ЗИНЗИВЕР № 4 (118), 2020

ВАЛЕРИЙ ЧЕРЕШНЯ
Поэт. Родился в 1948 году в Одессе, с 1968 года живет в Санкт-Петербурге. Закончил Ленинградский электротехнический институт связи, работал инженером на предприятиях городской телефонной сети. Автор пяти поэтических книг («Свое время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шепот Акакия», 2008; «Узнавание», 2018), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и др.



КРАТКИЙ МИГ
 
* * *

Когда несется мимо половодье
набухшей и взбесившейся тоски,
грозя залить последние угодья, —
хватайся за соломинку строки.

Она кружит в водовороте вроде
Улановой, привставшей на носки,
ее по водам ветер веры водит
и вихрем может в небо занести,

где по пустым полям своих творений
кочует вечно одинокий гений,
шарманку стратосферную крутя,

там тающего облака теченье
лишь образ твоего исчезновенья,
прекрасный образ мира без тебя.



* * *

Живи, дурак, несуществующим,
пылинки в воздухе лови,
перебирай в мозгу тоскующем
воспоминания любви.

Пускай плывут густым течением,
гольфстримом греют пустоту
холодной жизни, в средостении
пусть заполняют немоту.

Живи слабеющим, мерцающим,
оскудевающим живи,
по этим водам иссякающим,
во тьме барахтаясь, — плыви.

Пусть угасающим свечением
еще продлится краткий миг,
с его уже неслышным пением,
но ты настиг его, настиг.



* * *

Сентимент, кому он нужен?
Раньше тоже было хуже.
Копошенье в той же луже.

Были славные моменты,
ты им создал монументы,
с них ни прибыли, ни ренты.

Пусть торчат, как дней закладки,
все мы до чего-то падки, —
снится соус кисло-сладкий,

на тарелке подсыхает.
Мама тяжело вздыхает.
Глянь, в нем радуга играет.

Это луч последний солнца
(Хлебников бы брякнул: «сконца»).
Закрывай свое оконце.

Слышишь, пес вечерний лает.
Небо все тебе прощает,
звездной ночью нависает.

Там моменты слиты в вечность,
там провалы и увечность
лечит первозданность-млечность.

Там кремнистая дорога
в ожидании итога
светит совершенством слога



* * *

Не молчи, дурак, говори слова,
пока жизнь жива
и змеиной улыбкой рябится пруд —
жизнелюб,
и стоят в вышине горой облака,
как стога,
наметенные ветром — небес косцом,
паутин ловцом.

Кто поверит, что было светло, —
вот оно! —
если ты не скажешь «светло»,
не посмотришь в окно,
где молчанье сложилось в качанье ветвей,
в синеву,
в заходящего солнца прозрачный клей
сквозь листву.

Раздвигай, как пловец, безъязычья муть,
весь запас истрать,
может, краем заденешь подспудную суть,
дашь себя сказать
всем, набухшим молчаньем за долгую жизнь, —
погрузись
в эту немочь и речь отвори:
говори.



* * *

Как постичь этот сбой,
не сошедши с ума:
мир, плывущий с тобой,
будет плыть без тебя?

Будет тот же сучок
кособоко торчать,
будет в даль дурачок,
как и прежде, кричать.

Пес бежать будет вкось,
по панели труся,
и живой этот пес
лучше мертвого льва*.

Жаром жалящих ос,
неотвязней репья:
мир, в который ты врос,
станет жить без тебя.

Со щемящей тоской
приобнимешь места,
где ты был никакой,
где ты жизнь просвистал,

где ведет на убой
время, нежно губя:
мир сегодня — с тобой,
завтра мир — без тебя.

______________________
* «…и псу живому лучше, нежели мертвому льву». Екклесиаст 9-4



ЗИМОЙ В ПАРКЕ

Ветер листву свалял,
сух ее зимний слог —
ломкой судьбой хрустит.
Голубь приковылял,
путается у ног,
грудь раздувает, гулит.

Парень целует рот,
жадный его уют,
ждущую глубину...
А попадет на войну,
тут же кого-то убьет
или его убьют.

Неба седая руда
легкий просыпет пух,
тучи брюхатой гнет.
Дальний просвет пруда
бритвой света блеснет
и перережет слух.

Краем сознанья плывет
истины стылая весть:
все, что видишь окрест,
все, что скоро умрет,
нынче вдвойне живет,
чтобы себя прочесть.



* * *

Голого дерева ветвенный вскрик,
только в себя, в никуда обращенный,
лужи-покойницы мертвенный лик,
темным распятием веток крещенный.

Это портрет бесталанной зимы,
теплой, бесснежной, расхристанной в поле,
с корками туч из небесной сумы,
с ветром-пропойцею в нищенской доле.

Им нипочем заголившийся стыд,
стылых деревьев корявое тело,
лягут вдвоем и затянут навзрыд:
«Жизнь ты моя, хорошо просвистела!».

Что за привычка удваивать боль
там, где и боли ничуть не бывало,
просто земная дрожащая голь
кутается в ничего одеяло.



* * *

Каждый из нас — Эдип,
кто в эту жизнь влип,
кто без вины вина
испил из ее рта.

Кто похмелился всласть
властью и страстью, пасть
насытил свою и своих,
но проглядел тот свих,

где завязался крик,
будущий страшный крик,
каким прозренье кричит
и в пропасть свою летит,

на дне которой беда
горит, что твоя звезда,
и крик умирает в тишь, —
нужно, пока летишь

опыт успеть воспеть
и навек запереть
в тела слепую клеть,
чтобы не сметь смотреть.