ЗИНЗИВЕР № 3 (117), 2020

По воскресеньям он был тенью. Всю неделю беспробудно впахивал на заводе, точильщиком машинных деталей, а в воскресенье обряжался во все черное и уходил выступать в театре теней. Странная прихоть. Сколько помнила Ленка отца, всегда так было.
Детство ее прошло в небольшом городке под Свердловском, в начале 2000-х. И потом, в бессонные свои ночи, мысленно перебираясь на детскую кровать, она вспоминала, как жалкая тень, прорезанная фонарным светом поперек спины, растворяется в зеркальном коридоре улицы. Отец всегда был седым и худощавым, со щербатой, косоротой улыбкой алкоголика. Улыбка эта была редка и дарилась в основном тогда, когда он хвастался ею перед собутыльниками.
«Доча-а!» — покричит он бывало. Ленка шла на зов неохотно, внутри схлопывалось что-то: представляла, что надевает стеклянный колпак, чтобы не чувствовать запахов и прикосновений, быть в безопасности. Отец тянул к ней руки, жалкие свои руки, все во вздувшихся венах, со скрюченными ногтями. Два пальца, указательный на правой и мизинец на левой, были обрубками. Потерял на производстве, поправляя железо в работающем станке. Оттяпало. И жалко было Ленке его в такие моменты, и неприятно, стыдно как-то. Хотелось жизни нормальной. Хотя бы как у одноклассников: у всех мамы, чистые вещи, своя комната.
— Что, пап? — робко заходя в кухню, спрашивала Ленка. Кухня обступала ее. Печка раскрывала черный зев, брякала на ветру открытая форточка, впуская клубы ледяного пара. На ободранной цветастой клеенке шелестела лепестками пленка, стряхивая огрызки малосольных огурцов, почерневшие дольки яблок, хлебные крошки.
Школьная юбка в складочку, серые колготки, голубая водолазка. Толстая русая коса. Бледное, не по-детски серьезное лицо. Она смотрела на отца исподлобья, каждый раз желая то ли обжечь для вразумления, то ли очистить его душу холодной голубизной глаз. Она и сейчас такая же, такой себя вспоминает, прячась за ярким макияжем, одеваясь в женственное.
— Скучная ты к-какая-то седня, — говорит дядя Вова, отцовский собутыльник.
— А вам бы все веселье подавай, дядь Вов. Вот как сейчас вылью вашу бутылку!
— А ну! А ну, поставь на место! Вахрин, ты что молчишь?! Стер-р-ва! — вскочил дядя Вова, утирая пузыри в уголках губ рукавом промасленной робы.
— Доча, ты же хорошая девочка. Не трогай бутылку, а? Ну, я не буду много сегодня, обещаю, — упрашивал отец.
Ленка раздраженно брякала бутылкой по столу и уходила: «пейте, сволочи!».
— Один ращу. В мать характером-то, строгач, но хорошая у меня девка. Матери ей не хватает. А ты, Владимир, как ее назвал, ну-ка?
— Да бл., ну а че она? Бутылку схватила — у меня чуть сердце не остановилось! Стерва, нет разве? — вытаращил мутные глаза дядя Вова.
Вдруг что-то брякнуло, Ленка подкралась к косяку, посмотреть. Отец, схватив дядю Вову за грудки, подтащил его к себе вместе со стулом, на котором тот сидел.
— Стерва — это что? Бл.дь по-русски! А ну не смей, псина сутулая! Не смей так ее называть, понял, нет? Не смей, бл.дь!
— Да понял, Вахрин, понял я. Ты че! Отпусти. Проспись иди… — почувствовав ослабеванье хватки, отряхивался дядя Вова, как замызганный в луже воробей.
— Вот то-то же! Стерва! Ага. Ты своих бл.дей так зови, а не мою дочь. Псина сутулая!
Они пили дальше, как ни в чем не бывало. Темнело. Ленка лежала в комнате, напротив печки. Печка топилась в дом, то есть по-черному. Потому в голове всегда отдаленно слышался будто бы свист молотка, откалывающего лед, а если топили совсем сильно, в морозы, то казалось, что мозги жарятся на сковородке. Раздуваются на масле, шкворчат.
Привстав с кровати, Ленка прислоняется лбом к холодному окошку, до середины засыпанному снегом. В узкой полоске неба неподвижно стоит мутный кроваво-световой сгусток. «Говорят, в больших городах луна яркая и небо выше», — думает Ленка. Оконные рамы гудят от вьюжного напора. От редких проезжающих машин проскальзывает по выцветшим обоям волокнистый отсвет.
— Ну, ты это… знаешь же, что мать еенная померла пять лет назад. И вот…
— Да бл.дь, долго думал, пока придумал? Ты мне одно и то же базарить каждый раз будешь…
— Потому что душа у меня болит за нее. Я же для нее вот это все… работаю вот, все это для нее, видишь? Доча-а!
— Хреново стараешься, Вахрин. Ты на халупу свою взгляни!
— А что я сделаю, Вовка? Я один. Деньги где? Я двадцать пять лет на заводе, куда я пойду? Воровать что ли? На станке печатать?! Ты на себя посмотри! — громким шепотом оправдывается отец, переходя на крик.
Ленка накрывается с головой, сердце колотится. «Дайте поспать, твари, дайте мне поспать! Господи, да сколько можно?»
— Доча-а!
Она молчит. Сердце колотится.
— Ленка! — не унимается отец.
Она слышит свое дыхание, под одеялом становится душно. Накрывает лицо подушкой и зажимает уши. «Что, если… что, если…»
— Подь к отцу, скажу че-то.
— Ты дурак, или где? Спит, ребенок. Ну!..  — вразумляет дядя Вова.
Дыхания не хватает, подушка летит на пол. Свежий воздух от окна врывается в легкие. Слезы катятся неудобно, как-то криво. Не как в фильмах — ровной струйкой по щеке, а куда-то за уши, вкривь, жгутся в уголках рта.
Уже шепотом:
— Тихо, все, Вовка. Спит Ленка. Ленка спит.
— Ну, а сам орешь, — соглашается Вовка.
— Вот ты не понимаешь меня, а ведь она у меня одна осталась. Иногда смотрю, а глаза у нее такие… такие грустные, понимаешь? Худенькая такая стоит, тростиночка. «Папа», — говорит. И понимает как будто что-то, где там в этой маковке понимание? Цыпленок стоит и что-то понимает, — расходился опять отец, забыв про шепот.
Одним рывком Ленка поднимается с кровати, достает из рюкзака измятую голубую тетрадку и замирает, вглядываясь: тетрадь по… ученицы пятого — подчеркнуто, несколько раз обведено, шестого — подчеркнуто, обведено, седьмого — подчеркивает. «Еще или почти три года, или целых пять лет». Тетрадка пропадает в черном зеве ранца. Она ложится. Завтра в школу.
— Да ну тебя! Девка молодец, оно понятно. Учится. Готовит, вон, тебе. Дома приберется, все дела. Ну, так на то она и бабой родилась. Правильно, ко всему надо вовремя приучать. А то вот знаешь, девчонки-то сейчас не особо по дому-то могут чего. Цацы такие бывают, что у-у-у!
Нервный вздох: уснуть невозможно! Опять приподнимается, шарит под кроватью — задевая комья пыли, и достает из рюкзака тетрадку. Сощурившись, вставляет бумагу в полотно света, отбрасываемое от окна, рука дрожит и выписывает:
Нужно все подготовить, пока еще мне нет 14-ти. Совсем скоро. Если решусь: он умер во сне. Напился и задохнулся. А где лучше? Если с ним еще пять лет — я сдохну. Что делать? Думай, думай, голова. Думай. Подготовить все!».
Она убирает тетрадку и ложится, в голове стучит прилившая кровь. Постепенно звуки снова заостряются. Вот бы иметь слух похуже, тогда бы, может, спала хорошо.
— Душа у ней хорошая. Я вижу это. Вот как бы ни хохлилась, а душа у ней меня любит и простит за все. Не сейчас, потом… Папка, ты дурак, скажет, но я тебя прощаю, потому что люблю, и ты меня любил… — опустив голову на грудь, давая соплям и слезам стекать по футболке, отец издавал какое-то жалкое бульканье. — Хоть режь меня, Вовка! Хоть режь! Люблю я ее, дурочку эту маленькую!
Ленка лежит и знает, сейчас он сорвал с себя футболку, выпятил колесом ребристую грудь и тычет в нее тупым ножиком.
И уже Ленка, перевернувшись на спину и сжав веки, затараторит про себя без остановки: «Господи, прости, Господи, прости, Господипрости… Пусть папа перестанет пить и живет долго, и мы переедем в хороший дом, и папа встретит себе жену, Господи, сделай так… Сделай так, Господи! Только пусть папа не пьет. Помоги! Пусть он не пьет! И пусть женщину встретит хорошую, и дом у нас будет, а у меня своя комната, и, может, сестра или брат… только пусть папа не пьет…».
Она еще долго лежит так, не может уснуть. Постепенно затихает за окном и в кухне. На матице хаотично поблескивают мухи. Душно. Накрывшись одеялом с головой и перевернувшись на живот, Ленка то засыпает, то встревожено просыпается. Откинув одеяло и, открыв глаза, смотрит по углам. В серванте дребезжит пыльная посуда, под крышей сквозняк перекатывает мерзлую гальку. Глаза слипаются. Кочка. Ленка ехала в карете и ее подбросило на кочке. Открыв глаза, она видит лицо дяди Вовы. В куцей бороденке мелькают лунные подпалины, лоб лоснится от пота, изломанные губы дрожат. В нос ударяет перебродившим алкоголем. Он держит над ее головой табуретку, вперив бессмысленные глаза куда-то в центр ее лба. С полминуты они смотрят друг на друга.
— Дядь Вов, вы чего? — не выдерживает Ленка.
Она слышит глухой стук своего сердца. Он молчит.
— Ну? Чего, дядь Вов?
— Бл... Чего да чего? Ничего! Достала ты меня, поняла? Отцу житья не даешь, концерты устраиваешь тут... Че ты проснулась? Спи, давай.
— А вы ударьте. Давайте, а?
— Не ори, дура, — опустив табуретку, съеживается дядя Вова, — и отцу молчок, поняла?
— Вас не спросила.
Скрипнув дверью, дядя Вова выходит за ограду.
Начинается представление отца. Она сама собирала его: выгладила черную рубашку и брюки, даже стрелки сделала. Пятница-суббота прошли трезвыми, отец лежал все два дня, скрестив на груди руки. Ни кровинки в лице, глаза впали, нос заострился. Лежал, смотрел в потолок, изредка прося «Леночку» принести кофе. Ленка послушно приносила и кофе, и куриный бульон, и влажное полотенце на лоб.
Утром воскресенья он разбудил ее, заплел косы и накормил овсяной кашей на молоке. Был важный день. Они вышли из дома. Золотистый от высокого и чистого солнца снег. Воздух, будто вымытый с хлоркой до скрипа, призывал снять шапку, расплести косу — и дышать всей головой, впитывать ясные звуки города, чувствуя неприкаянность.
Маленький зал с картонными декорациями погружается во тьму. Луч прожектора скользит по пустой сцене, взвихряя частицы пыли. В искусственном лунном свете появляется маленькая угловатая тень. Лица не видно. Тень садится на пол, прикрыв голову руками, потому что в нескольких метрах от нее проносится товарный поезд. Тень встает, отряхивается, идет по шпалам. Затем тень идет по людной улице, в толпе самых разных теней. Ее иногда толкают. Затем тень среди уличных теней встречает приятеля (Ленка узнает в высокой худощавой тени дядю Вову). Они приходят домой. Дощатый пол. На полу открытый гроб. Больше нет теней. Это они, они все, дорогие ее сердцу люди. Мама спит в гробу, как невеста. Отец трезв и красив. У него темные, с подпалинами седины волосы, аккуратно зачесанные назад. Черный костюм, тот самый, который Ленка ему так старательно выгладила для выступления.
Мама просыпается и молча выходит из дома, идет по вьюжному городу к станции — торговать пирожками — в руках у нее их целый плетеный короб. «Ма-ма!» — кричит кто-то в снежную сутолоку, бежит, спотыкаясь, расталкивая толпы вяло плетущихся теней. Ноги тяжелые, воздух тягучий, сердце болит. Мама не слышит, ее пронзает рев состава, дрожанье рельс и ослепительный свет. Мама пропадает в свету. На сцене темно. Луч света вынимает из пространства искореженные людские тени.
Мерно потряхивает комнату — вдалеке идет ночной поезд. Потом — все тихо. Только палки обледеневшего красного татарника стукаются друг об друга.
Звенит будильник. Затемно, почти не разгибая ноги в коленях, чтоб не поскользнуться, Ленка выходит из дома и идет на остановку. Каждое утро в семь-тридцать к «Сельмашу» подходит «единица» и везет ее в школу через весь город. В автобусе утром всегда давка: обступают ее тяжелые, пахнущие морозом, шубы старух, ни свет ни заря едущих в поликлинику, колом стоящие, хрусткие робы мужиков с «Элеватора», студенты «шараги» в дутых пуховиках. Дети так далеко не ездят, она в классе одна из другого района. За окном отматывается кинолента просыпающихся окон.
В классе у нее есть один друг — Витька. До этого она сидела с Олей и подружилась с ней не на долго, вместе было удобнее: Оля помогала с алгеброй и английским, а Ленка писала за нее диктанты и сочинения. Но Оля была беспомощной, уже подчеркнуто женственной в свои тринадцать, чистенькой. На переменах Оля красила ногти и тоненько смеялась со своими подружками, а как пересела, стала открыто обсуждать, как Ленка плохо одета и что папа у нее алкаш. А Витя оказался хорошим пацаном, правда на уроках все время молчал, на физкультуре смешно кувыркался — колени торчали и спина никак не сгибалась. Пацаны его долбили, и он опять молчал.
Войдя в класс, Ленка увидела, что ее парта свободна. Уже прозвенел звонок, учителя и еще нескольких пацанов не было, в коридоре стоял шум, девчонки переглядывались. Поставив рюкзак, Ленка пошла посмотреть.
Макс и Вадик, «два урода», как называла их про себя Ленка, держали дверь женского туалета, кто-то отчаянно колотил в нее с другой стороны. Понятное дело, кто. Совсем оборзели. Училка орала, чтобы они открыли дверь, никто не слушал.
Витька вошел в класс красный, весь в слезах.
— Они там с тобой что делали? — тихо спросила Ленка.
— Отстань, — дернул он плечом.
На следующей перемене весь класс на ушах стоял, пацаны ржали и показывали на Витьку. Из разговоров выяснилось: они ему в рот презерватив засунули и закрыли в туалете.
— А че, по приколу же, не сердись, Витька, — нависая над его партой, ерничал Макс, — Я-то думал, у нас в классе девок пятнадцать, а нет, на одну соску больше. Виктория зовут.
Витька сидел, закрыв голову руками. Ленку это бесило.
— Дай ты ему в лоб, Витька!
— Отстань, а.
Ленка встает и подходит к Максу вплотную:
— Замолчи, говно!
— Что ты сказала? — округляет глаза Макс, через секунду расплываясь в улыбке, — трахаешься с ним что ли? Защитница. Ну, ты это зря, он больше по-другому любит.
Краснея, она, толкнув его в грудь, садится на свое место. С передней парты к ней оборачивается полногрудая Настя:
— Ленка, вы правда что ли того?
— Чего — того?
— Ну, у вас было?
— Ты дура что ли? — раздраженно тряхнув косой, отвечает Ленка.
— Ну, а что такого… я просто спросила.
Потом они с Витькой идут со школы. Снег подтаял, солнце стоит высоко. Под ногами хлюпает коричневая жижа. Зябко и чирикают воробьи. Витька молча пинает консервную банку. Ленка достает сигарету.
— Будешь?
— Я вообще-то не курю.
— Ну ладно, как хочешь.
— А вообще, давай, — помолчав, отвечает Витька.
— Из-за сегодня?
— Да.
— Ты почему им не ответил?
— Не знаю, мне все равно.
Говорит он тихо и спокойно. Хороший, добрый тюфяк. Ленка смотрит на него, и ей представляется вся его взрослая жизнь: вот он закончит школу, пойдет в институт (умный же, по алгебре шарит). Какое-нибудь производство, или вон, на Элеватор. Потом женится. На какой-нибудь тихой девочке, тоже нищей, но чистенькой. Как-то наскребут на домишко. Первым родится сын. Больше не потянут. Хотя, вон у него же есть братик. Да, тоже будет двое сыновей. Работа. Будет опрятным и долговязым, угловатым мужчиной. Все.
— Ну они же… — спохватывается Ленка прервать затянувшееся молчание.
Витька, пожимая плечами, дальше пинает банку.
— А ты зачем за меня заступалась?
— Блин, ну хороший ты потому что.
— Ты хотела сказать — жалко стало?
— Ну да, это тоже, — отщелкивает она окурок.
— Если честно, ты мне нравишься. Давно.
— Ты мне тоже, — равнодушно сказала Ленка.
— Странно, — остановился Витька, перестав пинать банку.
— А что странного?
— Ну, то есть мы типа встречаемся? Ты согласна?
— Не-а, — не смотря в его сторону, протянула она, — в том-то и дело. Да, нравишься ты мне, ты самый нормальный пацан из нашего класса. Но это ведь все не то.
— Почему?
— Ну-у… Если бы ты мне не просто нравился, я бы как пришибленная ходила, наверно. Слова не могла сказать. Как будто у меня ДЦП, — рассмеялась Ленка, — просто я дневник нашла мамин. Знаешь, когда они с папой друг друга полюбили… это совсем другое. У нее до этого парень хороший был, звал ее в Москву. Она согласилась, думала, что любит его по-настоящему. Ей с ним легко было говорить, чувствовала себя уверенно, а он за ней бегал. А как папу встретила… он тогда был начинающим актером. У нее даже запись такая есть, я ее запомнила. Вот, слушай:
«Мы сидели с ним в уличном кафе “Ласточка”. Был прохладный летний вечер. Нам принесли еду, напитки и несколько салфеток. И вот сидим мы, как два идиота, слова сказать нормально не можем, поднимаем пластиковые стаканы, салфетки улетают со стола, а мы не знаем, что делать».
Витька мельком посмотрел на Ленку. Она покраснела и засмеялась.
— Мне другого не надо.
— Я понял, — вздохнул он.
На остановке она села в автобус.
Дома, как обычно, была пьянка. Дядя Вова что-то громко доказывал отцу, из магнитофона без устали хрипела «Бутырка».
«Аттестат в крови, по бокам конвой, а меня везут под сирены вой…» и т. д. Войдя, Ленка нажала на кнопку выключения.
— Ты че, а? — заорал дядя Вова.
— Мне уроки делать надо.
— Иди, делай свои уроки, не видишь, мы отдыхаем.
— Ну, Володя, ну это… — подняв голову, промямлил отец. До этого он сидел, упершись лбом в стол.
— Не, ну а че она?! Старших уважать на-а, — не унимался дядя Вова, — нормально же сидели.
— Каждый день сидите, достали уже. Пап! — стараясь не зареветь, крикнула Ленка.
— Выключим, выключим, доча. Не ругайся!
— Ну а я что говорю?! Распустил ты ее. В строгости на-а, в строгости детей держать.
В комнате Ленка порывисто достала из рюкзака пожухлую за столько лет ношения голубую тетрадь, записала с нажимом:
«Тетрадь после всего — сжечь! Меня все достало. Сегодня или никогда». Подумав немного, добавила:
«Дорогой дневник! Сегодня Витька сказал мне, что я ему нравлюсь. Какие глупости! Мне с ним слишком просто, а когда так — нельзя мучить другого человека. Пусть у него все будет хорошо, а меня ждет другая жизнь. Может, когда-нибудь, я встречу своего… и будет, как у мамы с папой. Жаль, что я знаю его другим. Мама, прости меня. Но я хочу жить».
Убрав тетрадь в «потайной» отдел рюкзака, Ленка попыталась сосредоточиться на уроках. За стенкой орал шансон. Солнце медленно блекло, дымовая завеса неба набухала темнотой, проклевывались низкие звезды.
— Доча-а! Иди сюда, — в который раз позвал отец.
— Ну что, ну что вам надо? Пьете — пейте, блин, — сквозь зубы процедила Ленка, нехотя входя в кухню.
— Спой нам, а?
— Пап! Ты издеваешься?
— Ну, доча, ну правда… Спой, а.
— Отстаньте от меня, мне уроки еще делать.
— Вот! Дерзкая, ты глянь, — хлопнув уходящую из комнаты Ленку по спине, гаркнул дядя Вова.
Ком подступил к горлу, обида и злость просились наружу. Хотелось стать сильным мужиком, взять их обоих и молча вышвырнуть отсюда. Нет! Отца схватить за грудки, пнуть в живот и вышвырнуть, а дядю Вову долго бить ногами, чтобы кровью харкал на снег. Не отдавая себе отчета, она зачем-то развернулась, подошла к отцу, впившись в плечи, стала его трясти.
— Папа! Встань, ты слышишь меня, нет?!
Выпучив светлые, испитые и бессмысленные глаза, отец приподнялся, открыл щербатый рот.
— Ты чего, а? Ты чего, маленькая?
— Да того! Того! Ты же не видишь ничего, бухаешь тут! Между прочим, дядя Вова ночью меня табуреткой убить хотел. Белочка приходила в гости, так, вроде, у вас это называется. Песни вам пой! Щас, блин! — горько выкрикивала она.
— Она врет, Вахрин! Стерва малолетняя, врет она!
— Как ты сказал? А ну повтори! Стерва! Сам ты стерва! Да я тебя…
Они упали на пол, завозились.
Ленка выскочила на мороз, в голове стучало от жаркого и кислого воздуха натопленной избы. Полная луна стояла высоко, лицо, которое видят на ней в особенно ясные зимние ночи, теперь будто сонно ухмылялось ей. Желтое нутро избы снова наполнилось разгульными орами шансона и пьяным смехом. «Бесполезно!» — разбивая ботинком снежную корку сугроба, подумала Ленка и, постояв еще некоторое время, тихо вошла в избу. Прошмыгнула в комнату и легла под одеяло. Сама не заметив как, вырубилась.
А проснулась — тишина. Разморенная, уже было повернулась на другой бок, но вдруг встрепенулась, протерла глаза. Обострились предметы. Вот — вяло ползет по краю матицы черная точка мухи, поблескивают пыльные стекла серванта (отмечает — «надо протереть»), стол, стопка тетрадей на нем, сбоку над столом — плакат «Наутилуса».
— Суки! — сонно ругнулся на кого-то отец за стенкой.
«Попозже» — подумала Ленка, вставляя наушники в плеер. Она не слышала, что играет. Закрыв глаза, она представляла: другой город, стены какого-то зачуханного здания… «А может, дотерпеть? Вдруг, будет хуже?.. квартиру дадут от государства, выучусь, вытерплю. Нет — надо!».
Прослушав за стенкой, Ленка, прижав к груди подушку, стараясь не скрипеть половицами, прокрадывается в «комнату» отца. Он спит в кухне, за шторкой у печки.
От запаха мочи и алкоголя в этом закутке режет в глазах. Кухню пронзает ревущая вспышка — снова идет ночной поезд. Застигнутая светом, она замирает возле отцовской кровати, успевая всмотреться. Его глаза закрыты, со свистом вздымается угловатая грудь. Постояв немного, осторожно вытягивает подушку вперед, над его головой. Руки дрожат. Если опустить их, прижать, налечь, как следует — начнется другая жизнь.
— У-у-ых! — втягивает воздух его худое, с птичьим кадыком, горло. Веки подрагивают — «П..п..а-а» — шлепается верхняя губа о нижнюю, выталкивая воздушный комок. Испугавшись, Ленка убирает подушку и поворачивается уходить.
Приподнявшись на кровати, отец осовело всматривается в темноту.
— Доча… Ты чего, маленькая моя? Сон плохой приснился?
— Н-нет, я так… — отворачивается Ленка, утыкая в темноту мокрое от слез лицо, — Спи, пап.
— А чего встала-то? Завтра в школу.
— Завтра выходной, тебе в театр, на репетицию.
— А-а. Разбудишь?
— Разбужу.
— Ну все, спи давай.
Позднее утро. Морозец и припекает одновременно. По углам домов — проталины, капают, сверкая на солнце, сосульки. Никогда Ленка уже не забудет этого утра. На снегу полыхают черно-голубые чешуйки тетради, попискивают на морозе. Она стоит и смотрит на огонь, прикладывая красные ладони к щекам — пока бежала, ветер обжег их, скулы занемели. Достает из рюкзака наволочку — и тоже бросает в огонь. Перед глазами снова полыхнут руки отца со скрюченными пальцами. Как они метались по кровати, искали, за что схватиться, чтобы сбросить… Хорошо, что лица было не видно, слышно только из-под подушки, как он мычал, сипел, стонал. А потом резко — тишина. Она интуитивно почувствовала, когда все: что-то как будто вышло из него, он стал легче, обмяк. Зажмурившись, она отняла от лица подушку — из вытаращенных глаз все еще катились слезы, рот был открыт, край губы закушен до крови. Трясущимися руками она закрыла отцу глаза. Потом, не помня как, из кармана достала ложку и всунула ее в зловонный слюнявый рот, пришлось приподнять язык и завернуть его в горло. Казалось, все было продумано до мелочей, все шло как надо. Затем, она прошла в комнату, сняла с подушки наволочку и надела другую, а эту убрала в рюкзак. Захотелось даже посидеть некоторое время в тишине, стало спокойно, мыслей не было. Накрыв отца одеялом и подтянув под ним простынь, она оделась, спокойно закрыла замок двери и направилась на пустырь за гаражами.
Смотря на извивающиеся под огнем вещи, Ленка вдруг подумала, что долго спала и вот, наконец, проснулась.
— Привет. А ты чего здесь? — услышала она за спиной голос Витьки.
Ничего удивительного в его приходе не было — он жил в избушке со своей матерью и маленьким братиком у самого входа в гаражный кооператив, мать его была сторожихой. Вероятно, он вставал рано и в выходные удирал бродить на пустырь.
— Погулять вышла, выходной же. Костер вот. Классно, да? Костер зимой.
— Ага, круто ты придумала… Может это… Погуляем?
— Как-нибудь в другой раз, — улыбнулась она, — скоро папа проснется, у него сегодня репетиция. Просил разбудить.
— Ну, я зайду как-нибудь? Что делать будешь?
— Жить.
Докурив, она отстрельнула окурок в костер и, ничего не добавив, исчезла за гаражами.