ЗИНЗИВЕР № 10 (102), 2017

У меня ни кошки, ни кота нет.
Ни тепла, ни света не хватает.
Лишь из крана ржавая вода
капает, и в этих тихих капах
слышу я: на тонких водных лапах
словно ходит кто туда-сюда.

Мой жилец гуляет одинокий,
маленький, прозрачный, водяногий,
Капельную сыплет болтовню.
Льется вечер, в полночь вырастая.
Вот и блюдце в раковину ставлю,
Вот и кран на кухне не чиню.

Звук стекольный, свет свекольный.
На ветвях грачи орут.
Ходит Васька малахольный
на закате по двору.

У него в кармане шпроты —
мал, да дорог золотник.
Он по поводу субботы
заложил за воротник.

Льется песня в переулке.
Васька любит про «Варяг».
С нашей лавочки бабульки
«Эй, Шаляпин!» — говорят.

Ваську слушают, не гонят.
Только Васькина жена
«Замолчи, — кричит, — негодник!» —
из открытого окна.

Васька стихнет на скамейке.
Замолчит, жену не зля.

В красном небе белой змейкой
гаснет след от корабля.

Качается свет среди линий нечетких,
колышется желтый лоскут.
По темным проспектам усталые тетки
угрюмых детей волокут.

И каждое утро, в любую погоду,
сквозь ветер и дождь и пургу,
я ту, что ведет меня по переходу,
никак полюбить не могу.

И катится время ни валко ни шатко,
и в небе тягучем, густом,
висит над землею колючая шапка
с огромным разинутым ртом.

И все, что сквозь сон не умею понять я,
внутри оседает, звеня.
А карлик сквозь зубы бормочет заклятье
и за руку держит меня.

Казалось — на дороге ни души,
но я-то знала: поджидают трое.
А в узком переулке — гаражи
и здания барачного покроя.

У тех троих — спортивный интерес.
Ровесники, сильней меня и выше.
Дрожали ноги. Я из школы вышла,
кусок трубы неся наперевес.

Темно. Пустынно. Тени впереди.
— А ну, кому железкой да по роже!..
Заминка, и — нечаянный прохожий,
спасение, архангел во плоти.
…...................................................................
Витек сгорел. Обычный передоз.
А Славка — тот геройски, при пожаре…

И все как прежде — пар над гаражами.
И все как прежде. Будто не всерьез.

Сквер это был или маленький парк,
с узкой, короткой аллеей —
жили в нем несколько старых собак
и гипсовый Ленин.

Помню скамейку со спинкой кривой,
хилый цветник, тополя горбылями.
Ленин стоял и белел головой
над тополями.

Я пробегала по скверу одна,
утром до школы, а после обратно.
И словно призрак, стояла страна
на постаменте квадратном.

Помню: пробилась в асфальте трава.
Помню: отдельно от тела
долго лежала в кустах голова.
Долго глядела

белыми бельмами вверх и вперед.
и, перекошен в оскале,
пел, не смолкая, облупленный рот:
«Вы жертвою пали».

Бывало, полусонен и похмелен,
без выпивки-закуски, без идей,
к тебе наутро постучится эллин,
а может быть, и вовсе иудей.

Вы А и Б на маленьком отрезке
меж парой и вчерашним гудежом,
и форточка впускает дух апрельский
спасительный и гулкий, как боржом.

И топот коридорный, колокольный,
и стопка книг на хлипком стеллаже,
и это так возвышенно и больно,
что говорить бессмысленно уже.

Пока никто из нас не вписан
в нечеткий круг,
нарвем петрушки и редиса,
прополем лук,

поговорим, о чем ничто не смыслим
ни ты ни я,
возьмем в ларьке как будто рислинг,
почти коньяк.

Не тянет пазуху ни камень,
ни золотник.
У рыбы в море-океане
горит плавник.

За домом ива серебрится,
как снег зимой.
Ларек закрыла продавщица.
Бредет домой.

Просыпалась на землю кашка
сквозь решето.
Пока никто из нас, пока что
еще никто.

Безногий Яша кормит голубей.
Подрежет что — а ты его не бей,
сам виноват, следи за карманами,
За дверкою багажника следи,
раз видишь: у обочины сидит,
пиджак внахлест и дырка на панаме.

Ему до фени эппл и вай-фай.
Не хочешь подавать — не подавай,
закрой окно, включи себе кондишен.
Тебе — томиться в пробке часовой,
ему — вдыхать бензин на мостовой,
никто не счастлив, но и не обижен.

Стучи, моя коробочка, звени,
в ней — трали-вали, мелкие одни.
А Яша лег в тенечке под кустами.
Торчит рука внезапной белизны,
и воркуны гуляют, братаны,
метут поребрик серыми хвостами.

Я в чужой полутемной квартире.
Табурет. Подоконник. Стакан.
Люди просто меня приютили
и разъехались по отпускам.
Дали ключ, на ходу показали,
где рубильник, утюг и белье.
Я брожу в коридоре и в зале,
обживаю жилище свое.

И душа неожиданно вспомнит —
а казалось, что все позади —
холод наскоро прибранных комнат,
вот таких же как эти почти.
И вхожу я на кухню — и страшно,
и пространство стремится к нулю,
там, где каждая ложка и чашка
говорит: я тебя не люблю.

Наши вещи затравленно жались
по углам, где вина не видна,
друг от друга подальше держались,
и теряли свои имена,
и зиял серебристым пробелом
на две части поделенный дом,
и всегда что-то глухо скрипело
по ночам в коридоре пустом.

А сегодня я гость бессловесный,
гостья собственной жизни былой,
и кружатся метельные бесы
над сиреневой майской землей.
Царство нескольких проклятых метров,
мир, где враг уживался с врагом.

И чужих одиноких предметов
только смертные маски кругом.

Через пустырь дороги нет,
и выдох застывает слепком,
и на ночь закрывают храм.

И только бабушка и дед
насторожились там, под снегом,
прислушиваются к шагам.

Она на западном конце,
он на восточном:  — Слышишь? —
Слышу. — Идет? — По-моему, идет.

И примороженная цепь
стучит все жалобней и тише
и разбивается об лед.

Ни от тюрьмы, ни от сумы
не зарекаются до срока.
Ветра дорогу замели.

— Кто ждал тебя? Да только мы
под каменным твоим порогом,
под мерзлой коркою земли.

От черных берегов зимы
мой лепесток, лети далеко
и быть по-моему вели.

Разговор, словно город, проспекты звенят в голове.
Слева дом из бетона, а справа сарай из стекла.
Поворот, а за ним
открывается вдруг человек,
словно маленький двор, вроде тех, где когда-то жила.
И сирень во дворе полыхает лиловым огнем,
и распахнуты окна, и комната — вся на виду…

Вы, пожалуйста, мне ничего не болтайте о нем.
Я запомнила адрес, я просто еще раз приду.

Вечер стал густым и клетчатым,
и забылся сном нехитрым.
Я спрошу тебя: чем лечишься
от февральского бронхита?

Посижу еще немножечко
средь микстур и полосканий.
И серебряная ложечка,
словно маятник, в стакане.

Лампа греет синим светом.
Все пройдет, пройдет и это —

и твоя температура,
и моя литература.