ЗИНЗИВЕР № 5 (109), 2018

Портреты поэтов


Зульфия АЛЬКАЕВА
Поэт, литературовед. Родилась в г. Ногинск (Богородск) Московской области. Живет в г. Электросталь Московской области. Работает в Библиотеке искусств. Автор многих книг и публикаций.



«И НИКОГДА НИКТО ДОПОДЛИННО НЕ ЗНАЕТ, О ЧЕМ ШУМИТ КАМЫШ»
(Перечитывая «Избранные произведения» Риммы Казаковой в двух томах (М.: Художественная литература, 1985) и авторские сборники поэта.)

«О, поэты, поэты! Единственные настоящие любовники женщин!» В этом возвышенно-романтичном утверждении Марины Цветаевой (запись из дневника 1917 года), кроме комплимента пишущей братии, заметна и печальная составляющая вечной темы: «любовники» — значит, на время, не навсегда, ведь само сердечное волнение преходяще.
Безусловно, соглашаясь с проницательным замечанием Марины Ивановны, бунтующая душа Риммы Казаковой как будто протестует против естественного заката чувств. Она и тут идет против течения, наперекор!
Всей силой своей страсти и решимости поэтесса выражает готовность всегда поддерживать огонь не только семейного очага, но и любовного костра. И эти ее идеалистические устремления оказываются понятными и желанными для многих ее читательниц. В одном из стихотворений 60‑х годов поэтесса признается:

Когда я не люблю, я беззащитна.
Я как-то не по-доброму добра,
я как-то не по-мудрому открыта –
открытостью проезжего двора.
Когда я не люблю, во мне раздроблено
на тысячи осколков все, что — я.
А если уж раздроблено — угроблено,
и суть моя — как будто не моя.
(том 1, с. 331)

Таинственные и слабо уловимые или, напротив, яркие, громоподобные моменты зарождения любви стали предметом внимания многих поэтов‑шестидесятников. Но стихи Риммы Казаковой не затерялись в богатом море творчества ее современников. Секрет, видимо, кроется и в особой обнаженности ее любовных историй, и в том, что Римму Казакову всегда интересовала не только «плазма» отношений. В ее блокноты безжалостно заносились промахи и ошибки влюбленных, приступы ревности и обиды, зависти и эгоизма — все то, что отнимает жар у капризного огня любви.
Римма Казакова была настолько тонка и бережлива, что старалась каждый день счастья, более-менее заметный знак любви удержать и рассмотреть. Поэтому встречи и разлуки ее лирических героинь кровно понятны и западают в душу. В стихах Казаковой рассыпано немало бытовых деталей и ситуационных подробностей. И читатели угадывают в этом множестве что-то свое, похожее…
Кто не помнит знаменитые «чулки со штопками»? Ярко, живо рисует поэтесса приметы нищей, но радостной и беззаботной молодости, когда сам воздух пахнет весной и любовью.

Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешевенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.

Душа поет, и романтические мечты сбываются…

У нас уже — не куклы и не мячики,
а, как когда-то грезилось давно,
нас в темных парках угощают мальчики
качелями, и квасом, и кино.

Прощаются нам ситцевые платьица
и стоптанные наши каблучки.
Мы молоды. Никто из нас не плачется.
Хохочем, белозубы и бойки!
(«Страна любовь», Москва, 1980 г.)

А дальше «мы» постепенно вытесняет «я», и настает время личных путей, сомнений и ошибок…
Вопреки высказыванию участницы известного телемоста, секс в советской стране, конечно, был, но проходил под другими кодовыми названиями. Удачно найденное для обозначения страсти полудетское слово «качели» Римма Казакова виртуозно использует для стопроцентной обнаженности смысла («И если вдруг…», т. 1, с. 320).

…Не надо? Но чего — не надо?
Качелей, страшных и прекрасных,
качелей, до смерти опасных,
как будто бы я им не рада!

Как будто я без них могу!
А я могу — чтоб замирала,
чтобы почти что умирала
в их не дочерченном кругу.

Откровенность этих срок и проявленная инициатива лирической героини, думаю, многих читателей удивила и восхитила. Римма Казакова с непривычной для советского времени смелостью и экспрессией заявила о том, что женщина имеет право быть не только скромной устроительницей быта, но и вдохновенной, сексуальной завоевательницей мужских сердец.
Развивая тему, поэтесса идет неизмеримо дальше описания неистовой любви. В желании умереть в испепеляющем огне физической страсти прослеживается и второй смысл — самоотверженная готовность лирической героини идти за возлюбленным до конца, даже если придется погибнуть. Римма Казакова словно хочет сказать, что женщина готова выполнять жертвенный постулат Ученика: «Будь верен до смерти», если ей встретится мужчина, способный стать настоящим духовным Учителем. Это своеобразный вызов мужской силе, призыв к отважному и умному руководству прекрасной половиной.

А я и смерти не боюсь.
И если по такому кругу,
и если так нужны друг другу,
как я беспечно разобьюсь!

Как я бесстрашно упаду!
Как с дерева орех созревший,
Как сук сгоревший, всех согревший…
А если я хочу — в аду?!

Однако от насущных домашних дел современную и уверенную в себе женщину никто не освобождает. И она со свойственным ей оптимизмом ищет и находит привлекательные черты в самой обыденной повседневности.

Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твое пальто
на вешалке висит.

За теплоту, за тарарам,
где все же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.
«Страна Любовь», Молодая гвардия, 1980 г.

Вместе выпить кофе утром, за одним столом пообедать или поужинать. В этих и других незамысловатых ритуалах семейной жизни, возведенных многими женщинами в культ, поэтесса видит связь с исконно русскими символами и традициями счастливого дома. Пытаясь выяснить, что должны влюбленные друг другу «по доброй воле», что лежит в основе любви, «когда родство, что входит в кровь, совсем не в крови», она находит простые и всем известные скрепляющие людей вещи: «одна краюха двум, одна щепотка соли», «одна подушка на двоих». Напевность и ритмика стихотворения «Чем измеряется любовь…» («Пробный камень», с. 98) подчеркивает его связь с традиционно русским восприятием семейных ценностей.

Что в днях — ночах
твоих — моих
всесильной силой?
Одна подушка на двоих –
и все, мой милый.

И даже когда уже ничего нет и не будет, живучая память о сердечном уюте и счастье волнует воображение. Таков мотив «Осенней песенки» Риммы Казаковой: «У речки женщина стояла,/белье в речке полоскала./Полоскала, полоскала, полоскала/ — как ласкала./ А лето доброе такое/ — хоть погладь его рукою./И к руке прилипнет ласка,/как к реке прилипла ряска…». Щемящую тоску по ушедшему счастью поэтесса выразила и в стихотворении «Письмо издалека». («Наперекор», Москва, 2003 г., с 214) «Обними меня, мой милый!» — мысленно обращается лирическая героиня Р. Казаковой к адресату старого любовного послания.
В стране любви Риммы Казаковой ничто не исчезает бесследно. Она понимает, что будет в ее жизни еще не одно «лето благостной боли» («Я так скажу вам, Виолетта…») «с тягостной суммой поумнения и пониманья», но никакие беды не отучат ее влюбляться и верить в ответные чувства, как в стихотворении «Неосуществленные надежды», написанном в 1990 году.

Вот опять счастливая, слепая,
в неосуществимое влипаю,
смелым сердцем стену прошибаю
и все также не щажу его!

Поэтесса всегда была уверена, что желание любить в ней не иссякнет. Об этом она прямо говорит в конце стихотворения «Когда я не люблю, я беззащитна…» (том 1, с. 331).

И как в глаза отчаянные, русские,
В их дебри, в их смешинки, в их тоску,
Страна Любовь, в твои бойницы узкие
Еще глядеть, глядеть мне на веку.

Кстати, в поэтике, да и жизни Риммы Казаковой на лето, как правило, приходятся недолгие романы, а прочные и длительные отношения нередко рождаются зимой. Объяснения, видимо, таковы. Суровая морозная пора в личном жизненном календаре Риммы Казаковой — дважды счастливое время. 27 января 1932 года поэтесса родилась. «Февральской почечкой» в 1962 году появился на свет ее единственный сын Егор.
Каким бы горьким ни было послевкусие от любовного зелья, на весах души сохранится самое ценное — концентрат подлинного чувства и его могучая живительная сила. Миссия у любви такая: отталкивать от берега лодку жизни, а самой уходить в тень, по-есенински, не жалея и не плача.
«Мы разошлись, как в море корабли», — говорят в народе. И эта красивая фраза не предполагает слез. У разлуки есть свой великий смысл. Римма Казакова понимает это, поэтому в ее описании такого, казалось бы, сугубо личного события, как уход возлюбленного, чувствуется дыхание Вселенной. Ради значимых обобщений укрупняются сами образы мужчины и женщины.

Я остров, я отолл, коралл,
и среди бела дня
мужчина, как большой корабль,
уходит от меня…

Уходит прямо, не тайком,
сияя и трубя!
А я мечтала о таком,
А я ждала тебя.

В стихотворении «Люби меня!» (том 1, с. 49), посвященном более счастливой поре, мы находим те же гордые устремления и морскую терминологию.

Буду королевой:
ниже спину, раб!
Буду каравеллой:
в море! Убран трап.

А когда все роли уже сыграны, ничего не остается, как примириться с расставанием. И бывших возлюбленных не всегда хочется сравнивать с кораблями. Иногда это «барки», уходящие «медленно и трудно», как в стихотворении «Пожелай мне счастья!» (том 1, с. 140).

Пожелай мне счастья,
счастья врозь.
Светлую монету
В воздух брось…

Мы уйдем, как барки,
медленно и трудно, —
слушать чьи-то байки,
трогать чьи-то струны…

Расстаемся просто –
дальше плыть, кружить…
Мужество и проза.
Надо жить.

Деликатно и выдержано, не оскорбляя ничьих чувств, раскрывает поэтесса и такую сложную тему, как запретная любовь. В стихотворении «Я не здесь. Я там, где ты…» (том 1, с. 137) героиня гуляет у Невы, в парке, убеленным первым снегом. За печальную молодую женщину многое договаривает «безгрешный язык природы». Эпитетом «строгий» наделены и цветы, и вечер, и снег, и даже век. «Строгость» эта понятна. Туда, куда под вечер возвращается ее возлюбленный, ей хода нет. «За запретное крыльцо», «за запретное кольцо» ей переступать нельзя. Вся природа как будто подрядилась молитвенно оберегать влюбленную от опрометчивого шага. Не зря на ее пути встречаются «веток смутные кресты».
Темные силы тоже не дремлют. Признаки шабаша, чертовского веселия видятся героине в образах теней и трамваев:

Длинных теней странный пляс
и трамваев поздний лязг…
Сладко-талая вода,
Сладко-тайная беда.

Возникает иная плоскость бытия, поэтому меняется язык и ритм повествования, его характер похож на какой-то зловещий заговор. Это не что иное как дыхание бедовой страсти, которую еще должен остудить белый пушистый снежок. А пока еще зияет и болит глубокая рана — проталина неутоленного женского сердца. Ее владелец идет к дому «неразменчиво прямой». Этим тоже все сказано, не так ли? Дорога его пряма, она ведет к семье.

Там тебя тревожно ждут,
электричество зажгут,
на груди рассыплют смех
и с ресниц сцелуют снег…

Воображаемая картина семейной идиллии оставляет запретным чувствам лишь один путь — в память, в прошлое.

Остается навсегда
в тихих блестках резеда,
строгий вечер,
строгий век,
строгий-строгий первый снег…

Тут снег выступает уже не в обеляющей роли, как в начале стихотворения, а в значении первой сердечной муки, которая проходит, оставляя за собой нежный след памяти и прекрасные стихи.
Несмотря на независимый и гордый характер, выраженный в том же отождествлении женского «я» с островом («Я остров, я отолл, коралл…»), извечным символом амазонок, Римма Казакова всегда признавала главенство сильного пола. В своих интервью она часто повторяла: «Женщина должна служить мужчине». Себя Римма Фёдоровна называла прирожденной женщиной, которая с удовольствием сидела бы дома и готовила еду любимому мужу.
Думается, эта сказка могла бы осуществиться и продлиться всю жизнь, если бы встретился ей тот смелый Орфей из ее же песни «Ты не Эвридика!» (муз. Андрея Красовского). В древнегреческом мифе, перепетом на современный лад, просвечивает дерзкая мечта: если уж быть женщиной, то Эвридикой, за которой Орфей будет готов оправиться в пекло Аида… Не она за ним — он за ней идет…
И снова маячит вопрос: за какой женщиной устремится мужчина? Может быть, за той, что лечит, берет под теплое крыло?..
Образ такой отчаянной целительницы видится в одном из любимых стихотворений поэтессы, которое она часто читала на творческих вечерах и публиковала в своих книгах.

Быть женщиной — что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина, но ты незрячий,
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство — врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит — как проходит
чума, блокада и война…

Здесь героиня — хозяйка положения. Она приходит, как врач, и себя назначает, как лекарство. А, если брать крупнее, она же — мирная Земля и Любовь, из которых произрастает мужчина.