ЗИНЗИВЕР № 1 (17), 2010

ПЕРЕХОДЫ ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

Игорь Клех. Хроники 1999 года. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

Прозаик Игорь Клех родился в 1952 году. В советское время он работал витражистом в Львове, где прожил большую часть жизни. В 2009 году вышли в свет две книги Игоря Клеха: собрание геопоэтических рассказов, очерков и эссе под названием «Миграции» и «Хроники 1999 года», которые сам автор считает своим «opus magnum».
«Хроники 1999 года» воссоздают панораму постсоветского общества. Детали этого мира состоят из отдельных историй о России и Украине, о семьях и писателях, о жизни и смерти. Несмотря на небольшой объем, это одна из самых обширных и, безусловно, самая неожиданная книга автора. Это очень личный текст, написанный в модальности радикальной откровенности. Такое сближение автора с рассказчиком таит в себе опасность. Возможно, кто-то увидит здесь своего рода хронику Клеховской жизни, а не записки одного наблюдателя, для которого развитие стран, где он жил и живет, столь же важно, как и собственная жизнь, и биография близких и окружающих.
При таком смешении индивидуального и общественного границы между личными и вымышленными историями стираются. Документальное письмо рассказчика пересекается с фрагментами личных историй других персонажей. Так, например, в «Хрониках» пересказан (под заголовком «Руководство по устройству эдема») отрывок из тетради бабушки «Работы в саду, огороде и в доме». Представление о советской идиллии в восточно-украинском городе Славянске выстраивается в тот самый момент, когда рассказчик сам перечитывает бабушкину тетрадь, и таким образом переживает и открывает для себя жизнь старушки:
«Дед строит новую уборную. И вдруг — театр какой-то на гастролях, бабке представление не понравилось. Каждое лето поездки на соляные озера искупаться, на Северный Донец покататься на лодке, в Брусино по грибы (бабка тоскует по лесам Псковщины, откуда родом). По пути в Сибирь в 56-м и обратно в 59-м у них останавливается наша семья, первые записи обо мне, посадили яблоньку, названную моим именем — самую урожайную».
Напротив, «Записки тетки в жанре альтернативной истории» — это не пересказ, а дневниковые записи молодой матери, чудом выжившей в годы Второй мировой войны с младенцем на руках.
Игорь Клех пишет то, что думает, и думает то, что пишет. В той же манере, как он судит о судьбах других, он сводит счеты и со своим прошлым. Прощаясь с умирающей матерью, он прощается с Украиной, с авторитарным отцом, с городами. Эти города наполнены архитектурными памятниками, но покинуты людьми; исчезли простые человеческие отношения, сформировавшие Клеха как писателя, автора особенной, вязко-сладкой и многослойной, визуальными картинами пропитанной, прозы. Конечно, в этом можно искать и найти элементы стилизации авторской фигуры. Но, с другой стороны, обычное для мемуаристов самолюбование заменено трезвым, порой со здравой долей цинизма, взглядом на историю «репатриации» писателя из Украины в Москву в начале 90-х годов, «переезда в сорокалетнем возрасте на голое место, на птичьих правах, как головой в прорубь».
Постоянное напряжение, стрессы, огорчения, ожидание развязки — все это отчуждает рассказчика от всех сфер его существования. Остаются лишь взаимное доверие в новой семье и литературное творчество. Неважно, куда погружается его «Я», оно везде оказывается чужим. В Ивано-Франковске «Я» автоматически регистрирует переименование улицы «Пушкина» в улицу «Чорновила», а роддома — в «Прикарпатський центр репродукції людини». А в Москве с такой же внутренней дистанцией воспринимаются «гримасы» социальной зависимости и капитализма. Автор своевольно приписывает главному герою не столько позицию писателя с Украины, а, скорее, точку зрения независимого наблюдателя с обочины действия. Этого героя-маргинала то милиция обкрадывает на улице, то неожиданно его книги получают премии, а его самого преследует многолетний интерес западных читателей. Легкими штрихами автор рисует не всегда любезные портреты успешных и менее успешных коллег.
Игорь Клех пишет обо всех и обо всем. Он как будто не выбирает, а преподносит собрание своих и чужих черновиков, дневников, эссе и комментариев не только о 1999-м, но и о годах до и после миллениума. Таким образом, автобиография, семейные истории, некрологи о людях и городах, рассуждения об исторических и политических событиях не просто ставятся на один смысловой уровень, но и символически проницают друг друга. Кризис перехода из одного времени в другое, из первой постсоветской фазы во вторую, из новой Украины — в новую Россию потрясает тем, что он проникает в повседневную среду всех слоев населения.
Почему именно 1999 год выбран рубежом для романа, глядя со стороны, понять можно не сразу. Зато в конце книги объясняется, почему это не 1989 год – год падения Берлинской стены, и не год глобального кризиса 2009, а как раз это неровное число на пороге в третьего тысячелетия — эйфорическая и апокалиптическая истерия перед 2000 годом, когда все готовятся к худшему, но надеются на лучшее:
«Той зимой Россия корчилась и отходила после дефолта. Как и большинство знакомых, я потерял работу еще осенью. Отчетливо помню инфернальное ощущение той поры — когда позакрывались оптовые рынки, банки и банкоматы, в супермаркетах опустели полки и витрины, осталось одно аварийное освещение под потолком, а продавщицы принялись опять всласть хамить покупателям и перелаиваться с истеричными, взвинченными старушками. Что называется, мастерство не пропьешь. Весь лоск и блеск последнего пятилетия слиняли за неделю, вместо изобилия — висячие замки, вместо мишуры — тусклая и злая нищета. Это был философский момент в новой истории России, и он достоин того, чтобы его запомнить. Не революция и беспорядки, а вот так, почти на голом месте: „где стол был яств, там гроб стоит“».
Именно отсутствие одного главного события показывает нарративный континуум модели хронотопа. В «Хрониках» скомпонованы отрывки из жизни людей в переходные моменты истории. Эти записки не дают предсказать будущее, но предотвращают, как письменный «памятник», повторение прошлого. Что фиксирует «документальная повесть» одного года? Смерть матери, отца… и  как минимум двух культурных микрокосмосов. А в общем — катарсис внутренний и внешний.

Татьяна ХОФМАНН (Берлин)