ЗИНЗИВЕР № 5 (109), 2018

Какие интересные и нелепые вещи встречаются в воспоминаниях Николая Старшинова «Что было, то было»…
 Вот, например, о Владимире Соколове.
Старшинов приводит фразу поэта: «Талант нуждается в постоянном пополнении его ресурсов, а они пополняются только тогда, когда носитель дарования — лицо полнокровно живущее, активно действующее…» И далее пишет о том, что сам Соколов свои ресурсы не пополнял. Фрагмент:
«Еще больше он удивил меня во время поездки в Вологодскую область.
На самолете нас доставили в Великий Устюг. Этому городу можно посвятить целую книгу. <…>
Вологодский поэт Виктор Коротаев, московский — Вадим Кузнецов и я выступали перед рабочими судоремонтного завода, ездили на небольшом суденышке по Сухоне до ее впадения в Северную Двину. На этом пути нас угощали ухой из стерляди…
Потом ночью на моторках мы добирались до реки Юг. Ловили там несколько ведер леща, щуки, налимов. На ее берегу варили роскошную уху. Провели ночь у костра. А на обратном пути наша моторка врезалась в песчаный остров, и мы на полном ходу выскочили на его середину. Долго не могли дотянуть моторку до воды. Все было необычно, красиво, незабвенно.
И только Володя не участвовал ни в одном из этих "мероприятий".
Его вместе с нами привезли на машине с аэродрома в гостиницу, и до самого отъезда он ни разу не вышел из нее. <…>
Боюсь, что эта поездка ничем не обогатила Володю, не "пополнила его ресурсы, не обогатила его возможности…"»
В этой записи я полностью на стороне Николая Старшинова… но только до того момента, пока он не говорит о «ресурсах». Ни Старшинов, ни Коротаев, ни Вадим Кузнецов не являются большими поэтами. А Владимир Соколов… да, он один из лучших поэтов ХХ столетия. Несмотря на то, что не выходил из гостиницы Великого Устюга, исхоженного мной вдоль и поперек!

Невысокого роста, седой, с аккуратной бородкой типичного интеллигента, всю жизнь он проработал редактором в местных издательствах. Сейчас, в свои семьдесят, — на той же службе. Зашел разговор о современной поэзии; говорит: недавно молодой автор принес ему стихи, хочет издать книжку. Знаки препинания отсутствовали. «Так и должно быть?» — на всякий случай спросил редактор, зная о таковой общей тенденции. «Да я не знаю, где их ставить, — признался автор. — Если не трудно, расставьте сами».
«Расставили?» — спросил я.
«Нет, не стал. Стихи и так неважные; без знаков препинания, по крайней мере, будет казаться, что автор идет в ногу со временем».
«Надеюсь, что вы тогда убрали и заглавные буквы…»
Но заглавные редактор оставил…
А вот случай из другого времени. В первом издании «Облака в штанах» тоже не было знаков препинания, что многие восприняли как новаторство. Однако объяснение тому простое.
Прочтя поэму в рукописи, Осип Максимович Брик вдохновился: надо выпустить ее в свет! (разумеется, в частном издательстве). Однако при переговорах выяснилось, что денег может и не хватить. В расчеты входило количество печатных знаков, в том числе и знаки препинания. С согласия Маяковского пришлось ими пожертвовать.
В последующих публикациях пунктуация вернулась на свои места.

У Игоря Шайтанова, иногда умного до занудности, есть неожиданно хвалебные заметки о Николае Асееве, очень мне понравившиеся; критик не повторяет за другими, будто зрелый Асеев стилистически «осоветился», напротив, дает понять, что не все так просто, как может показаться на первый взгляд.
Мне, конечно, всегда был ближе Асеев ранний, с его энергетикой (не уступавшей Маяковскому) и образностью на гране бессмысленности:

Однажды я узнал, что поэт, оказывается, сочинял авангардные стихи и в 1960‑е. Только прятал их в стол (а жена находила эти листки и выбрасывала). Вот этого-то мне в Асееве и жаль. Ведь что получается: значит, он признавал «нормальный» советский стиль как правомерность — поскольку нарушал ее тайно (то есть делая для себя исключение), другими словами — не являлся принципиальным «нарушителем». Ведь нарушающий норму открыто — откровенно не почитает ее, подрывает…
Кстати, о Ксении Михайловне Асевой… Ей уже было за семьдесят, когда ее писал Анатолий Зверев (несколько портретов). Она завещала ему 30 тысяч. Бездомный, голодный алкоголик, этот выдающийся художник разделил сумму поровну: отписал дочери, сыну и — сохранил на собственные похороны. Ни копейки не растратил.

У Валентина Распутина в известном рассказе «Уроки французского» есть мысль: человек стареет не тогда, когда доживает до старости, а когда перестает быть ребенком. Я бы к «ребенку» сделал поправку: все-таки много в детстве еще неоткрытой действительности, которая потому часто кажется серой и внешне неинтересной.
Гораздо лучше о старении сказано в разговоре Кафки с музыкантом и литератором Густавом Яноухом:
«— Молодость счастлива, потому что обладает способностью видеть прекрасное. Когда эта способность утрачивается, начинается безнадежная старость, увядание, несчастье.
— Стало быть, старость исключает всякую возможность счастья?
— Нет, счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет».

— Сталинские репрессии, говоришь? Репрессированные народы? — распалился старик, ветеран Великой Отечественной. — Вспомни об участии малых народов и казаков в войне на стороне немцев. Одна только калмыцкая республика выставила кавалерийский корпус! Откуда все они взялись? Понятно, казаки прибыли из Европы в обозах немецкой армии. Остальные набраны из пленных солдат. О чем говорил Гиммлер? Или полное уничтожение русского народа, или онемечивание той его части, которая имеет признаки нордической расы. Разделение территории, которая населена русскими, на различные политические районы!
А кто кого начал репрессировать?
Местные, из наших сел, служили полицаями, переводчиками, одного даже знаю — был комендантом соседнего села в звании лейтенанта немецкой армии. Калмыки стреляли в спину нашим солдатам, жгли склады, вели разведку для немцев. Моя дивизия испытала это на себе. Мой отец, воевавший в Крыму, познал повадки крымских татар сполна.
Но что интересно? И англичане, которые вылавливали в своей стране немцев, и американцы, которые очищали океанские побережья от японцев, с первого дня войны делали обычное в таких случаях дело: освобождали тылы от вражеской агентуры, наводили порядки в прифронтовой полосе, размещали в концлагерях всех задержанных.
Наши власти пришли к необходимости делать то же самое. Только у нас это называется — «репрессирование малых народов». Есть документ Государственного комитета обороны от 6 сентября 1941 года. Там названы: крытые оборудованные вагоны с отоплением, обеспечение в пути едой и медицинским обслуживанием, возврат на месте пребывания скота, домов, сельскохозяйственных орудий, зерна, — всего, что осталось на старом месте жительства. На строительство новых домов отпускалась желающей семье ссуда на пять лет в рассрочку. Представь себе такое сейчас! В местах прибытия всем обеспечивалась работа, обучение и все остальное. И не забывай еще: за спиной отходящих с боями частей Красной Армии демонтировались, грузились и отправлялись в Сибирь заводы, фабрики, сырье, заготовки, инструменты. От начала войны до остановки фронта было перевезено около тысячи предприятий и более десяти миллионов рабочих с семьями!
Так что не надо, молодой человек, о «репрессированных»!

Вычитывал материал о заслуженном враче, хирурге. Понадобилось сверить информацию о приводимых в тексте книгах, — понятно, не у автора статьи, а у самого ее героя.
…Я человек, конечно, добрый. Но вместо трех минут держать трубку — сорок?! Хирург неторопливо, мягким старческим голосом, с легким армянским акцентом рассказывал мне о том, почему написаны та и другая книжка, каково содержание… Я был в отчаянии, но — терпел, был вежлив, только старался бережно «подгонять» его: ну дальше, дальше…
А дальше, когда мука моя кончилась, хирург попросил убрать из текста похвалу своим человеческим качествам.
— Зачем обо мне говорить? — недоумевал он смущенно. — Ведь и так ясно, кто я. Я — врач. А задача врача — находить путь к сердцу человека. Путь к пониманию его. Иначе я — не врач… Вы знаете, я никогда бы не смог работать на скорой помощи, никогда — в поликлинике. Прописать больному препарат — и до свидания? Я могу работать только в стационаре. Назначил лекарство — значит, должен за день четыре-пять раз подойти к больному, проверить: каково действие? Помогает? Лучше стало? Так же? Отказаться от одного, попробовать другое? А в поликлинике что делают? — назначают и говорят: приходите через пять дней. Человек платит деньги, покупает лекарство — а оно неэффективно! Ему назначают новое. А что со старым делать? Кто деньги вернет?.. Я был недавно в Израиле, так там если больной лечится на дому, к нему из поликлиники раз в день приезжают — проверить, как идет лечение. У нас, конечно, такое невозможно…
Мне расхотелось душить хирурга. Золотой человек…

История с заслуженным врачом имела продолжение.
Потребовалось все же зайти к нему домой: без личной встречи решить некоторые вопросы (а именно — уточнить кое-какие детали биографии) оказалось невозможным.
Да, конечно: он был еще более многословен, чем по телефону. Но я запасся терпением. Терпения, впрочем, едва хватило. К концу визита я даже почувствовал себя пациентом: захотелось на воздух, чтобы поскорей почувствовать себя лучше.
Врач приготовил мне в подарок свои книги по краеведению (которым увлекался). Когда он переправлял их в пакет, я заметил: там уже что-то лежит, а именно — черная цилиндрическая упаковка из металла, на которой я успел разглядеть большого аиста с длинным красным клювом. Бренди!
— Ох, что это?!
Врач тихо, внушающе произнес:
— Это вам, это вам…
И как-то виновато, с легким смущением развел руками:
— Я импотент!
(Что означало: он недавно перенес операцию на глаза, и спиртное ему категорически запретили.)
И я сразу почувствовал себя лучше. Настоящий врач, не зря заслуженный.

У Бродского есть замечательные слова: зло не надо помнить, на него нельзя ориентироваться. Пока ты помнишь зло, оно тебя гложет, пока ты помнишь гадость, она в тебе живет. Про нее надо забыть — иначе ты отравляешь себе жизнь.
Вопреки известной стихотворной строчке Бродского — жизнь его оказалась недлинной. Оттого слова о зле воспринимаются острей. Помнить зло — все-таки непростительная вина перед своей жизнью.

Михаилу Боярскому предлагают сняться в рекламе какой-то одежды. Глупая реклама, вроде и стыдно как-то.
— А почему я должен стыдиться? — смело говорит артист. — К тому же у меня семья. Ради того, чтобы принести в нее деньги, я готов хоть презерватив на голову надеть!
А вот Олег Анофриев, в той же ситуации:
— Да, моя работа иногда напоминает побирушничество. Но в этом случае мне стыдно не за себя, а за тех, кто вынуждает меня так поступать.
Ответы по смыслу абсолютно одинаковы. Просто первый звучит вульгарно, второй — интеллигентно. И еще разница: первый все-таки точнее.

Раньше приезжал в это живописное село если не каждый год, то через два-три точно. Рядом — музей-усадьба с романтичным старинным парком. Аллеи, большой круглый пруд, высокая насыпная горка, укромные поляны…
В большом деревянном доме — у меня своя, отдельная половина.
В избе — хозяин и хозяйка. Дочь уехала в районный город, сын работает в столице. Все меня считают родным.
С хозяйкиным мужем теплого «родства» нет: просто потому, что он по жизни человек, ну как сказать… легкомысленный. Без стержня. В общем, сильно пьющий. Точнее — был. В последние годы перестал, но следы придавленности алкоголем хорошо читаются на лице и в поведении.
Однажды полушепотом признался:
— А знаешь, у меня чекушка всегда припрятана. Каждый день по чуть-чуть употребляю. Никто не знает. А тайник — вот под этим крыльцом. Смотри, как я хорошо придумал: нужно отсоединить доску, нащупать кирпич. За ним — кусочек шифера. Вот, под шифером она самая. Никто ни в жизнь не догадается. — И, посмотрев на меня, как заговорщик, с хитроватым самодовольством протянул: — Я до-олго искал надежное место!
Через несколько дней беседуем с хозяйкой. Она очень рада, что муж не пьет — в течение долгих лет настрадалась.
И добавляет:
— Я‑то знаю, да ему не говорю: у него все-таки заначка есть.
— Где?
— Да под крыльцом. За кирпичом, под куском шифера. Просто доску нужно отодвинуть. За сорок лет научилась все его мысли читать.

В той девушке как-то удивительно сочеталось «уличное» воспитание с мудростью, которую нечасто заметишь в людях начитанных. То есть — с природной мудростью. У нас были приятельские отношения.
Какое-то время она работала в кафе за стойкой. В теплое время года на улицу выносили пеньки — «столики» и «стулья». Чтобы войти вовнутрь, приходилось лавировать между ними. Этот участок мы с моей знакомой называли «Место, где я падал».
Было так. Однажды я решил к ней забежать пообщаться. Огибая столики, увидел: с трудом, но поднимается компания из трех человек. Двое ушли, третий, грузный, представительный, — не смог. Стоял, качаясь, и не решался сделать шага: впереди был пень — который, видимо, ему казался неодолимой преградой.
Мне стало жалко человека. Выглядел хорошо: галстук, пиджак… Может быть, этот приличный господин не рассчитал силы и впервые в жизни наклюкался до полной беспомощности?
Решил помочь: всего-то делов — пень обойти.
Взял его за локоть, и… мужчина мгновенно во мне почувствовал спасителя. Схватился за меня обеими руками; в его мутных, бесцветных глазах я прочел нечто вроде надежды, что теперь-то уж точно не упадет. Он смело подался вперед, закачался — и вместе с ним закачался я, поскольку оказался полностью в его власти.
А далее — он, как-то нехотя, не торопясь, тяжело рухнул через пень на асфальт. Лицом вниз.
Подруга моя все происходившее наблюдала из окна и покатывалась со смеху. Еще бы… Самым смешным в этом сюжете были долгие и безуспешные попытки человечка, вчетверо меньшего по комплекции, выбраться из-под туши, которой двигаться куда-то дальше уже не хотелось…

Посчастливилось, наконец, прочесть настоящую пародию. Закон жанра соблюден. Автор — Виктор Тумаркин, представленный в Живом журнале как vitum. Познакомили нас стихи Давида Самойлова. Дело в том, что Тумаркин составил и совместно с Андреем Немзером откомментировал том стихотворений Самойлова для «Новой библиотеки поэта» (последний, толстый самойловский сборник «Счастье ремесла» — это уже производная от той книги).
Итак, пародируемый — …пародист Евгений Минин. Вот его стихотворение:

Пародия на Евгения Минина:

Что такое любовь, определить трудно. Все в этих определениях и так, и не так. И все же есть неожиданные! Одно из них мне запомнилось, когда я в течение полутора месяцев жил в Нижнем Новгороде, наведываясь иногда в городскую библиотеку. Кто был автором этой тоненькой книжки философских «житейских» размышлений?
Цитирую, как запомнил:
«Любовь — это невольное подключение к чужому субъективному времени».

Все-таки зло и добро идут рука об руку, — это я снова на «алкогольную» тему.
Несколько лет назад я ездил в Краснокутск, тихий городок, на окраине которого — старинный дендропарк, спрятанный в глубоком овраге, словно в огромном корыте. Я так спешил на автобус, что в Харькове не успел поменять русские деньги на украинские; решил — в Краснокутске поменяю.
Сначала — о парке. Начинался он цветочными клумбами; за ними круто сбегали дорожки в овраг, к пруду, обсыпанному листвой: ее сеяли свисающие над ним приземистые ивы, похожие на мягкие диваны, и дубы, косыми столбами натыканные на островке. Левый склон, поросший кленами, потонул в грудах золотой листвы; у его подножия мне дважды встретились решетчатые дверцы с каменными бабами по сторонам; за дверцами чернели пещеры. На правой стороне оврага были насажены барбарис, гледичия, катальпы, декоративные сорта тополя, ясеня, другие деревья и кустарники, а по вершине — молодые ели (одни только хвойные — ели, сосны, лиственницы — по-прежнему зеленели среди этого разноцветного осеннего торжества). За плотиной Верхнего пруда расстилалась почти непроходимая низина (бывший Средний пруд), а за нею, на последней террасе, возникал Нижний пруд, — место, будто специально созданное для поздней осени, — не зря же так грустно смотрели на темную, недвижную, заколдованную воду оранжевые клены, будто задумывавшие поярче осветить этот самый укромный уголок парка…
После двух часов дня уехать из Краснокутска невозможно. Есть вариант — поймать частника, он довезет километров за 30 до станции Водяная, и там пересесть на пригородный (только нужно успеть, поезд один). Но беда — пункт обмена в городе отсутствует. Само собой, о гостинице и речи нет. И до Водяной не доехать: такса твердая, а украинских денег не хватит заплатить и за полпути.
Но я стал на выезде из города: а вдруг?
Немногие, кто останавливался, смотрели на меня с удивлением, услышав «мою» сумму. И когда я потерял надежду, прямо у ног резко затормозила легковушка, едва меня не сбив; молодой водитель крикнул: «Куда тебе? Да хоть на край света!»
Он был пьян кошмарно. Пьян, весел и неумолчен! Гнал на всей скорости. Встретились четыре грузовика («кабаны» — как назвал их водитель), и перед каждым у меня дыхание перехватывало: не знаю, кто от кого уворачивался — грузовики от нас или мы от них. Я даже подумал, что это, возможно, последнее мое путешествие.
Но ведь я добрался до Водяной. Бесплатно. За десять минут до отхода поезда. Пьяный водитель выручил. Интересно, как он там. Живой ли?

Не могу без улыбки слушать Михаила Шемякина. Какая прелесть, например, такая мысль:
«Художник — это прежде всего не совсем нормальный человек. В каждом художнике есть надломленность, болезнь, которая компенсируется его полотнами, скульптурами. Художник — это страдающий человек, потому что страдают в основном люди больные».
Один молодой поэт мне однажды так и сказал: быть поэтом — это уже трагедия.
Прекрасные слова, заслушаешься!
Но ведь они, эти слова, не констатация даже, а культивирование той самой шемякинской «болезни». Мысль нужно развить, например, в таком направлении: творчество — свое ли, чужое, — словно подушка безопасности, защищает человека от «болезни», от «надломленности», от неприятностей на службе, от грубого слова в общественном транспорте, от сожалений о том, что дома, скажем, разбилась любимая ваза… и так далее и тому подобное.
Этим я как-то и оправдываю для себя существование несметных графоманов… Пусть сочиняют. Ведь никто не обязан их читать и слушать.

Интересно, а вот если собрать коллекцию глупостей, когда-либо сказанных известными людьми? Богатая получилось бы.
Неожиданное наблюдение Михаила Козакова:
«В нас, артистах, к сожалению, много женского начала, мы должны нравиться. Когда мы не нравимся, когда нас не узнают, нам тяжело».
Перефразируя Достоевского — широка мысль, я бы сузил. Потому что когда мне случается смотреть какие-нибудь шоу (а в гостях это бывает неизбежным) — во многих участниках я вижу ну очень много «женского начала»!
И этим наблюдением, я думаю, можно бы и ограничиться.

Попал на сайт поэтессы (не буду называть фамилию), знаю ее как активную, экспрессивную графоманку. Так вот: у нее неимоверное количество наград! Столько, что перечень трудно дочитать до конца.
В голову стали приходить интересные случаи из жизни знаменитостей… Вот, художник Гюстав Курбе. Когда министерство изящных искусств Франции наградило его золотой медалью, он отнесся к этому скептически: «А достаточно ли разбирается министерство в искусстве, чтобы жаловать меня наградами?» Когда Верещагин получил уведомление об избрании его профессором Академии художеств — отказался от звания: «Любое выделение художника отличиями наносит непоправимый вред искусству». А Генрих Семирадский, узнав, что краковская Академия наук присудила ему первую премию за картину «Фрина на празднике Посейдона в Элевсине» (она хранится в Государственном Русском музее), в письме к Академии отклонил высокую честь: мол, премии нужно рассматривать как поощрение к дальнейшему творческому труду, а в таковом нуждается не он, а молодые. Вот люди были!
Да, еще вспомнил. Катону Старшему один из его друзей сказал: я позабочусь о том, чтобы в Риме тебе поставили памятник. Ответ был таков: «Я предпочитаю, чтобы люди спрашивали, почему мне нет памятника, чем почему он есть».

Хуже дорог, чем на севере Кировской области, я не видел: камень да глина. Едешь в транспорте — беспрестанный стук, сильная тряска. Было дело: на рейсовом автобусе проехал от Лальска (бывший уездный город) до села Вымск — шестьдесят километров в сторону Республики Коми; по дороге фотографировал древние церкви в селениях, где автобус делал остановку. Обратно до Лальска не доехал: деревушка с уникальной деревянной церковью лежала за горой, нужно было пройти километра два.
До Лальска оставалось идти лесной дорогой более двадцати километров — на транспорт надеяться было бесполезно: его здесь просто нет. Временами досадовал: когда же конец пути?! Как долго длятся эти километры!
А к вечеру понял, что день прошел замечательно. И еще позже — укрепился в этом, когда прочитал воспоминания уроженца вятской земли Владимира Крупина о его работе в районной газете:
«Мы не ездили в командировку, а ходили. Так и говорили: пошел в командировку. На юг района сорок километров, на запад и восток — по тридцать, на север — шестьдесят; все эти километры я исшагал и по жаре и по морозу, и в дождь и в метель. И какое же это было счастье, это только сейчас доходит до сознания».

Никто не умеет так ругать своих коллег по перу (и меня в том числе), как это делает Юрий Кувалдин. И никто не умеет так — хвалить, превознося до небес. Это особый дар — дар человека, любящего литературу в себе, а не себя в литературе.
«Я плохое ни у кого не отмечаю. Отмечаю только хорошее, чтобы ободрить автора, приподнять, налить ему стопку. Но Эмиль Сокольский писать плохо не умеет по определению. Ну, таким он уж уродился. Не может писать плохо — и все тут! Хоть кол ему на голове теши! Скажу ему: "Эмиль Александрович, напишите плохо!". Он, разумеется, из-за уважения ко мне сядет смирно, возьмет клочок бумаги и химическим карандашом будет стараться написать плохо. А у него — раз! — и опять выходит хорошо. Это прямо как Гоголь. Пушкин ему бросит пару корявых фраз, а тот сядет, как Сокольский Эмиль, смирно, и… напишет хорошо. Это уже — болезнь. Это уже талант. Вот, нашел точное определение таланту: даже если захочет написать плохо, не сможет, все равно напишет хорошо! Раньше я квалифицировал Эмиля Сокольского как критика. Но он силой своего таланта выбивается из всяческих рамок, ибо плывет сам, без поддержки, без наставников. Он по большей части художник и мыслитель, враг всякой терминологической требухи предшествующих критиков и философов. Вот почему философами я считаю Ницше, Чехова, отчасти Канта, и вот теперь — Эмиля Сокольского. Иными словами, Эмиль Сокольский — философский писатель. Он пишет экспромтом, поскольку обладает завидной эрудицией. А все великое создается только экспромтом, и на грани абсурда. Но осведомленности в литературных и, шире, делах искусства маловато для истинного таланта. Эмиль Сокольский обладает прекрасным вкусом, выработанным с детства систематическим чтением великих художественных образцов.

Олег Чухонцев вместе с Сергеем Чуприниным приехал в Ростов‑на-Дону: в конце мая 2010 года здесь проходил фестиваль местного значения. О Чухонцеве мне рассказывали как о человеке капризном, с легко меняющимся настроением, даже предрекали: да никуда он не поедет, ему с места сдвинуться — психологическая проблема.
Но он приехал! Был в прекрасном расположении духа. А сколь деликатен и внимателен! Помню, шли мы в фойе Донской публичной библиотеки — он, Чупринин и я; Чухонцев что-то рассказывал, и получилось так, что в какую-то минуту я приотстал. Олег Григорьевич, чтобы я слышал то, о чем он продолжает говорить, вполоборота поворачивался ко мне и продолжал рассказ.
В кинозале этой же библиотеки он читал стихи. Великая редкость: Чухонцев читает на публике! Я думаю, ему пришлось пожалеть об этом — поскольку без пятнадцати семь из аппаратной, которая находится над кинозалом, по ежедневному обычаю грянула музыка (здесь она раздавалась особенно громко), после которой извещалось о том, что через пятнадцать минут библиотека закрывается и читателям следует сдать литературу.
Удивленный Чухонцев, прервавшись на половине стихотворения, смущенно развел руками…
Вот еще одно его раннее стихотворение, в нем встречаются довольно смелые рифмы. После разрыва с любимой девушкой для парня даже сходить к колодцу за водой мучение: никуда не деться от преследований «свежей памяти»:

Недавно уточнял по словарю, что такое «охолонуть» (остыть, освежиться, успокоиться и тому подобное); вспомнил, что впервые услышал это слово от жительницы Новочеркасска (бывшая казачья столица). В словаре стоит ударение на «у», тогда как на Дону вроде бы произносят охолóнуть (например, применительно к чайнику). Сначала я считал, что охолонуть — слово местное. Но потом с удивлением прочел его в стихотворении Олега Чухонцева (Чухонцев — уроженец подмосковного Павловского Посада).
Когда мне довелось встретиться с Олегом Григорьевичем, я напомнил ему о об этом стихотворении, сказал — страшное: разрыв отношений, тяжелейшие переживания, в душе волки воют, забыть невозможно — можно только забыться, с трудом находишь сил выдержать, пока, наконец, «остынет чай»… Так сильно переживали?
— Ранние стихи, дело молодое, чувства были обострены… Я давно уже так не пишу. Сколько можно глотать кипяток? — Чухонцев улыбнулся.
Странно, этого стихотворения я не нашел в сети.