельведерского, например, покровителя муз.) Причем и бомж отвратителен, и нарисовано отвратительно — натурализм какой-то: от его торбы просто несло помойкой.
Вот и нарядные филфаковские барышни, завидя человека на стене, шарахаются в сторону и ускоряют шаг.
…Этот нарисованный человек стоит и по сей день. И кого-то ждет.
И каждый надеется, что не его.
Вечером стоял, ночью стоял. Общежитие филфака — тут часто кавалеры ждут барышень.
Утром он тоже стоял.
Однако при свете дня стало ясно, что это нарисованный человек. В натуральную величину. С рюкзаком и торбой с огрызками.
— Фу, он ужасен, — сказал прохожий.
Да, конечно, ужасен. Как бедность. И обездоленность.
Чей это портрет? Автора, автора!
Спрашивается, зачем он нарисовал бомжа?! (Вместо красавчика Аполлона Бельведерского, например, покровителя муз.) Причем и бомж отвратителен, и нарисовано отвратительно — натурализм какой-то: от его торбы просто несло помойкой.
Вот и нарядные филфаковские барышни, завидя человека на стене, шарахаются в сторону и ускоряют шаг.
…Этот нарисованный человек стоит и по сей день. И кого-то ждет.
И каждый надеется, что не его.
ГОРБУША
(Из цикла «Рыбы и женщины»)
(Из цикла «Рыбы и женщины»)
Можно ли сказать о людях, которые боятся Бога, как сторожа (увидит — не увидит?), что они — богобоязненные? Или все же правильнее будет назвать их сторожебоязненными?.. а?..
— Видите ли, — говорил один сторожебоязненный доктор, склонный к тому же пофилософствовать на сытый желудок, — роды — это всегда опасно, роды, если хотите знать, ― это маленькая смерть. А благородные рыбы, кстати, — сыто продолжал доктор (пообедал белугой), — благородные рыбы вообще умирают после нереста, да!..
Вот оно как.
А я благородная рыба. Горбуша. Плыву навстречу своей погибели. Горбуша в томате. Нет, горбуша в собственном соку.
— А вот волноваться вам вредно! — вдруг вспоминает доктор (чуть не забыл!). — Вам категорически нельзя волноваться!
А с чего бы мне волноваться?!
Плыву. Плывем, подруги, белые рыбы и красные, лососи мои дорогие, над нами вода (а Питер состоит из воды — все сходится!), и деревья, как водоросли, плавно раскачивают ветвями…
…Зачем же она плывет к своей гибели?! Да еще против течения! Что чувствует?.. Только зов природы? Великий инстинкт сохранения рода? О-о… как трагичен, печален ее путь… А тут еще какой-нибудь гад, какой-нибудь паразит с удочкой — норовит подцепить на крючок беременную женщину!.. А у порога другой — с трезубцем!.. Как жестоко устроен мир.
— А к чему здесь минор?! — улыбается горбуше другой доктор, Лорида. — Минор здесь неуместен, вы что?!. У вас под сердцем ребенок. («Какие банальности, Господи!..») И бояться не надо. Совершенно не надо бояться. Женщины знаете, как рожают?!. О-о!.. и в поездах рожают, и в поле, и даже на улице! Вот у меня был случай…
Кошмару не будет конца. Я сплю и мню: белая ночь, мосты развели, схватки — ору и рожаю у разведенного моста Шмидта…
— А вот расстраиваться вам нельзя: очень вредно для ребенка.
И я расстраиваюсь, что расстраиваюсь.
Плыть или не плыть? Вот в чем вопрос.
Почему рыба плывет к своей гибели? Потому что она дура. Без мозгов. Одни инстинкты. А у меня мозги есть. И они посылают сигнал: стоп! Стать удобрением для будущих поколений — это прекрасно, конечно, но кто сказал, что моя жизнь менее уникальна?!. Кто?!.
Никто.
— О-о!.. она так будет любить тебя!..
Меня?!. За что?
Меня!.. Такую глупую, несовершенную!.. приведшую ее в этот мир — такой несовершенный, глупый!.. Мир жесток, природа жестока — все друг друга едят!.. о-о, как я виновата, как виновата: я плохо подготовила мир к ее приходу…
— А почему — она? Откуда ты знаешь, что это ОНА?!. А не ОН?!.
— Это она. Я вижу, — говорит подруга (она на короткой ноге с тонкими мирами). — И она так будет любить тебя!..
Меня… любить…
Я буду! я буду плыть, подруги, я с вами!.. я все смогу, превозмогу, сумею — у меня под сердцем ребенок!..
Муж долго смотрит на рецепт Лориды.
— А зачем она нарисовала здесь сперматозоид?!
— Где?
— Вот. Она что, сумасшедшая?
— Это ее подпись.
— Сперматозоид?! Слушай, почему у тебя одни маньяки?! Ты не можешь найти нормального доктора?! То рыбий маньяк, то этот сперматозоид, то Егоров!..
У участкового гинеколога Егорова была аллергия на беременных женщин.
— Да что вы такое говорите, женщина?! Егоров очень хороший доктор!
— Ваш ребенок умрет, — говорил очень хороший доктор. — Не умрет при родах — умрет через год, не через год — так через два!.. Да он уже умер! И вы умрете.
Значит, все-таки смерть — они сговорились. Заговор гинекологов против беременной женщины.
— Так. Я хочу знать, где сидит эта сволочь. Я убью его!.. — кричит муж горбуши.
— В седьмом кабинете. Только не забудь надеть бахилы, а то он будет орать.
Муж смотрит на горбушу.
— Я буду убивать его в бахилах?!
Горбуша думает.
— А может, он просто ненавидит меня? — спрашивает горбуша.
— А что ты ему сделала?
— Ничего. Но может, мой предок насолил его предку и это у него в подкорке сидит и мучает?..
Нет. Я совершенно зря потревожила высокий дух своего предка — Егоров ненавидит не только меня: особи из семейства лососевых выплывают из его кабинета, вытирая слезы плавниками и направлениями на аборт.
— Доктор, женщине плохо!..
— Да плевать я на нее хотел!
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Может ли доктор быть мерзавцем? («НЕТ! НЕТ!») А почему?.. Доктор ведь тоже человек. И ничто, ничто человеческое…
НЕЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Про то, как кончилась история с «очень хорошим доктором Егоровым», которому очень много интеллигентных мужчин, почтенных отцов семейств, хотели дать в лоб, но не дали. И тогда Бог плюнул на этих рефлексирующих и ниспослал Божью кару в образе другого доктора, с хорошей реакцией и повышенным чувством достоинства в крови, и этот доктор, встав однажды на сторону всех лососевых и осетровых, взял и, недолго думая, спустил коллегу с лестницы, врезав ему в лоб своей могучей, тяжелой дланью!..
То была длань Господня.
«И это хорошо!» — сказал Бог, потому что родилось очень много здоровых, красивых детей, приговоренных участковым гинекологом Егоровым к уничтожению.
И не то чтобы Егоров после полета с лестницы стал лучше — нет, конечно, но — безопаснее: стал бояться Сторожа.
«СПИД!» «ДАУН!» «ХЛАМИДИОЗ!» — плакаты в поликлинике нацелены в горбуш, как дзот. Безобидный на этом фоне «Токсикоз» обещает горбушам «летальный исход и даже инвалидность» (почему-то в таком порядке). Горбушам нехорошо, дайте присесть…
— Пол ребенка мы сообщаем за дополнительную плату, — говорит доктор УЗИ.
(То есть заплатишь — скажем, а не заплатишь — увидим, узнаем, но нипочем не скажем, хоть убей!)
— У вас девочка.
Девочка!.. Икринка с розовым бантиком!..
— Мамочка!.. Почему вы бегаете?! Вам нельзя бегать! Вы что?!.
А как же не бегать, если хочется летать! Раньше горбуша думала, глядя на животы: как им тяжело, бедолагам, ходят едва!.. А они притворялись, оказывается! Все притворялись.
— Ходи прилично, — сердится муж.
— А как это?
— Как беременная.
— А это как?
— Важно.
И горбуша поняла: беременные еле ходят не от тяжести ноши, а от важности.
Мужа подташнивает, он едва волочит ноги.
— Это нормально, — говорит доктор. — Так бывает у особо впечатлительных мужей: они принимают токсикоз жены на себя.
— Милый! — Горбуша благодарно обнимает мужа. — Знаешь… она так будет любить тебя!
— Меня?.. За что?!
— За впечатлительность.
— Пора выбирать роддом, — говорит горбуша. — Я принесла рекламу. Вот, мне понравилось: «Вас встретят здесь улыбки и добрые руки врачей!..»
— А сколько это стоит, интересно?
— Цены напечатаны ниже…
— Дорогая, — муж читает ниже, — за такие деньги тебе улыбнется даже крокодил.
…Но вот донеслась весть: есть, есть в граде Питере чудесный доктор — руки золотые, душа-человек, звать Козлова.
О, прекрасная Козлова!
— Приходите, — говорит по телефону Козлова. — Все вопросы потом. Да, да, конечно… все будет хорошо. Но сначала мы посмотрим друг другу в глаза…
— А сколько стоит ее взгляд? — настораживается муж.
— Жизнь ребенка.
— Дорого, значит…
— А мне понравилось, — отвечает горбуша. — Моя подруга тоже так всегда говорит, когда переходит дорогу: «Подожди, надо посмотреть водителю в глаза!»
— Зачем?
Горбуша пожимает плечами:
— А задавит или нет?
В дверях возникает круглая, ладная, веселая Козлова:
— Кто меня ждет?
Я! Я! О, прекрасная Козлова!.. Вот тебе мои глаза!
— Так. Ну, что у нас?..
У меня живот — вот.
— Это хорошо. Значит, будем рожать, — радуется Козлова.
И горбуша радуется, что Козлова радуется.
…Мы глядим друг другу в глаза. Момент истины. Мне нравятся глаза Козловой — голубые, круглые, чистые, как у ребенка.
— А карточка какая-нибудь есть? — спрашивает Козлова.
Вот.
Козлова долго смотрит на обложку, кровожадно перечеркнутую Егоровым красным цветом: «угроза!», «угроза!» «угроза!». (Странно, что Егоров не пририсовал здесь и череп с костями!)
— Хм, — говорит Козлова. — Знакомый почерк.
— Не обращайте внимания, доктор: просто мой бывший участковый гинеколог — идиот, такая беда.
— Я знаю его, — кивает Козлова. — Это мой муж.
…А-а-а!.. помогите!.. засада!.. меня окружили враги!
— Бывший, — добавляет Козлова.
Я счас рожу. Ну, так же нельзя, Козлова!.. Мне вредно!.. Козлова, ты бросила его? И правильно сделала. Я тоже.
— Нет, это он бросил меня. Когда я была беременной.
Вот оно как. Значит, диагноз поставлен ему верно: аллергия на беременность. Случай клинический, тяжелый, особо опасный для человечества. Однако новость: Егоров размножается не только делением.
— Значит, у Егорова есть ребенок?!.
— Это у меня есть ребенок. А Егоров его никогда не видел.
…Это какая-то большая трагедия. Тут что-то не так. Причем на гормональном уровне. Доктор Егоров явно нуждается в помощи. В понимании. Быть может, даже в сочувствии. Чтобы кто-то пришел (неужели — я?! почему — я?!), погладил по голове и тихо спросил: что случилось, Егоров, как ты дошел до жизни такой? — расскажи, я внимательно слушаю (ну почему именно я?!)… Слушаю и силюсь понять (а может, все-таки лучше в лоб?)…
Нет, возможно, толковый писатель (не я!), начав с эмбриона Егорова, написал бы толковый рассказ — читатель обрыдался бы, но…
Но меня, слабого, грешного человека, все же волнует больше бедная горбуша…
Которая попалась эскулапам на крючок…
И горбуша забилась, забилась!.. — о-о, значит, все-таки гибель!.. я знала, я знала, пусть!.. но ведь это потом, не сейчас!.. — трепыхалась горбуша в аду наркоза (передозировка: побочное действие — смерть!), корчась и суча плавниками, испуская дух — дух метался, страдал в бесконечных кишках мироздания, — значит, вот он какой — ад!.. И последняя мысль на краю: Козлова… твои голубые глаза…
…Хирург Козлова вспорола брюхо, аккуратно достала икру и кликнула к дохлой рыбине реаниматоров.
«Пьяный врач мне сказал, что тебя больше нет…» — была такая песня, и глупая горбуша не понимала когда-то: о чем это она?! По простодушию думала, что этот доктор с горя напился — после того как. Теперь поняла: не после того, а до! То есть сначала напился, а горе было потом. Потому-то и было, что напился.
«Надо было посмотреть ему в глаза…», — думала с тоской горбуша.
В общем, горбуша побывала в аду, куда отправил ее пьяный анестезиолог, и ей там не понравилось.
Очнулась, открыла глаза.
Нет, я еще в аду: и халда со шприцем приветствует меня:
— Ну что разлеглась, как свинья, видел бы тебя сейчас, такую красавицу, твой муж!..
Это, по-видимому, означало: поздравляем вас, мамочка!
Едва живая горбуша глядела на халду и думала, что человечество совершенно зря беспокоило себя эволюцией, мучилось проклятыми вопросами, отказывало себе в людоедстве, если в конце концов оно доэволюционировало до этой халды.
— Селедку не ешьте!.. Не ешьте селедку, мамочки! Вредно! Вам нельзя! Руки прочь от селедки!
— А зачем вы тогда ее принесли (садисты)?!
— Зачем, зачем… а черт его знает зачем. Дали — и принесли. А ну, положь назад сельдь, мамаша!
Горбуша плывет, едва перебирая плавниками, плывет к своей икринке, где она, где?.. почему не в барокамере?! Все детки в барокамерах, а ее икринка — нет! Страшная мысль: не хватило!.. ей не хватило барокамеры!..
— А почему мой ребенок не в барокамере?! — в ужасе кричит горбуша.
— А почему ваш ребенок должен быть в барокамере?! Это больные дети. А ваш ребенок здоров.
Как — здоров?.. И он не умер?.. А Егоров обещал… И я не умерла?.. Я же горбуша!..
— Та-ак!.. У мамаши, кажется, послеродовая горячка…
— Все хорошо, все хорошо, — уговаривает горбушу Козлова. — Все хорошо, все позади, твой ребенок здоров, плацента защитила его…
О, моя дорогая, моя дорогая, плачет горбуша, думая о плаценте, моя дорогая…
Голубушка плацента приняла на себя все — и Егорова с трезубцем, и Лориду со сперматозоидом, и рыбьего доктора, и пьяного анестезиолога… и умерла вместо меня.
— Мамочки, кормление!.. Так, где чей ребенок… разбираем, разбираем, мамаши, детей, вот ваш ребенок…
Мой ребенок!..
маленькая горбуша,
икринка моя, круглая, как совершенство,
о, моя дорогая,
я проделала долгий путь во имя тебя,
я страдала, я плакала, страшась в темных водах,
но плыла, мое солнце,
к тебе, моя жизнь,
и назову тебя — Жизнь: Вита, Виталия…
прости, что я плохо подготовила мир к твоему приходу…
…А рядом звонил телефон, Козлова брала трубку, слушала и говорила:
— Мы посмотрим друг другу в глаза и…
— Видите ли, — говорил один сторожебоязненный доктор, склонный к тому же пофилософствовать на сытый желудок, — роды — это всегда опасно, роды, если хотите знать, ― это маленькая смерть. А благородные рыбы, кстати, — сыто продолжал доктор (пообедал белугой), — благородные рыбы вообще умирают после нереста, да!..
Вот оно как.
А я благородная рыба. Горбуша. Плыву навстречу своей погибели. Горбуша в томате. Нет, горбуша в собственном соку.
— А вот волноваться вам вредно! — вдруг вспоминает доктор (чуть не забыл!). — Вам категорически нельзя волноваться!
А с чего бы мне волноваться?!
Плыву. Плывем, подруги, белые рыбы и красные, лососи мои дорогие, над нами вода (а Питер состоит из воды — все сходится!), и деревья, как водоросли, плавно раскачивают ветвями…
…Зачем же она плывет к своей гибели?! Да еще против течения! Что чувствует?.. Только зов природы? Великий инстинкт сохранения рода? О-о… как трагичен, печален ее путь… А тут еще какой-нибудь гад, какой-нибудь паразит с удочкой — норовит подцепить на крючок беременную женщину!.. А у порога другой — с трезубцем!.. Как жестоко устроен мир.
— А к чему здесь минор?! — улыбается горбуше другой доктор, Лорида. — Минор здесь неуместен, вы что?!. У вас под сердцем ребенок. («Какие банальности, Господи!..») И бояться не надо. Совершенно не надо бояться. Женщины знаете, как рожают?!. О-о!.. и в поездах рожают, и в поле, и даже на улице! Вот у меня был случай…
Кошмару не будет конца. Я сплю и мню: белая ночь, мосты развели, схватки — ору и рожаю у разведенного моста Шмидта…
— А вот расстраиваться вам нельзя: очень вредно для ребенка.
И я расстраиваюсь, что расстраиваюсь.
Плыть или не плыть? Вот в чем вопрос.
Почему рыба плывет к своей гибели? Потому что она дура. Без мозгов. Одни инстинкты. А у меня мозги есть. И они посылают сигнал: стоп! Стать удобрением для будущих поколений — это прекрасно, конечно, но кто сказал, что моя жизнь менее уникальна?!. Кто?!.
Никто.
— О-о!.. она так будет любить тебя!..
Меня?!. За что?
Меня!.. Такую глупую, несовершенную!.. приведшую ее в этот мир — такой несовершенный, глупый!.. Мир жесток, природа жестока — все друг друга едят!.. о-о, как я виновата, как виновата: я плохо подготовила мир к ее приходу…
— А почему — она? Откуда ты знаешь, что это ОНА?!. А не ОН?!.
— Это она. Я вижу, — говорит подруга (она на короткой ноге с тонкими мирами). — И она так будет любить тебя!..
Меня… любить…
Я буду! я буду плыть, подруги, я с вами!.. я все смогу, превозмогу, сумею — у меня под сердцем ребенок!..
Муж долго смотрит на рецепт Лориды.
— А зачем она нарисовала здесь сперматозоид?!
— Где?
— Вот. Она что, сумасшедшая?
— Это ее подпись.
— Сперматозоид?! Слушай, почему у тебя одни маньяки?! Ты не можешь найти нормального доктора?! То рыбий маньяк, то этот сперматозоид, то Егоров!..
У участкового гинеколога Егорова была аллергия на беременных женщин.
— Да что вы такое говорите, женщина?! Егоров очень хороший доктор!
— Ваш ребенок умрет, — говорил очень хороший доктор. — Не умрет при родах — умрет через год, не через год — так через два!.. Да он уже умер! И вы умрете.
Значит, все-таки смерть — они сговорились. Заговор гинекологов против беременной женщины.
— Так. Я хочу знать, где сидит эта сволочь. Я убью его!.. — кричит муж горбуши.
— В седьмом кабинете. Только не забудь надеть бахилы, а то он будет орать.
Муж смотрит на горбушу.
— Я буду убивать его в бахилах?!
Горбуша думает.
— А может, он просто ненавидит меня? — спрашивает горбуша.
— А что ты ему сделала?
— Ничего. Но может, мой предок насолил его предку и это у него в подкорке сидит и мучает?..
Нет. Я совершенно зря потревожила высокий дух своего предка — Егоров ненавидит не только меня: особи из семейства лососевых выплывают из его кабинета, вытирая слезы плавниками и направлениями на аборт.
— Доктор, женщине плохо!..
— Да плевать я на нее хотел!
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Может ли доктор быть мерзавцем? («НЕТ! НЕТ!») А почему?.. Доктор ведь тоже человек. И ничто, ничто человеческое…
НЕЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Про то, как кончилась история с «очень хорошим доктором Егоровым», которому очень много интеллигентных мужчин, почтенных отцов семейств, хотели дать в лоб, но не дали. И тогда Бог плюнул на этих рефлексирующих и ниспослал Божью кару в образе другого доктора, с хорошей реакцией и повышенным чувством достоинства в крови, и этот доктор, встав однажды на сторону всех лососевых и осетровых, взял и, недолго думая, спустил коллегу с лестницы, врезав ему в лоб своей могучей, тяжелой дланью!..
То была длань Господня.
«И это хорошо!» — сказал Бог, потому что родилось очень много здоровых, красивых детей, приговоренных участковым гинекологом Егоровым к уничтожению.
И не то чтобы Егоров после полета с лестницы стал лучше — нет, конечно, но — безопаснее: стал бояться Сторожа.
«СПИД!» «ДАУН!» «ХЛАМИДИОЗ!» — плакаты в поликлинике нацелены в горбуш, как дзот. Безобидный на этом фоне «Токсикоз» обещает горбушам «летальный исход и даже инвалидность» (почему-то в таком порядке). Горбушам нехорошо, дайте присесть…
— Пол ребенка мы сообщаем за дополнительную плату, — говорит доктор УЗИ.
(То есть заплатишь — скажем, а не заплатишь — увидим, узнаем, но нипочем не скажем, хоть убей!)
— У вас девочка.
Девочка!.. Икринка с розовым бантиком!..
— Мамочка!.. Почему вы бегаете?! Вам нельзя бегать! Вы что?!.
А как же не бегать, если хочется летать! Раньше горбуша думала, глядя на животы: как им тяжело, бедолагам, ходят едва!.. А они притворялись, оказывается! Все притворялись.
— Ходи прилично, — сердится муж.
— А как это?
— Как беременная.
— А это как?
— Важно.
И горбуша поняла: беременные еле ходят не от тяжести ноши, а от важности.
Мужа подташнивает, он едва волочит ноги.
— Это нормально, — говорит доктор. — Так бывает у особо впечатлительных мужей: они принимают токсикоз жены на себя.
— Милый! — Горбуша благодарно обнимает мужа. — Знаешь… она так будет любить тебя!
— Меня?.. За что?!
— За впечатлительность.
— Пора выбирать роддом, — говорит горбуша. — Я принесла рекламу. Вот, мне понравилось: «Вас встретят здесь улыбки и добрые руки врачей!..»
— А сколько это стоит, интересно?
— Цены напечатаны ниже…
— Дорогая, — муж читает ниже, — за такие деньги тебе улыбнется даже крокодил.
…Но вот донеслась весть: есть, есть в граде Питере чудесный доктор — руки золотые, душа-человек, звать Козлова.
О, прекрасная Козлова!
— Приходите, — говорит по телефону Козлова. — Все вопросы потом. Да, да, конечно… все будет хорошо. Но сначала мы посмотрим друг другу в глаза…
— А сколько стоит ее взгляд? — настораживается муж.
— Жизнь ребенка.
— Дорого, значит…
— А мне понравилось, — отвечает горбуша. — Моя подруга тоже так всегда говорит, когда переходит дорогу: «Подожди, надо посмотреть водителю в глаза!»
— Зачем?
Горбуша пожимает плечами:
— А задавит или нет?
В дверях возникает круглая, ладная, веселая Козлова:
— Кто меня ждет?
Я! Я! О, прекрасная Козлова!.. Вот тебе мои глаза!
— Так. Ну, что у нас?..
У меня живот — вот.
— Это хорошо. Значит, будем рожать, — радуется Козлова.
И горбуша радуется, что Козлова радуется.
…Мы глядим друг другу в глаза. Момент истины. Мне нравятся глаза Козловой — голубые, круглые, чистые, как у ребенка.
— А карточка какая-нибудь есть? — спрашивает Козлова.
Вот.
Козлова долго смотрит на обложку, кровожадно перечеркнутую Егоровым красным цветом: «угроза!», «угроза!» «угроза!». (Странно, что Егоров не пририсовал здесь и череп с костями!)
— Хм, — говорит Козлова. — Знакомый почерк.
— Не обращайте внимания, доктор: просто мой бывший участковый гинеколог — идиот, такая беда.
— Я знаю его, — кивает Козлова. — Это мой муж.
…А-а-а!.. помогите!.. засада!.. меня окружили враги!
— Бывший, — добавляет Козлова.
Я счас рожу. Ну, так же нельзя, Козлова!.. Мне вредно!.. Козлова, ты бросила его? И правильно сделала. Я тоже.
— Нет, это он бросил меня. Когда я была беременной.
Вот оно как. Значит, диагноз поставлен ему верно: аллергия на беременность. Случай клинический, тяжелый, особо опасный для человечества. Однако новость: Егоров размножается не только делением.
— Значит, у Егорова есть ребенок?!.
— Это у меня есть ребенок. А Егоров его никогда не видел.
…Это какая-то большая трагедия. Тут что-то не так. Причем на гормональном уровне. Доктор Егоров явно нуждается в помощи. В понимании. Быть может, даже в сочувствии. Чтобы кто-то пришел (неужели — я?! почему — я?!), погладил по голове и тихо спросил: что случилось, Егоров, как ты дошел до жизни такой? — расскажи, я внимательно слушаю (ну почему именно я?!)… Слушаю и силюсь понять (а может, все-таки лучше в лоб?)…
Нет, возможно, толковый писатель (не я!), начав с эмбриона Егорова, написал бы толковый рассказ — читатель обрыдался бы, но…
Но меня, слабого, грешного человека, все же волнует больше бедная горбуша…
Которая попалась эскулапам на крючок…
И горбуша забилась, забилась!.. — о-о, значит, все-таки гибель!.. я знала, я знала, пусть!.. но ведь это потом, не сейчас!.. — трепыхалась горбуша в аду наркоза (передозировка: побочное действие — смерть!), корчась и суча плавниками, испуская дух — дух метался, страдал в бесконечных кишках мироздания, — значит, вот он какой — ад!.. И последняя мысль на краю: Козлова… твои голубые глаза…
…Хирург Козлова вспорола брюхо, аккуратно достала икру и кликнула к дохлой рыбине реаниматоров.
«Пьяный врач мне сказал, что тебя больше нет…» — была такая песня, и глупая горбуша не понимала когда-то: о чем это она?! По простодушию думала, что этот доктор с горя напился — после того как. Теперь поняла: не после того, а до! То есть сначала напился, а горе было потом. Потому-то и было, что напился.
«Надо было посмотреть ему в глаза…», — думала с тоской горбуша.
В общем, горбуша побывала в аду, куда отправил ее пьяный анестезиолог, и ей там не понравилось.
Очнулась, открыла глаза.
Нет, я еще в аду: и халда со шприцем приветствует меня:
— Ну что разлеглась, как свинья, видел бы тебя сейчас, такую красавицу, твой муж!..
Это, по-видимому, означало: поздравляем вас, мамочка!
Едва живая горбуша глядела на халду и думала, что человечество совершенно зря беспокоило себя эволюцией, мучилось проклятыми вопросами, отказывало себе в людоедстве, если в конце концов оно доэволюционировало до этой халды.
— Селедку не ешьте!.. Не ешьте селедку, мамочки! Вредно! Вам нельзя! Руки прочь от селедки!
— А зачем вы тогда ее принесли (садисты)?!
— Зачем, зачем… а черт его знает зачем. Дали — и принесли. А ну, положь назад сельдь, мамаша!
Горбуша плывет, едва перебирая плавниками, плывет к своей икринке, где она, где?.. почему не в барокамере?! Все детки в барокамерах, а ее икринка — нет! Страшная мысль: не хватило!.. ей не хватило барокамеры!..
— А почему мой ребенок не в барокамере?! — в ужасе кричит горбуша.
— А почему ваш ребенок должен быть в барокамере?! Это больные дети. А ваш ребенок здоров.
Как — здоров?.. И он не умер?.. А Егоров обещал… И я не умерла?.. Я же горбуша!..
— Та-ак!.. У мамаши, кажется, послеродовая горячка…
— Все хорошо, все хорошо, — уговаривает горбушу Козлова. — Все хорошо, все позади, твой ребенок здоров, плацента защитила его…
О, моя дорогая, моя дорогая, плачет горбуша, думая о плаценте, моя дорогая…
Голубушка плацента приняла на себя все — и Егорова с трезубцем, и Лориду со сперматозоидом, и рыбьего доктора, и пьяного анестезиолога… и умерла вместо меня.
— Мамочки, кормление!.. Так, где чей ребенок… разбираем, разбираем, мамаши, детей, вот ваш ребенок…
Мой ребенок!..
маленькая горбуша,
икринка моя, круглая, как совершенство,
о, моя дорогая,
я проделала долгий путь во имя тебя,
я страдала, я плакала, страшась в темных водах,
но плыла, мое солнце,
к тебе, моя жизнь,
и назову тебя — Жизнь: Вита, Виталия…
прости, что я плохо подготовила мир к твоему приходу…
…А рядом звонил телефон, Козлова брала трубку, слушала и говорила:
— Мы посмотрим друг другу в глаза и…