ЗИНЗИВЕР № 9 (89), 2016

Перекличка поэтов


Сергей СОКОЛКИН
Поэт. Родился в 1963 году в г. Хабаровске. Закончил Уральский политехнический институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Действительный член­корреспондент Академии Российской словесности. Автор многих книг и публикаций. Член Союза писателей России и Союза писателей XXI века.



СЕМИК
(Поэма)
 
1
 
Вступление

То не райский Алконост нежным голосом
и не вестница богов — птица вещая,
наш славянский Гамаюн, все познавшая,
нам поведали ту быль — очень древнюю.
Было то, — когда дурак спал-посапывал
и во сне творил любовь с Царь-девицею,
пробуждая над землей Лихо тихое —
ступу с бабою-Ягой — Ягой Виевной.
А Кощей бессмертный, в латы закованный,
силу черпал из яйца изначального,
колдуны же, через пень обернувшися,
становились в один миг волкодлаками.
Когда рыжих упырей с песиглавцами
выметал народ метлою поганою
и еще горбун плешивый и меченый
не вскарабкался на стену московскую.
Нам печалилась о том — птица темная,
несравненной красоты полудевица,
обольстительная тварь сладкозвучная —
птица Сирин, ко всему равнодушная.
Пела песнь она года и столетия —
потерявшим память нам, обезумевшим,
пела, словно миг один, даже перышка
не сронив со своих крыл черно-аспидных.
Впрочем, ступы продолжали кружение,
упыри сменялись прочею нежитью,
а дурак все спал с улыбкой загадочной,
самолет-ковер свернувши под голову.
Сирин в бездне лет была вечно юною,
только скорбь в глазах копилась и множилась.
Лишь в конце крылом взмахнула, — все ахнули,
вон лежит оно — яйцо изначальное.



2
 
Поминки

Птицей Фениксом сгорая
в Василисковых глазах,
хромоногим чертом вышел
гулкий веселящий страх.
Наступает день отрады
душ, потерянных в Руси,
эй, покойников заложных
из скудельниц выноси!
Кто примерил, словно шубу,
смерть чужую на себя,
тех, кто помер не своею,
хоть любя, хоть не любя.
Тех, кто у нечистой силы
год в работниках ходил,
даже самых тех, кто, может,
душу чью-нибудь сгубил.
От любви кто безответной,
кто в бою творил свой грех…
Все одно! — Сегодня можно,
отпеваем нынче всех!
Мать-земля всех нынче примет,
разберется в ад иль в рай…
Пироги пока без нужды,
ну, давай же, наливай!
Всех спаси, Бог, всем — простите,
коль обидел невзначай…
Ну, а ты, за то, что слушал,
по сопатке получай!



3
 
Василиск

Василиск свет Синитель —
васильковый повелитель
в мир проклюнулся нынче —
под собачий злобный лай.
Чтоб хлеба колосились,
васильки не уродились,
не паши и не сей ты
в этот день, пережидай.
Петуху-семилетке,
что орет в дубовой клетке,
поздно свертывать шею,
как велели предки встарь, —
в январе он в навозе —
на трескучем лют-морозе
снес яйцо, и сегодня
был рожден змеиный царь.
Мы в реке не купались,
соловьихи надрывались
на Зеленые Святки:
— Всем не спать, не спать, не спать!
Собирай, не стесняйся,
из курятника все яйца, —
жарь-вари, чтоб потомства
гаду-змею не видать!
Не давай лишь подруге
(лучше мни тугие груди),
выкидыш петушиный
да под мышкою держать,
а не то, сам врубайся,
что такое эти яйца
и какие там всходы
они могут еще дать…
На Русалью ночами
лучше ты с холостяками,
со вдовцом и вдовицей
собирай разрыв-траву,
что сердца окрыляет,
все замки к чертям сбивает,
указуя на клады
и во сне и наяву.
Вишь, русалки ночами,
кто с хвостами, кто с крылами,
в окияне небесном
стали, как стрижи, сигать.
Василиск свет Синитель —
васильковый повелитель
в мир проклюнулся нынче —
всем не спать, не спать, не спать!



4
 
Баба-Яга

Душу сводит до рассвета
лихоманкой,
только глянь,
блажь несется против ветра —
то ли птица, то ли пьянь…
С одного конца — зараза
и с другого — дребедень,
и заходит ум за разум,
как увидишь эту хрень.
В небо клацает зубами,
лес храня и целину,
помело подняв, как знамя,
воет, машет на луну.
А внизу кумятся вовсе
и сестрятся, вставши в круг,
чучела русалок бросив,
и в дугу березки гнут.
Доля бабья растакая, —
забродила, вызрев грудь, —
про парней не забывая…
Но об этом позже чуть…
— Эй, Вы — детки-малолетки,
дуры-бабы, молодцы,
ну-ка, брысь, бросая ветки,
подобрав свои концы.
А иначе с печкой рядом
повертается стезя…
— А не лезь, куды не надо,
и не трожь, чаго нельзя…



5
 
Русалии

То не ветер дубы раскорячил,
к земле пригибая,
так что сучья трещат,
как в кровавых зубах,
волчья сыть.
Визг кошачий и смех затихают,
опять нарастая,
и прохожего жаждет
полночный Кондратий хватить.
В неподъемных
махрово-лохматых
коряжистых лапах,
как в ларях малахитовых,
сбив все замки до поры,
бултыхают хвостами белуг,
источив рыбий запах,
то ль живые русалки,
то ль ведьмы с проклятой горы.
Чешуя серебрится луной,
что по пенистым струям
их волос поплыла.
И они, словно вдарив под дых,
руки тянут к тебе,
и в тоске по живым поцелуям
застывают вокруг,
словно статуи — в позах срамных.
Кыш, соломенный дух,
Чур меня!
Погибай без крещенья —
с путь-дорогою в ад,
потому что чурается рай.
Под проклятьем родных —
не прожить без любви и прощенья, —
зачаровывай путников,
да и на дно их таскай.
Чур, меня, чур, меня!
Я найду выводящие тропы,
не пополню я племя
утопших и самоубийц, —
пусть меня изувечит
в кулачном бою недотепа,
пусть мне в жены достанется
фифа из подлых девиц!
Пусть я лучше подохну,
как пес — за копейку лихую —
в переулках Хитровских,
запив с каторжанами спесь,
чем услышать концерт
этих тварей сисястых вживую,
и похерить себя
с некрещеною нечистью здесь.
Безотцовщиной я
уродился, предсказан кукушкой,
но рожден мужиком
и на мне медный матушкин крест.
Расступись, сволота,
жизнь моя пусть не стоит полушки,
но я выйду живым
с зачарованно-гибельных мест.
Божьей волею крест
я черчу, описав его кругом,
и на землю Святую встаю,
словно страха не знал.
Говорю: «Я крещаю тебя, Иван-Марья».
Испуга
в православной душе,
нет совсем, будто здесь не бывал.
Золотыми крылами затмив
эту мглу,
словно небыль,
Божьи ангелы вмиг
опустились в бушующий лес
и, набрав неприкаянных душ,
их в бездонное небо
унесли за собой.
И чарующий морок исчез.
Только змей зашипел в глубине,
в темноту отползая,
воронье закружилось над лесом
во всю свою прыть.
Только ветер дубы раскорячил,
к земле пригибая,
так, что сучья трещат,
как в кровавых зубах —
волчья сыть.



6
 
Ночь на Ивана Купалу

Чтоб не спать,
поплюй на зенки,
дурья бошка, сучий потрох, —
дурой-девственницей полночь,
подобрав подол, лежит.
На опушке, за туманом,
вспыхнув, как китайский порох,
папоротник волчьим глазом
лихорадочно дрожит…
Мается душа, мятется, чуда ждет,
как вечный жид…

Разлепи глаза,
как бедра толстой бабы окаянной,
Вий таких красот не ведал,
сколько слюни не текли.
Камни, золото и клады —
рек, лесов и океанов
сундуки тебе откроют,
чрево вывернув земли.

Да разуй глаза, дурында,
в сон нельзя, там пень-шишига.
Из костра возьми дубину,
залепи, осатанев,
промеж ног козлиных, чтобы
вместо фига стала фига,
а ее б —
сожрали волки, превращаясь в старых дев.

Ведьмы —
бесы-тараканы,
разбегаются по небу,
переваривая в чревах
крошки Млечного Пути.
Выложи окно крапивой,
собери остатки хлеба,
и убитая сорока — с Богом —
в хлев пускай летит.

Оборотни-лихоимцы,
слышишь, слышишь, так и скачут,
дерева трясут-ломают, зарываются в копну.
То воруют звезд монеты,
то без сил, как скряги, плачут…
Словно несыти лихие —
воют, воют на луну.

Девки, девки хороводят,
парня выкликая имя.
И загубленные души
отражаются со дна.
И как за мышами кошка —
водяной следит за ними.
И стекает, словно семя, вожделения слюна.

И костры береговые полыхают,
расползаясь,
колесо на черноклене — чертом на сковороде
вертится в обнимку с ветром
и трепещет, словно заяц,
выхлопом горячей серы
оставаясь в пустоте.

Страшно, страшно, да не шибко!
И печет в груди и ниже…
Молодую душу гложет
и над телом правит суд.
На шесте Ярило пляшет.
И огонь, как девка, лижет
плоть восставшую мужскую,
славя выдуманный блуд.

Кругом властвует братина.
Дух Ярилы мысль дербанит.
Уж гудки, трещетки, бубны
захлебнулися в вине.
И летят в геенну пары,
взявшись за руки,
как в баню.
Только смех трещит,
как хворост в очищающем огне.

— Мы же рук не расцепили?! —
Где сваты?!
Иди поближе…
Как ты огненно-ядрена,
и в глазах кромешный жар,
не кобенься, моя радость,
не боися, не обижу!
Словно кони перед случкой —
рты в испарине дрожат,
под рукой вскипают груди
хлебным тестом на дрожжах.

— Подержаться дай-ка, ах,
ах, даже зубы на губах!
Крики, шум: Айда купаться,
айда с русалками… играться!
Хвостик, как у лосося,
— А у тебя, как у лося!
— Нам не надо лосося,
мы совокупляемся…

— Кыш нечистая, я с милой,
а не-то возьму полено!
Дай-ка наливное тело
колдовской водой омыть.
И шипит вода, ласкаясь,
отступая шумной пеной.
Водяной, как пес смердячий,
усмиряет свою прыть.

Груди яблоками пахнут…
Не дрожи, душа, в потемках.
Мы раскачиваем реку
на пятнадцать верст кругом.
— Покричи, щас не зазорно,
пусть порвется там, где тонко,
чуешь,
душу обжигает
новой жизни молоком?!

А сейчас тебя в рубаху,
да с узорами из свастик,
наряжу я.
И помчимся. И устроим пир в избе.
Что-то нечисть разгулялась...
Кыш, собака-головастик,
толстозадая мокрица
вон пристроилась к тебе.

Славно реку раскачали,
не видать уже и броду,
где венки плетут девахи
и бросают под откос.
Чу, утопленники пляшут,
и русалки мутят воду,
всем кагалом завалившись,
и целуются взасос.

А венки плывут по речке.
Те, что слева, вздрогнув, тонут.
Значит, кто-то замуж выйдет,
а кому-то помирать…
Крестик меж грудей напрягся,
как рыбак, почуяв омут…
— Отойди, речное лихо,
чудо-юдо, щучья мать.

Чудо-юдо, щучья мать,
чтоб те крысу целовать!
Вот ужо при свете белом
зацеплю тебя багром!
Чтоб ни дна те, ни покрышки,
ни на Этом, ни на Том…

Петушиный крик
прорезал
муть налипшую ночную.
Встрепенулись лиходеи
и стремглав на свой конец.
И визжат истошно гады.
Со всех ног напропалую!
Чресла дряблые трясутся,
как прокисший холодец.

Ну, потеха, ну, умора,
из всех дыр вода стекает…
Дыр все больше.
В теплом свете новая земля лежит.
Спит зазнобушка,
бесстыдно цветом жизни набухая,
беззастенчиво раскрывшись,
на ветру пушок дрожит.

Папоротник глаз закрыл свой.
Тихо плачет
вечный жид,
нежную слезу роняя.

2009 — 2013