ЗИНЗИВЕР № 3 (117), 2020

При рождении «Нам» был наречен Никитой. Однако в семидесятом году был только один, главный Никита — он же Хрущ, он же Кукурузник, он же Хряк. И назвать так сына для физиков прогрессивных взглядов казалось не-комильфо, хотя тогда так не говорили. Но Папе было на это вполне наплевать, ибо Никитой звали мифического дворянского первопредка Монаховых. Иметь в те годы дворянского предка было достаточной фрондой, чтобы снять все вопросы, «почему» да «в честь кого». Тем более, что эпоха исторического, а не мифического Никиты вместе со всей оттепелью, которую он благодушно выпустил в жизнь, к моменту рождения Нама завершилась. Для дальнейшей истории это важно, как и все, относящееся к первопредкам и прошлому.
Изначальная кличка звучала как «Ням», ибо в своем раннем детстве («карапузный период», как шутил Папа) он очень любил пожрать. До дрожи. Особенно копченную колбасу, которой, как известно, было всего два вида: сырокопченая и более благородная, хотя бы словесно, «горячего копчения». Еще были неопределимые одесская и краковская, но их мало кто видел: может, они и копчеными не были. Так вот, при виде любой настоящей копченой юный Никита возбуждался, начинал трясти ручками и квакать пронзительно «ням-ням-ням!», как будто его подучили. Прибыв в гости, он вырывался из рук Мамы, пытавшейся снять с него шубку и шапку, и с разбегу, пыхтящим колобком вваливался на кухню или любое другое помещение, где планировалось насыщение. Найдя колбасу, он хватал ее трясущейся ручкой и жрал, не найдя — возвращался в прихожую, говорил то же «ням-ням-ням» угрожающе-разочарованным тоном и тянул Маму и Папу домой.
Кличка в форме «Нямка» и «Ням» дожила в домашнем обиходе до школьных лет. Он сам ее чрезвычайно стеснялся, боясь, как бы не узнали кровожадные одноклассники. И вот один из таких, не самый из них снисходительный, был зван на Никитин день рождения, с поглощением колбасы и испеченного Мамой лимонного пирога из слоенного теста.
— Нямка, проектор-то ставить?
Речь шла о проекторе для диафильмов. Папа опасался, что сын сочтет их просмотр слишком детским занятием, роняющим его достоинство. И от волнения проговорился.
Тут поднял голову сидевший рядом тот самый одноклассник Бочкин, с простым родовым прозвищем «Боча».
— Нямка? — переспросил он, сладко замирая.
— Намка или Нам, — тут же нашелся Папа. — Это сокращение, от «Никита Алексеевич Монахов». Согласись, что рановато его величать полным именем, а сокращенным — неплохо.
Боча затих, потрясенный: тот факт, что у кого-то может быть и полное, и сокращенное имя, его поразил. Но он не поверил. На следующий день он явился в школу хорошо подготовленным. Собрав группу одноклассников, включая и Нама, он некоторое время стоял с загадочным видом, а потом ткнул в его сторону пальцем и заявил:
— Слышь, ребцы. Его дома знаете, как называют? Ням.
Кто-то хихикнул. И тогда Боча протянул руки к небу и исполнил следующий куплет:

Он сам это сочинил. Он был талантлив. Настолько талантлив, что некоторые из слушателей не все поняли и обиделись, а некоторые поняли, но позавидовали. Ужасная, омерзительная обзывалка не ушла в народ. Нам встрял с исправлением: «не Ням, а Нам», и повторил объяснение Папы, уже совершенно уверенный, что именно так все и было. Кое-кто поверил. Настоящий друг Дрын сказал: «капитан Нам!» И на счастье Никиты, кто-то вспомнил прекрасное: «древний человек Нам, сын Тополя», из «Борьбы за огонь» Рони-старшего (всегда было интересно, а куда делся «младший»?). Это и стало спасением.
Боча сделал вид, что все в порядке. Но затаился. Иногда он пел песенку лично Наму, и, понаблюдав за искривлениями его лица, улыбаясь, говаривал:
— Ты не обижайся. Я же любя!
Иногда коротко проговаривал: «си-фа-по-слю...нЯм», и Нам трусливо прощал. «Сифой» в их классе называли все отвратительное. Старшеклассники играли в «сифу»: кидали друг в друга скомканной бумажкой. Если «осаленный» не успевал перекинуть бумажку на кого-то другого, пока хором считали до четырех, он сам становился «сифой». Это было страшное оскорбление.
Благодаря древнему человеку Рони-старшего всю зиму и весну Нам вместе с Ростиком из своего класса творил первобытный мир. На огромном жестяном подносе разместились почти все эпохи, представленные в «Истории жизни на Земле» с иллюстрациями Зденека Буриана. Там возродились мамонты, саблезубые тигры, динозавры и многое другое. Это сейчас только ленивый ребенок не играет чуть-чуть с динозаврами — но их ему покупают. А первобытный мир на подносе Нам сделал сам. Кстати, насчет мамонтов и саблезубых тигров — с ними и сейчас непросто. Их по-прежнему не продают, а мальчики как-то не догадываются, что можно сделать самим.
Там был пруд, изготовленный из прозрачного колпака от кабины сломанного вездехода. Была юрская саванна, покрытая крашенным мхом, а также волшебные «хвощи и плауны», сделанные частично из проволоки, а частично из распотрошенного гербария — это уже для кембрийского периода. Был и тропический лес с условно-древними пальмами. Но главное: были крохотные глиняные трилобитики, довольно скоро раскисшие в пруду вездехода, невзирая на обжигание в духовке под руководством Мамы и закрепление лаком, выданным Папой. Было несколько динозавров (запомнились изящные бронтозавр и тираннозавр), исполненные с немалым искусством тоже из глины, впоследствии крашенные гуашью, саблезубый тигр, а также мамонт, вышедший гораздо хуже. Мамонт был из пластилина, но покрыт собственными волосами Нама, собранными во время плановой ежемесячной стрижки. Он вышел сплющенный, постоянно лысеющий и совершенно не страшный. Играть с ним не хотелось. Динозавры были изящными, потому что их делал один артистический Ростик, но благородно оставил у Нама, не желая разлучать с родной средой обитания.
Еще той же весной Нам увлекся изготовлением «орудий древнего человека». Это уже один, тут помощь не требовалась, а материал для орудий буквально подкатывался к ногам.
Дело было в том, что их дом вытянулся вдоль «улицы». И на эту «улицу» Нам мог глядеть из окна. Сначала, у стен, росли обычные кусты и низкие узловатые деревья; один куст пользовался необычайной популярностью у местных котов. На рассвете они орали и дрались за право чесать подбородок в его развилке. Наконец самый бандитский, огромный, свирепый котище навсегда утвердил за собой это право. А когда он исчез, то и куст зачем-то спилили. А самое близкое корявое дерево оказалось настоящей вишней! Жутко кислой, но все-таки: кто в Москве мог похвастаться, что иногда встает без тапочек на подоконник, потом на табуретку, вытягивает руку в форточку и с высоты своего «полуторного» этажа захватывает в ладонь пару ягод?
За линией кустов шел заасфальтированный тротуар, за ним — ряд пирамидальных тополей, заслуга какого-то сельскохозяйственного академика, жильца дома. Именно пирамидальных, особых, которые не «пылили». А потом — та самая «улица», «дорога», проезжая часть. Но почему-то ручьи каждую весну бежали именно по тротуару, а не по дороге. Бурные, иногда расходившиеся на всю ширину, так что прохожие вышагивали на цыпочках и на пяточках, и с разнообразными вздохами-гыками перепрыгивали с островка на островок. Выше, за перекрестком, располагался дикий пустырь. Вернее, заросший сорной травой и кустами широкий вал, шедший с севера на юг. Про пустырь говорили, что там зарывали ядерные отходы из «Курчатника», института физики. Но никто этому не верил, даже родители Нама. Когда потом на пустыре стали строить особые «дипломатические» дома, никто не жалел бедных индусов. Скорее, жалели, что теперь негде кататься на лыжах.
Так или иначе, ручьи текли от этого пустыря, и вода выволакивала из-под вала россыпи кремния. Стеклисто-прозрачные камни с корочкой и дымчатыми впрыскиваниями «молока», «шоколада» и «апельсина» перемигивались на солнце. Ручей протаскивал их не так уж и далеко, быстренько обессилев, и в конце улицы камней почти не было. Они гордо смотрелись, только пока струилась вода. Когда асфальт подсыхал, они становились скучным серо-коричневым мусором. Но некоторые, огромные желваки, даже тогда сохраняли достоинство. И вот из них, следуя инструкциям и картинкам из журнала «Наука и жизнь», Нам делал орудия. Вернее, пытался, ничего особенно не выходило. Но он грохал одним по другому, сосредоточенно, иногда прямо на асфальте, но чаще скрываясь в кустах. Время от времени туда заглядывал любопытный или просто нетрезвый прохожий и спрашивал: «Ты чего тут? Гремишь?» Нам не отвечал. Он злился, что рубила не получаются, не говоря уж о наконечниках стрел. Попадал нередко по пальцам и постыдно ревел.

Летом случилось невероятное. Вернее, сразу два невероятных события. Во-первых, был отменен пионерлагерь, потому что Нам очень ныл после трех предыдущих, включая так называемую «дачу» детсада. Он остался в Москве и блаженно шатался по пропеченным солнцем окрестностям. А во-вторых, под пригорком с другой стороны своего дома он встретил Бочу, который тоже шатался, но изнывал от желания кому-нибудь рассказать что-то важное.
— Позырь, что у меня есть, — поспешил сказать Боча и тут же достал из кармана что-то блестящее и удивительно хрупкое... Нет, не совсем из кармана — у него там всегда столько гаек валялось, каких-то ниток и хлебных крошек — из спичечного коробка!
Монетка. Крошечная. Овальная. Серебристая. Древняя!
— Дай! — завопил Нам неожиданно нагло.
Боча посмотрел в сторону и пожал плечами. Положил монетку ему на ладонь.
Поведение Бочи было весьма подозрительно. Необоснованной щедростью он не славился. Вот изощренной хитростью — да. И тем не менее:
— Да бери, — сказал он и даже зевнул. — У меня еще много.
— А сколько много?
Надо сказать, что это был напряженный момент в жизни Нама. Совсем незадолго до этой встречи он спер солдатика у лучшего друга Дрына: не смог противостоять дьявольскому искушению. С солдатиком он не играл, он его спрятал, никогда не вынимал и только переживал. Но если бы Боча эту монетку не подарил, Нам бы пошел на дальнейшее преступление. А от воровства древней монетки, по виду серебряной, до штурма сберкассы, как известно, всего один шаг. Это вам не солдатики... Он был готов, но Боча подарил монетку и показал еще пять. Абсолютно таких же. Тырить еще одну не имело смысла, да и Боча, к тому же, заметил бы.
— Там еще знаешь сколько! — заявил он и снова зевнул. — Я нырнул, чуть-чуть подхапнул, а там еще... Клад.
А потом махнул рукой и ушел домой. Нам остался рассматривать его дар сквозь настоящую лупу, которую иногда брал с собой, несмотря на ее немалую ценность. Он был потрясен произошедшим. На монетке прекрасно читалось: «кн елик ван», а на обороте имелся всадник с копьем.
Монетка и история с кладом заинтересовали Папу. Он снял с полки нужные книги. Вообще дома, как Нам понял позже, были все нужные книжки. То есть абсолютно ВСЕ. Откуда они брались, он не знал. Но они там были. Единственное, что можно предположить — их покупал сам Папа. Но вот, скажем, зачем физику сразу столько книг по нумизматике? Ведь поди их еще достань... Ни в одном доме впоследствии таких книг, даже в отдаленно похожей комбинации, Нам не встречал. А зачем тома по истории Москвы — тяжеленные тома, со скрипом издававшиеся раз в пять-десять лет архитекторами и (что хуже всего) для архитекторов?
Удивительно: Папа закупал все заранее. Вероятно, он рассчитал варианты развития сына еще до его рождения.
Так вот, в книжках по нумизматики нашлась эта монетка. Она называлась «чешуйка». И датировалась временем Ивана Грозного.
Из одного тома по архитектуре Нам с Папой выяснили, что дорожка, совершенно нелепым, диагональным образом ведущая от улицы Вавилова к Ломоносовскому проспекту, и которая в их семье называлась «искосок» — так как в конце стояла «булочная наискосок» — это остатки Старокалужской дороги. Некоторые невежды могут считать, что Ленинский проспект — это Старокалужская дорога. Но это не так: Ленинский — просто Калужская. А Старокалужская — это как раз «искосок». По ней отступал Наполеон из Москвы. Правда, это не многое проясняло. Почему Наполеон, отступая, вдруг взял и свалил в пруд рядом со школой Нама охапку монет царя Ивана Грозного?
Папа стал искать дальше. В другом справочнике нашлась карта их района в пятнадцатом веке, и там был Белый пруд. Именно там, где ему полагалось быть. Если представить: вот «искосок», булочная, сбоку школа, с другой стороны Ленинский, тут вот футбольная площадка... и пруд. Выходит, клад! Настоящий. Не глупый отступающий Наполеон, а какой-нибудь знатный витязь. Боярин, богач, решил схоронить... Нам понимал, что его академическая окраина в те времена отнюдь не считалась Москвой, а была глухоманью с неблагозвучным названием. Поля, пара домиков, озеро-пруд. Но с другой стороны, где, как не здесь, прятать боярину свои денежки?
— Конечно, клад, — сдержанно, не моргнув, заявил Боча. — И чиво?
— Где, где, ты покажешь?
Он показал. С берега. Нам и еще два добровольца — неизменные Ростик и Дрын — осторожно сползли в тепловатую воду. Папа дал Наму благословение, так что он ничего не боялся. Старушки на берегу поохали, но особенно не приставали.
— Левее! — командовал Боча. — Чуть подальше!
Они стали нырять. Ну, как умели. Нам больше полагался на ноги — пруд ведь не был глубокий. Можно так слегка, с головой погрузиться — держа ладони вверху, над водой, на всякий случай — а ногой поелозить по дну. Правда, дно было склизкое и противное, и попадался какой-то кирпич, а то и нечто мягкое (это уже сразу выныриваешь, вдруг дохлая кошка?). А еще мог быть страшный «штырь».
Ничего не нашли. Боча продолжал руководить. Предложил разбить на квадраты, протянуть веревочки и прочесывать пруд по науке. Уже начали прислушиваться к их обсуждению пьющие молодцы из старших классов и ПТУ и предлагать друг другу разогнать мелюзгу, а все клады присвоить или даже: «все оприходовать».
Нет! Никто ничего больше в Белом пруду не нашел. И вот что это было? Через неделю Боча вдруг заявил, что те пять чешуек, которые он оставил себе, потерялись.
— А, ерунда, неинтересно... — заявил он.
Но самое страшное... Наму даже самому себе было стыдно признаться. Он тоже... свою чешуйку... потерял! Как, почему? Может даже, он ее выкинул от бессильной злобы, не обнаружив целого клада?
Неизвестно. Тут все загадка.

Первый день третьего класса пришелся на третье сентября 1979 года. «Год Ребенка», между прочим — о чем уже с января оповещал вывешенный у раздевалки плакат. Старшеклассники развлекались тем, что отлавливали мелюзгу, закрывали букву «Р» и требовали прочитать остальное, громко и с выражением. Мелюзга уже к маю начала что-то подозревать. Но в первый день нового учебного года к Наму подобрался все тот же Боча, и, прищурившись, заявил:
— Ну чиво, еще клад хочешь найти? Знаю место.
Это было практически сразу — и двух месяцев не прошло после пруда. То, что Боча, с его гадским характером, опять собрался осчастливить Нама, было невероятно. Скорее всего, он готовил что-то вроде «саечки за»... Иногда он изобретательно говорил «за ссыкло!» Теперь могло быть что-нибудь вроде «за оказанное доверие» — он вполне был способен и на такой пионерский термин.
Но он говорил совершенно серьезно. С мужественной сдержанностью он поведал: есть один монастырь. Донской. Там тоже клад. Там почему-то нарыли ям. Прямо на кладбище.
Почему на кладбище должен быть клад? Вероятно, по лингвистическим соображениям. Кладбище — клад. Вообще, что еще может лежать на кладбищах, кроме кладов?
И главное, откуда Боча узнал про ямы? Он щурился и скрывал.
В окрестностях было три монастыря: Новодевичий, Донской и Даниловский. Не то, чтобы кто-то из Наминых родственников имел отношение к религии. И любоваться зодчеством никого не тянуло. Но во все три Нама возили: раз они есть, то отчего бы и не доехать?
Больше всего ему понравился Новодевичий. Было что-то правильное в наличии пруда с лазательными деревьями прямо под стенами, Москва-реки неподалеку и в изобилии воздуха — дома подступали только с одной стороны, дороги-улицы, и то далеко. Этот монастырь не выглядел зажатым уродливыми коробочками, как иные. По нему шнырял ветер. И кладбище напоминало сад. Красивый собор вообще был полусказочным. Никаких исторических легенд — о царевне Софье, повешенных стрельцах — Нам тогда, конечно, не слышал, их не принято было рассказывать. Он даже не был уверен, что побывал там внутри — красивый собор неплохо виден снаружи, когда бежишь опрометью к пруду.
Однако, заметил резонно Боча, в Новодевичий надо ехать на метро. А в метро просто так, без билета, как в трамвай, не проберешься. Но это не главное: главное, что по его, Бочи, точным сведениям, клад находится именно в Донском. Пускай этот монастырь чем-то там некрасив и угрюм. Против точных сведений не попрешь. И там людей, кстати, меньше.
Тем более было странно, когда они четверо, Нам, Боча и непременные Ростик и Дрын, чинно-безбилетно проехав полчаса на трамвае номер четырнадцать, а потом пройдясь чуть-чуть пешкодралом, обнаружили, что монастырь просто нафарширован народом. И это были не толпы оголтелых ровесников, это были толпы жадных, каких-то прощелыжестых взрослых. Они тоже явились за своей порцией клада. Между ними брезгливо ходили рабочие, которые, собственно, и осуществляли рытье ям и канав при помощи нешуточной техники. Разогнать кладоискателей у монастырско-музейных работников и начальства не было ни малейшей возможности, и они с бессильным отчаянием наблюдали за торжеством грабежа.
Это, собственно говоря, было не кладбище. По крайней мере, никаких памятников не наблюдалось. Это было подобие парка, хотя почти без деревьев. Так, полянка.
Целые бригады оскалившихся от предчувствия важных находок мужиков вгрызались в стены штолен, прорубленных экскаваторами, всеми доступными инструментами. Они стояли, растянувшись как солдаты в окопе, через каждые два-три метра. И, что самое страшное, они ковырялись в полном молчании, лишь изредка прерываясь на тоскливую матерную тираду. Судя по всему, пока особенных драгоценностей никто не нашел. И все они выглядели как «прорабы» — замечательное словечко, которое в сознании Нама и обозначало — не совсем правильно — самых грязных, щетинистых, страшноватых мужчин. Само слово с точки зрения Нама звучало так хрипато и грубо, что никак не могло обозначать чистенького, почти благородного бригадира (тут какой-нибудь Фонвизин...) или, допустим, старосту.
Боча с командой сползли на дно в самом дальнем шурфе, наименее людном, осторожно проминая в глине ступеньки пятками кедов. Канавы были глубокие, метра два. «Холодно, как в пещере», заметил мечтательно Ростик. И только внизу Нам разглядел, что торчит из срезов земли буквально повсюду.
Кости. Большие, длинные, неопознаваемые; и другие, запросто опознаваемые, хотя отдаленно похожие на пыльные рваные резиновые мячи: черепа. Мужики черепами не интересовались, они тыкали в землю своими совками, отвертками и ножами между ними, а когда черепа случайно вываливались и падали, словно яблоки, им под ноги, они беззлобно их отфутболивали к соседу. Кое-кто выражал по этому поводу недовольство, призывая к уважительному отношению. Такие сознательные кладоискатели выкладывали черепа горкой рядом с собой, как на знаменитой картине Верещагина, которая даже в учебники по истории просочилась.
Увидев такое, Нам на пару минут просто сошел с ума. Это все не вмещалось в его сознание. Нет, ничего отвратительного или страшного. Он просто не понимал, как это все самому себе описать. А потом отвлекся, потому что его осенило. Эти взрослые — идиоты! Они отбрасывают черепа, а между тем, именно в них — самая ценность. Это ведь древние черепа! Не просто древние, а доисторические. Вот этот, большой — он с «надбровными дугами»! Именно так: «с большими надбровными дугами», описывались в книжке Анатолия Варшавского, знаменитого популяризатора чужих открытий, черепа неандертальцев. Нам подобрал большой череп. Точно. Неандерталец. А этот? Этот еще более доисторический! Австралопитек, не иначе...
Обо всем этом подробно рассказывалось. Кроме Варшавского, был и Ларичев, «Охотники за черепами». А еще — все тот же Зденек Буриан, у которого панорама жизни вовсе не завершалась симпатичными динозаврами. Страниц аж за сорок до конца появлялся австралопитек, мечтательно глядевший вправо, в сторону развития своего вида и задней обложки, и при этом сжимавший дубинку в мохнатом кулаке. В отличие от Буриана, у Варшавского приводились не только реставрации облика доисторических людей, но и фотографии их черепов. Цветные. Черепа были бурые, старые, а глазницы, для прочности, залиты какой-то черной смолой. Нам, едва перевернув более плотную, глянцевую страницу, уже ощущал эту смолу наощупь: немножечко жирная. Что-то похожее было внутри модели вулкана — ему довелось побывать в кабинете географии в отсутствие там учительницы, поглазеть на гигантские карты и засунуть палец в самое жерло. На многие годы слово «смерть» и вот эта «жирная смола» в глазницах у него соединились.
Так что Варшавский с Ларичевым только развили то, что уже заложили в него Рони-старший и Буриан — но с более научной стороны, со стороны черепов. Опять сказалось особое умение Папы найти и подсунуть Наму нужную литературу. Когда уже взрослым он стал подбирать себе чтение сам, все подходило гораздо хуже — и он от этого нервничал.
Сейчас же он стал хватать черепа один за другим, не в силах выбрать. Боча и остальные смотрели на все это настороженно.
«Это древние люди», — шепнул им Нам тихо, чтобы никто из «прорабов» не слышал. Боча усмехнулся. Ростик неуверенно оглядел уже отобранные сокровища.
«У меня сумки есть» — сказал Нам. У него были сумки, называвшиеся дома «парашютными», сшитые мамой из парашютного шелка, который где-то на работе достал дядя. Их использовали для походов за продовольствием. Предусмотрительность Нама была тем более удивительной, что он взял целых четыре, и это при том, что изначально он рассчитывал на монеты, ну или, скажем, на какую-нибудь пару древних мечей или книг. Рассчитывать на то, что для монет не хватит двух или трех «парашюток», было весьма оптимистично.
Про монеты упоминали даже неразговорчивые мужики прорабского вида. В контексте: «вот те, трах-тибидох, и монета!» — когда взрывали особенно крупный ком земли. Относилось ли это к кладбищенско-музейному начальству, которое жалось неподалеку, или к неизвестному соблазнителю, взрослому аналогу Бочи, который и подбил всю толпу на поиски сокровищ?
Нам быстро заполнил «парашютки» черепами — вернее, черепными коробками, челюсти он не брал. Штук десять взял себе, поменьше — Дрыну и Ростику. Боча от черепов отказался. Он вообще делал вид, что оказался на кладбище совершенно случайно, за компанию, прогуляться.
И вот они спешно вышли за монастырские стены и побрели, нагруженные, обратно к трамваю. Тут Нам понял, что черепов слишком много. Что они тяжелые, и некоторые из них, вполне возможно, не относятся к таким уж древним, доисторическим людям. Остановившись у большой урны, он начал сортировать, выложив все свои на бордюре. Ростик и Дрын приуныли.
«Тут не все хороши», — рассудительно сказал им Нам.
Мимо почему-то все время шли люди. И почему-то выпучивали глаза, увидев мальчика с человеческими черепами, который задумчиво, неосознанно подражая ученому Гамлету, их «разбирает». Некоторые останавливались, охали, но ничего не говорили. Наконец, Нам выбрал четыре:
«Крыманьонец, неандерталец, питекантроп и австралопитек», — заявил он авторитетно. А остальные аккуратно, держа каждый двумя руками, сложил в урну. Случайные зрители при таком зрелище ускоряли шаг. Освободившуюся «парашютку» Нам аккуратно сложил.
«Хочешь, возьми мои?» — предложил Ростик. Он, похоже, не верил.
Нам покачал головой. В результате черепа из сумок Дрына и Ростика тоже перекочевали в урну. В одну все не поместились, пришлось идти к следующей. Прохожие уже никак не реагировали. Видимо, привыкли, даже старушки.
Друзья помрачнели. Им пришло в голову, что вся экспедиция окончилась неудачей.

Все уныло влезли в вагон. Только Нам, чем ближе оказывался к дому, тем становился уверенней, что ему повезло. Но только он — идиот! Он не должен был сваливать остальные сокровища в урны. Сейчас их, конечно, кто-нибудь подберет и сделает великое открытие в антропологии. Все прочитанное им из этой науки словно пролистнулось перед мысленным взором, и сомнений больше не оставалось. Оставалось убедить родителей.
План Нама не отличался особенным хитроумием, он рассчитывал на чистое красноречие. Зная, что Мама уже пришла с работы и готовит ужин, он решил попробовать напрямик: высказать все сразу в лоб. С открытиями ведь не шутят.
В общем, когда Мама открыла дверь на его веселый звонок, то увидела любимого мальчика в обнимку с четырьмя грязными человеческими черепами.
— Ма, сморрри! — громко провозгласил Нам и затараторил: — Вот это австралопитек, вот это питекантроп, неандерталец, а вот это...
И тут мама захлопнула дверь перед его носом. Нам обмер от возмущения.
— Не пущу! — сказала Мама из-за двери странно дрожащим голосом. — С этим — не пущу. Девай куда хочешь.
И Нам, конечно, нашел подходящее место. От их дома к следующему от дороги, в глубину квартала, полого спускался склон. Зимой по нему катались на картонках. А летом ничего не делали — только старушки иногда карабкались вверх, проклиная свою само-надеянность. Иногда вниз по склону скатывались окрестные алкоголики, тоже желавшие явиться домой побыстрее. Но это случалось редко, и старушки, и алкоголики. Большую часть времени склон оставался пустынен и по краям зарастал каким-то бурьяном (почти Бурианом). Именно там, вернее под ним, Нам встретил летом Бочу с «чешуйками» в спичечном коробке.
И именно там он надумал зарыть отвергнутые мамой сокровища. Но то ли из уважения к памяти доисторических людей, то ли в предчувствии своего музейно-галерейного будущего, он решил обеспечить каждую единицу хранения отдельным контейнером. А именно — фольгово-картонным пакетом из-под молока, производство которых недавно наладили на заводе имени Ем. Ярославского. Конечно, Нам тогда этого не знал, как и того, что Емельян Ярославский был главный советский безбожник двадцатых годов и выпускал журнал про потешных попов и раввинов. Таких пакетов в форме буханки, с блестящей изнанкой, много валялось в мусорных баках соседнего дома — в доме самого Нама имелся мусоропровод. В каждый влезло, хотя и с трудом, по одной черепной коробке. Он еще надписал их карандашом: «крыман», «неанд», «питек» и «австрал».
Каждый день Нам проверял, как они там. Раскладывал все четыре в линию по эволюции, как в книгах. Осторожно гладил надбровные дуги. В общем-то, любовался. Точно так же перебирал любимые черепа Хищник из одноименного фильма с Арнольдом Шварценеггером. И так же гладил. Когда много лет спустя Нам увидел по видику эту сцену, все его прошлое всколыхнулось. Нет, свои черепа он не скреб длинным когтем. И даже землю изнутри не стал выбирать и уж тем более не пытался засунуть палец в глазницу, как в жерло модели вулкана.
Потом начались осенние дожди. Выкапывать черепа стало муторно. И Нам просто о них позабыл. Возможно, они до сих пор спрятаны под тем склоном.
Ростик, верный союзник во всех затеях, связанных с биологией, доучился в их школе только до восьмого класса. Перешел в какое-то ПТУ. И вынырнул через двадцать лет уже егерем, из Сибири. Диким, мохнатым...
А Боча как раз через двадцать лет погиб от передоза: вернее, выпрыгнул из окна вследствие передоза. Дрын, к тому времени ставший настоящим врачом скорой помощи, проверял. Он опасался, что Бочу кто-нибудь скинул. Но нет:
— У него в крови такой компот...
В течении многих лет Нам гадал, кто на самом деле были те люди, чьи черепа он хранил в молочных пакетах. А те, что он выбросил в урну?
Иногда он пытался рассуждать рационально. Например, вот ведь странно, что там не было могил. Точно не было — там прокладывали трубы, в стороне от кладбища, на полянке, в совершенно пустом месте... И вдруг он случайно узнал, что в Донской монастырь свозили расстрелянных в тридцатые годы. Вместо «крыман» и «неанд» он мог запросто написать на пакетах «Бабель», «Мейерхольд», «Тухачевский» — они там значатся, на плите у «братской могилы». Правда, историки утверждают, что тела расстрелянных спешно кремировали. Именно потому и выбрали Донское кладбище, из-за первого советского крематория, открытого еще в 1920-х годах, гордости советской индустриализации. Но, вероятно, сжигали не всех.
А может, он все перепутал, и это был не Донской, а Новодевичий монастырь? Никаких расстрелянных, просто древние, забытые захоронения. Может быть, тогда они все-таки доехали туда на метро, он просто забыл, а вот от метро — уже на трамвае?
Но обнаружилось, что в конце семидесятых Новодевичий закрывали для посещения. Все из-за Никиты Хрущёва. Вернее, его могилы, с памятником Эрнста Неизвестного. К нему устремились толпы народа, а властям такой культ не понравился.
Это значило, что память Нама не обманула.