ЗИНЗИВЕР № 4 (118), 2020

СЕРГЕЙ РУБЦОВ
Прозаик, драматург, художник-график, живописец. Родился в 1957 году. Член Союза российских писателей. Публикации прозы в журналах: «Октябрь», «Урал», «Гостиная», «Лиterraтура», «Рефлексия абсурда» (Санкт-Петербург), «Текст-экспресс» и др. Автор книг (сборники рассказов) «Невыдуманные рассказы» (Москва, «Беловодье», 2016) и «В глубине осени» (Москва, «Беловодье», 2020). Финалист Волошинского конкурса, 2013 (рассказ «Прощание с Розой», номинация журнала «Дружба народов»). Финалист Волошинского конкурса, 2014 (пьеса «Страсти по Даниилу», номинация «ЖЗЛ»). Финалист Волошинского конкурса, 2015 («Темная история», номинация журнала «Октябрь»). Финалист (в соавторстве с Татьяной Чурус) конкурса журнала «REC» на лучшую идею (синопсис) полнометражного фильма. Финалист конкурса «Черные дыры букв» (Самара, 2016). Дипломант конкурса «Русский Гофман» (Калининград, 2017). Финалист конкурса «Красный нос», (Санкт-Петербург, 2018). Финалист конкурса «Бежин луг» (Москва, 2019). С 2016 года живет и работает в Москве.



Рассказы
 
СОН ПЕТУХОВА

Василий Петухов сидел вечерком у себя в квартире на кухне и потягивал пивко с вяленой рыбкой. Василий жил в квартире один. Жена с дочкой ушла от него лет пять назад, а родители умерли как-то тихо, один за другим. Так вот и поживал себе Василий анахоретом. Где-то как-то подрабатывал, но это значения не имеет и к делу не относится.
Ну, сидит, попивает… Тут вдруг стук в дверь (звонок у него давно не работал). «Кого еще черт несет?»— подумал Василий и нехотя пошел открывать. Подойдя к двери, строго спросил:
— Кто там?
За дверью что-то зашуршало, как будто кто-то по ней провел сантехнической щеткой.
— Это сантехник из ЖЭКа, — раздался за дверью хриплый скрипучий голос.
— Я никакого сантехника не вызывал, — прокричал Петухов через закрытую дверь.
— У нас поквартирный обход. Плановая проверка, — прохрипел голос за дверью.
Петухов насторожился. Он прожил в этой квартире почти сорок лет, и не было случая, чтобы сантехник приходил сам, без вызова, да еще в такое позднее время. Он вдруг вспомнил, что и ЖЭКа уже никакого давно нет, был ДЭЗ, потом РЭУ, а сейчас у них вообще управляющая компания.
— А какой номер ЖЭКа? — хитро спросил Василий.
— Тринадцатый, — прорычал голос за дверью.
— А из какой управляющей компании? — уже ехидно спросил Петухов.
— 666-й, сволочь! — злобно прохрипел голос мнимого сантехника, который понял, что он разоблачен. Послышались ругательства и удаляющиеся вниз по лестнице шаги.
«Совсем бандиты обнаглели. Ходят уже открыто, не скрываются», — проворчал Вася.
Вернулся он на кухню. Только сел — опять стук в дверь. «Что же это за чертовщина?»— чертыхнулся он, но все же пошел к двери.
— Кто там еще?
— Это вас из горгаза беспокоят. Нам бы газовую плиту вашу проверить, — раздался бодрый мужской голос за дверью, а из-под двери как будто потянуло то ли газом, то ли серой.
Вася уже хотел было открывать, но тут же его осенило: «Тьфу ты, черт. Плиты-то у нас в доме электрические!».
— Убирайтесь к чертовой матери, а не то я в милицию позвоню! — прокричал он сквозь дверь.
Слышно было, что тот, кто был за дверью, прорычал: «Ну, погоди, гад», — и убежал.
Все стихло, и Петухов хотел было идти на кухню. Как вдруг опять шаги и стук в дверь. Кто-то явно хотел проникнуть в квартиру Петухова.
— Откройте, милиция! Вы милицию вызывали?
— Не вызывал я никого!
— Как же, звонок был в отделение, вызов от вас был.
Василий совсем ошалел, он вдруг вспомнил, что милицию уже полгода как переименовали в полицию. Он решил проверить свои подозрения и спросил:
— А как, товарищ милиционер, ваша фамилия, и какое у вас звание?
Немного подумав, из-за двери ответили:
— Капитан милиции Чертков.
— Вы бы хоть врать научились, «капитан», только надо говорить не милиции, а полиции. Ясно?
Видя, что Петухова на мякине не проведешь, злоумышленник удалился.
Потом постучали минут через двадцать. Василий, припав ухом к двери, протянул:
— Ну, что вам еще?
— Васенька, миленький, родной, — раздался голос бывшей жены Петухова, — Пусти меня с дочкой назад. Вот она тут рядом со мной стоит. Дочка, скажи что-нибудь папе.
— Папа, папочка, пусти свою маленькую доченьку, — жалостливым дочкиным голоском пропело за дверью.
— Так как ты меня назвала, Галя? — обратился Петухов к жене.
— Васенька, Васюнчик! — сладким голосом ответила супруга.
— Ага, вот вы опять прокололись, господа мазурики. Кроме как «Васькой» и «козлом вонючим», жена меня никогда не называла. Пошли прочь отсюда!
За дверью зарычали, запищали и затопали ногами, но все же, немного погодя, убрались. «Что же они всю ночь надо мной издеваться будут?», — подумал Петухов и посмотрел на часы. Было два часа ночи. Через полчаса в дверь постучали и заскреблись.
— Вася, сынок. Это мы — твои папа и мама пришли, отопри! Волосы на голове у Василия зашевелились. Он узнал голоса своих покойных родителей.
— Вы же давно умерли, а покойникам ходить в гости не полагается.
— Тяжко нам лежать в могилах, темно, холодно. Ты, Васенька, к нам на кладбище после похорон ни разу не приехал, не проведал нас. Соскучились мы по тебе и сами решили к тебе прийти. Открывай!
Руки у Васи затряслись, зубы от страха застучали, ноги подкашивались, но он взял себя в руки, перекрестился и ответил:
— С нами крестная сила, убирайтесь вампиры проклятые, вы мою кровь пришли пить. Так нет же, не пущу я вас. Пошли прочь, нечистая сила!
Покойники за дверью начали шептаться. Василий плохо слышал, о чем идет речь. Разобрал только, что говорят они о том, что кого-то надо позвать. Через мгновение на лестнице раздались тяжелые, пудовые шаги. Кто-то медленно и тяжело шагал по ступеням, так что гул стоял в воздухе, затряслись стены, и с потолка посыпалась побелка. Смертный ужас охватил Васю. Шаги приблизились к его двери. Потянуло запахом склепа и могилы. Он стоял, прислонившись к вешалке бледный, словно смерть.
Слышно было, как на площадке засуетились сотни ног и рук.
— Вот он! — прогремело за дверью.
Дверь покрылась плесенью, треснула и развалилась. С радостным визгом и воем в дверной проем ринулась вся толпа нечистой силы. Петухов попытался в последний раз положить на себя крестное знамение, но не успел и только поднял правую щепоть ко лбу. Вся мерзкая свора кинулась на него и последнее, что он увидел, это стоящих на площадке у двери двух разложившихся покойников, которые плясали и прыгали на месте, смеялись и показывали на него указательными пальцами. В них он успел узнать своих отца и мать. В глазах у него потемнело, дыхание пресеклось, и он, перевернувшись вверх ногами, полетел в преисподнюю… Где-то далеко в угасающем сознании Петухова запели петухи.
Вздрогнув всем телом, Петухов проснулся, весь в липком поту. Было четыре часа утра. Он понял, что заснул, сидя у себя на кухне. На столе стояла недопитая трехлитровая банка с пивом, валялись ошметки внутренностей и чешуи воблы. Во рту было сухо и противно. Он встал и на дрожащих ногах побрел в ванную. Включил тусклую лампочку. От ее света на душе стало еще противней. Посмотрел в зеркало с облупленной амальгамой. Из зеркала смотрел на Петухова немолодой мужчина с опухшими и тоскливыми глазами. И показалось ему, что за одну ночь он наполовину поседел и состарился. Впервые в жизни что-то внутри его дрогнуло, хлюпнуло, и по лицу его потекли соленые крупные слезы. Плакал Петухов от жалости к себе, о своей одинокой, непутевой судьбе, в которой уже ничего нельзя изменить, а можно только забыться и забыть…



КАТОК

Тут как-то встречаю соседа. Он, поздоровавшись, спрашивает:
— Вы, наверное, знаете Петра Кузьмича?
— Ну, вроде… У того у которого, жена такая пышная, симпатичная блондинка?
— Именно. Представьте себе, третьего дня его раздавило асфальтовым катком.
— Да, не может быть. Как же так?
— Вот представьте себе. Вышел человек на улицу целехонький, ан нет, раз его и под каток.
— Он, наверное, был несколько в подпитии?
— Нет, и пил-то всего не больше, как недели две, а потом, голубчик мой, даже и ни капли. Все уж думали — не случилось ли чего?..
— Как же его угораздило-то, под каток?..
— Что же, дело известное… Он тут, надысь, поиграл на свадебке… Друзья, девочки, вино… Жена, известное дело, ходила, умоляла: «Петенька, Петюня, соколик мой, в рот тебе компот (это она, любя), ну будь человеком, пойдем до дому». Только не внял Пётр голосу разума, накатил еще двести пятьдесят. А тут как раз все засобирались на выход. Перед нашими домами дорогу делали. Пётр, не будь дурак, под каток и свалился…
— А водитель-то как же не заметил?
— Да он весь день на катке. Жара. Разморило. Ну, и задремал.
— Ясно. Как его, сильно раздавило?
— Как есть, в листик раскатало.
— Вот горе-то. Жена теперь как же? У них ведь и сынок, кажется?..
— Так точно. Только тут такое дело, скажу я тебе. Не особенно она и переживает. Она говорит, что ей теперь жить стало гораздо легче. Раньше, говорит, я ни дня покою не знала, каждый день ругань да битье, от синяков не отходила. Сынишку, Витьку, совсем запугал. Не работал, пил — так его еще и корми. В общем, говорит, я теперь только и вздохнула.
— Где ж она его похоронила?
— Тут как раз и клюква. Не хоронила она его.
— Как же это может быть?
— Чудеса, да и только. Его же, Петра, когда с мостовой соскребли, отвезли в морг. Жена его, Маруся, врачам говорит: вы, мол, мне свидетельство о смерти напишите. Те говорят, хорошо, только мы вашего мужа сейчас осмотрим, тогда и напишем. Немного погодя выходит их главный и говорит, мол, вы, гражданка, не беспокойтесь, только выдать вам свидетельство о смерти вашего супруга я не смею, поскольку он не совсем мертв, а отчасти жив. Маруся говорит: как же такое может быть, чтоб человека катком переехало, а он все же остался живой? И что означает — это ваше «отчасти жив»? И что мне теперь с этим «отчасти» делать? Главный врач говорит, что да, мол, очень редкий медицинский факт, доселе неизвестный науке. В нем, говорит, в вашем супруге все физиологические процессы как бы затормозились. Ну, как бы, говорит, вам попроще объяснить… Вот, как, к примеру, клопик может годами жить в сухом виде и ничем не питаться. Жена говорит, что хорошо, конечно, что теперь он может существовать без питания, а то жрал в три горла, только как же я теперь с ним буду жить? Этого, говорит главный врач, я не знаю, только записать его в мертвые я не в праве, и забирайте его поскорее отсюдова домой. Только посоветовал его дома у форточки просушить.
— Да, дела! И что она, как с ним теперь?
— Ничего, говорит, просушила его и на гвоздик на стенку повесила, вместо календаря. Он, говорит, плоский, места в квартире не занимает. Только, говорит, поначалу они с сынишкой пугались, особенно ночью. Он одним глазом, нет-нет, да и примаргивает, и улыбка у него какая-то зверская. А потом ничего, привыкли. Я, говорит, с его пьянкой совсем от домоводства отбилась, а теперь дома чистота, порядок, тишь да благодать. Я, говорит, в девках очень любила крестиком вышивать, вот взяла и на груди у него богоматерь с младенцем вышила, с одной стороны — красиво, а с другой вроде как охранная грамота от нечистой силы.
— И что же, не больно ему, иголкой?..
— Да, нет, говорит, только глазиком чаще помаргивает, вроде как щекотно ему, а так лежит смирно.
— Ну, а сынок сильно переживает об отце?
— Какой там! Он от него, прежнего, слова доброго не слыхал, одни подзатыльники да зуботычины. А теперь ему от него только одна польза и развлечение.
— Как это?
— Да он его для игр всяких приспособил. Дротики в него кидает — развивает меткость глаза и твердость руки. Потом придумал его запускать вместо бумажного змея — и сыну радость, и отцу развлечение, все он полетает, прогуляется, свежим воздухом подышит, а то надоедает, небось, на стенке висеть. Правда, два раза за провода цеплялся. Ну, как-то там сняли его.
— Как же она теперь без мужчины обходится? Женщина она ведь еще молодая, здоровая.
— Почему без мужчины? К ней теперь ходит этот водитель, который Петра переехал.
— Как она не стесняется, при живом-то муже?!
— А она, говорит, пусть, мол, теперь Петюня хлебнет лиха. Отыграюсь теперь за все мои страдания.
— Да, чудеса! Первый раз такое слышу. Не повезло мужику.
— Постой, брат. Смотри, Маруся, жена Петра. Давай-ка, от греха, ходу отсюда. Боюсь я ее. Страшная женщина!



СЛАВИК

Тьма предшествует всякому рождению. Тьма и сладострастие родителей.
Родителей своих он не знал. Они уползли еще до его рождения, не оставив ему даже имени. Он рос, не познав родительской ласки. Пришлось самому добывать питание, а это непросто. Но он был мал, и еды ему нужно было чуть. Одиночества он не испытывал — рядом с ним вертелись его братья и сестры, хотя он и не подозревал, что все эти шустрые ребята — его родня. Первое время он мало рассуждал, а больше ел и спал, как все дети. Было бы, наверное, даже весело, если бы не полная темнота. Правда, свет ему был ни к чему, потому что родился он слепым. Окружающий мир он изучал поверхностью тела.
Мир оказался разнообразным. Местами — теплым и рыхлым, наполненный вкусным, а местами — твердым, плотным и непроходимым. «Экая гадость, чужая земля», — упершись головой в твердое, скорее ощутил, чем подумал он, поскольку мыслить и говорить еще не умел. Приходилось возвращаться назад. Так он постигал невозможное и недоступное, но тем больше ценил родную землю, ее мягкость и питательность. И даже, выражаясь поэтично, «дым родины был ему приятен и сладок». Без ложного пафоса можно сказать, что это святое понятие было всосано им всеми порами, кожей и какой-никакой кровью, и он мог бы с не меньшим основанием заявить окружающим и коллегам-земледельцам: «Люблю Отчизну я, но странною любовью…». Мог бы, но не заявлял.
По мере роста и развития тело его крепло, удлинялось, и теперь он мог свободно ползать по улицам, о которых раньше не имел никакого понятия. Улицы были очень узкими и такими же темными, как и весь остальной мир. «Кто ж так строит?!» — мысленно возмущался он, протискиваясь в тесный проулок.
Однако подобная атмосфера также располагала к стихам, и он, бывало, даже начинал сочинять что-то наподобие «ночь, улица…», но на этом все и обрывалось по причине кромешной тьмы и отсутствия какого-либо уличного освещения, не говоря уже о медицинских учреждениях. «Исхода», или, проще говоря, выхода, тоже не наблюдалось. Он покрывался липкой слизью и пускал слюни. Что, в свою очередь, привлекало к нему женскую половину населения. Дамы, как известно, падки до всего декадентского.
Женщинам он нравился. Они постоянно вертелись и увивались вокруг него. Отсутствие имени вскоре было восполнено, и как-то само собой за ним утвердилось простецкое — Славик. «Славик так Славик, лишь бы не Сысой и не Акакий». Одна вертлявая и скользкая особа, любящая кривляться, называла его противно «Слявик». Она, дура, полагала, что эдак красивше.
Жизнь могла быть и вовсе приятной, если бы не боги. Вернее, это старики верили, что гром, землетрясения и прочие катаклизмы производятся богами, которые живут над ними, а молодежь давно уже знала, что никакие это не боги, а просто — явления природы, творящиеся по ее, природы, законам. Однако все равно было боязно.
Временами темный мир содрогался от грома и землетрясений. Они тоже были разными и различались по амплитудам: то мягкие и редкие, то более сильные и, наконец, частые и мощные, долгоиграющие, с ревом и ужасающей тряской, которые могли продолжаться часами. Тогда земля рвалась на куски, казалось, что вот-вот приблизится неминуемое, что-то неживое, механическое, и все, что Славик считал родиной, вместе с ним полетит в тартарары. Старики называли это концом тьмы. Но, к счастью, подобные стихийные бедствия не доходили до пределов, где существовал Славик и его соплеменники.
Была у Славика заветная мечта. Юнцом еще услышал он от одного старца рассказ. Старик баял историю о рае. Не о том рае, что будет якобы после смерти, а о реальном, которого можно достичь при жизни. Нужно только дождаться, когда вверху зачнется земляное сотрясание и станет как-то очень тепло, почнется стуковень, и земля нальется соками, тут-то, говорит, и надо срочно ползти на самый верх, на край земли, где и земли-то уже никакой нет, вот там и будет самый рай. Такая, брат ты мой, эйфория охватит! Я сам, сказывает, разок спробовал. Доложу я тебе, слаще самой разлюбезной девки. Только не все после этой процедуры взад вертаются. Смертельно опасная вещь для нашего брата, потому как ты там всем богам как есть добыча. Не успеешь оглянуться, как схрумают. Я не знаю, как жив остался, но такой кайф, что не описать пером!
Но за заботами и удовольствиями быстротекущей жизни Славик вспоминал об этой мечте не часто.
До поры он оставался цел и невредим. Даже зимние лютые морозы были ему не страшны. Он вместе со своим народом уходил в глубину, в штольни, ниже точки промерзания почвы.
Беда грянула внезапно, когда земля уже согрелась, и они, голодные, но довольные и счастливые, вернулись в свои жирные унавоженные пределы.
Славик нежился со своей подругой-кривлякой, когда вдруг сверху на него обрушился молниеносный удар. В другое время он, наверное, ощутил бы приближение грозной природной стихии, но тут увлекся любовными играми и прозевал. Что-то острое и очень твердое рассекло его пополам, и он, уже теряя сознание, рванулся по улице, оставляя по дороге внутренности и длинный кровавый след, успел юркнуть в шахту и впал в забытье.
Когда он очнулся, понял, что он потерял половину себя и, как он считал, лучшую половину. Он проклинал всех богов и явления природы, чувствуя, что теперь его половым радостям с девицами пришел конец. «Кому я теперь нужен без мужского хозяйства и гузна?»
Судьбы своей второй половины он не знал.
Зато ее знал колхозный сторож Михеич, но не придавал этому факту никакого значения. Ему была до фонаря половинка Славика. Он с утреца быстренько накопал Славкиных братьев и сестер, набил ими полную консервную банку из-под кильки в томате («мировой закусон!»), присыпал перегноем, подхватил удочки и метнулся на берег пруда. «Карась нонче пошел! Клюеть страсть!» Прискакав на подкормленное с вечера место, Михеич размотал лесу, проверил крючки, грузила и поплавки, открыл банку и тут же сверху увидел заднюю половину Славика. Остальные ребята закопались поглубже на дно банки, а Славкина нижняя половина с утратой головной части потеряла ориентиры и способности к выживанию. Она только вяло извивалась.
— А ну-ка, подь сюды! — плотоядно улыбаясь, проскрипел Михеич, — Щас я тебя! — и он ловко насадил Славкину задницу на ржавый потемневший крючок, поплевал и закинул удочку.
Жопа была уже почти парализована, и только самый копчик еще слабо шевелился из стороны в сторону. Тут же на одну вторую Славки набросился голодный с ночи удалой карась и ловко снял его с крючка.
Михеич хоть и был раздосадован первой нереализованной поклевкой и матернулся, но тут же о неудаче забыл — у него еще оставалась полная банка целых славиков.
Ловкий карась расслабился и стал жертвой опытной щуки. Щука же попала в бредень и была продана в ближнем городе на рыбном рынке неизвестной гражданке.
Но вернемся к ополовиненному Славику.
Судьба его после случившейся с ним катастрофы была незавидной. Это еще мягко сказано. Слепой, без рук, без ног, да теперь еще и оскопленный! Жизнь, можно сказать, потеряла для него всякий смысл. Тогда он вспомнил о рае. Подумал: «А что мне терять? Все у меня отняли! Так хоть напоследках душу отведу. Изведаю, что за рай такой».
И стал он ждать часу.
Место, в котором его разрубил Михеич, зажило и затянулось рубцом. Боли он почти не чуял, только все казалось, что копчик ломит, и в заднице свербит. А чему болеть да свербеть, когда и нету ничего? Чудно!
Долго ожидал. Наконец, пришел час. Все как старец сказывал: потеплело, застучало и промокло. Недолго думая, Славик изо всех оставшихся сил ломанулся наверх. И когда земля кончилась, он вдруг ощутил во всем оставшемся теле такую легкость, такую сладость, будто кто поливал его и гладил, барабанил мягкими бархотками по каждой складочке его нежной кожицы. Так велико было счастье! Его охватило ощущение свободы и полного, никогда еще им не испытанного, покоя.
Только недолго продлился рай.
Что-то стремительное и грозное почуял он над собой. Как будто пахнуло на него чем-то, и сразу стало холодно и страшно.
— Ну вот и все, — беззвучно прошептал он, — пришел мой смертный час. Прощай мать- сыра земля.
Он едва успел выговорить «прощай мать…», а остальное только подумал, уже схваченный божественной силой, несомый и исчезающий в безразличной и бесконечной пустоте.
Галка, проглотив Славика, довольно отряхнулась, подпрыгнула и полетела над огородами, фруктовыми садами, над полями, засеянными ячменем, в сторону колхозной мельницы. Пролетая над лугом, она какнула тем, что осталось от Славика, и это оставшееся полетело вниз и упало на землю между трав и сорняков. Прошедший дождь смыл Славиковы останки глубже в почву, и это добро дало жизнь прелестному аленькому цветку и напитало его растительными соками.
Недалеко в городе гражданка, купившая щуку, зафаршировала ее и подала на обед своему сыну, военному летчику, капитану ВВС. Он торопился на службу.
— Ешь на здоровье, сынок! Вкусно? Боюсь я за тебя, Славик!
Летчик помахал вилкой: мол, не волнуйся, мама. Его ждал очередной учебный полет.
Утром на луг выходила краснощекая ядреная девушка Галя. Она твердо ступала голыми ступнями по росистой нежной траве и кушала бутерброд — половину разрезанного вдоль пшеничного батона с килограммом вареной колбасы, нарезанной одинаковыми розовыми кружками. Губы у Галки лоснились, и она вытирала их тыльной стороной широкой ладони, размазывая сливочное масло по веснушчатым щекам.
— Ой, какой слявный! — загудела она басом, протянула длань и вместе с цветком оборвала последнюю тонюсенькую нить, связующую посмертную судьбу Славика с жизнью родной земли.
Тем же утром безоблачные небеса над полем разорвал неожиданный гром — это истребитель МИГ-29 вошел в неуправляемый штопор: в его сопла попала стая галок, кружившая высоко над колхозной мельницей. МИГ взвыл и рванулся вниз, туда, где кушала свой бутерброд девушка Галя. Последнее, что увидел в своей недолгой героической жизни истребитель Славик, — это выпученные бессмысленные Галкины зенки. Она, может, и крикнула бы «мамка», но глотка ее была забита продовольствием.
Раздался взрыв!..
Стемнело. Во чреве черной дымящейся воронки, в глубине развороченной земли шевелилась новая жизнь. Вдруг небо треснуло — и грянул ливень. На дне ямы в грязной луже лежал Славик и блаженно улыбался.



АЛЁНУШКА

Алёна Иванна на кухне варит в эмалированной кружке одно куриное яйцо. Когда вода в кружке закипела, она стала помешивать содержимое чайной ложечкой. Само действие помешивания она производила осмысленно или точнее сказать глубокомысленно. По-видимому, Алёна знает некий кулинарный секрет. Иначе невозможно понять: зачем помешивать яйцо в кипящей воде? Я не решился спросить ее об этом, поэтому до сих пор нахожусь во тьме невежества.
И вообще Алёнушка старушка в своем роде уникальная — она умеет так соединять слова и предложения, что совершенно не понятно, что же она все-таки хочет сказать. А это, согласитесь, большое искусство. Всякий дурак, мнящий себя Спинозой, может гладко озвучить пару-тройку истертых временем и чужими губами сентенций. Алёнушка же Ивановна «ни о какой Спинозе» слыхом не слыхивала, поэтому имеет мозги светлые, а ум незамутненный, в первозданной своей стерильности. Впрочем, иногда там у нее что-то происходит. Слышно какое-то шебуршение: ше-ши-бур-бер-быр-ш-ш-ш. И тогда Алёнушка выдавливает из себя мертво-рожденные фразы, аккуратно заворачивает их в ватки, ватки — в полиэтиленовые мешочки и складывает их в пакет для мусора. Слова, выпущенные из ее ротового отверстия, поворачиваются к вам спиной, и вы видите их грязные зады и изнанку. При этом светлые души и живое тепло слов куда-то исчезают.
Но все же, мне кажется, со временем ее мыслительный аппарат начинает сдавать. То есть сам процесс мышления остался таким же, как и в молодые годы. Она и тогда умела облекать суетливые мысли в бессмысленные фразы. Говорила она так безапелляционно и уверенно, с таким умным видом, что окружающим ее людям действительно казалось, что она понимает то, что произносит ее ротовая полость и поганый язык. Но со временем апломба и самоуверенной наглости поубавилось. Тельце ожирело, лишилось гибкости, стало дряблым и беспомощным. Сквозь обвисшую, пораженную целлюлитом кожицу стали просвечивать злоба и эгоизм.
Она любит и может бросаться словами, и они, вылетая из дырки в ее голове, иногда холостыми зарядами пролетают мимо меня, не попадая в цель, а иногда бессильные и пустые падают на пол у ее ног. Так что, когда я по субботам занимаюсь уборкой, то выметаю с пола кучу бессмысленных, сухих и мертвых слов. Я их собираю и складываю в коробочку из-под шоколадных конфет «Волшебное чудо», а ночью произношу над ними заклинания и пробую их оживить. Иногда мне это удается. Многие слова настолько изувечены, что требуют срочного филолого-хирургического вмешательства и искусства.
Алёнушка обладает еще одной важной особенностью, которую в свою очередь можно считать достоинством — она никогда прямо не говорит о том, чего от вас хочет. Это можно было бы принять за деликатность с ее стороны. Но со временем ты понимаешь, что такт и деликатность тут не причем. Она шевелит фиолетовыми от злобы губами и произносит: «Я всех вас люблю и жалею», — и вы понимаете, что любит и жалеет она только себя и требует этого от других. Мне кажется, она просто врет и делает это совершенно бескорыстно, в силу данной от природы склонности. Это просто привычка.
Я человек веселый и люблю пошутить. Одно время я развлекался тем, что выключал свет, когда Алёнушка заходила в ванную, туалет или кухню. Но она в свою очередь оказалась находчивой и вообще перестала зажигать свет, делая свои дела в темноте. Тогда я нарочно стал включать свет. Светлые этапы у нас перемежаются с темными. Столкнулись два стойких бойца, два упрямых, непримиримых характера. Кто кого?! Сейчас мы как раз находимся в «светлом» периоде наших отношений.
Мне кажется, что она больше похожа на старую механическую говорящую куклу, а иной раз (что еще страшнее) — на уже умершую, но почему-то двигающуюся и говорящую старуху. Куклу можно было бы разобрать на части, открутить башку или заклеить рот пластырем. С говорящими старушками так поступать не полагается, поскольку они от этого делаются еще злее и свирепее. Поэтому надо всегда держать наготове намордник и палку.
Я даже думаю, что злых старух и стариков надо собирать и показывать в цирке. Приходили бы дети и усталые взрослые люди. Я выходил бы на арену под грохот оркестра в кожаной куртке и высоких ботфортах, в цилиндре с черными, торчащими вверх усами.
N. B. Сейчас перечитал последнюю строчку и понял, что допустил грубую ошибку. Получилось, будто не я с усами, а цилиндр. Так что простите и можете считать, что я выхожу на арену без усов, но зато с длинной черной бородой. Эдаким цирковым Шатобрианом. В черном фраке.
Рассаживал бы группу злобных и диких стариков на тумбы. Щелкал бы длинным черным кнутом и кричал «але-оп!», и они послушно становились бы на задние ножки, смешно выпучив свои недобрые очи, и делались бы совсем не страшными и мягкими, пластилиновыми. Дети радостно бежали бы на арену и лепили из них то, что они любят и хотят, о чем мечтают. Родители бы умилялись этой картине, и всем бы становилось весело и тепло. Все поют, танцуют, хлопают в ладоши и пускают вверх под купол разноцветные воздушные шары.
И вот, в то самое время, когда пишу эти бессмертные строки, я, кажется, начинаю понимать — для чего нужно помешивать яйцо в кипящей воде. Разгадка, признаюсь, удивляет меня самого: потому что так надо, так правильно. Иначе зачем стоять над горящей плитой и помешивать куриное яйцо чайной ложечкой в эмалированной кружке с кипящей водой? Действительно. Каждый может попробовать и в этом убедиться. И не надо задавать никаких дополнительных глупых вопросов.
Оревуар, мон шере. Я сказал все и даже больше, чем хотел, но меньше, чем мог и так, как смог и иначе не могу.
P. S. Чуть позже я все-таки выяснил у Алёнушки: почему она помешивает яйцо? Ее ответ удивил меня. Она совершенно серьезно сообщила мне, что, если не помешивать, то яйцо сварится только наполовину: та часть яйца, которая находится над поверхностью кипящей воды, останется сырой. Этот ответ меня полностью удовлетворил.