ЗИНЗИВЕР № 3 (123), 2021

Тебе знаком снежок прохожий —
и песнопенье тишины
уже ведет мороз по коже:
оседлый иней, свет до дрожи,
и дыры воздуха страшны.
И распахнется осень взгляда,
и слух за поступью снежка
взыскует слез и снегопада
в лицо с другого бережка.
И в сердце горькая надсада —
язык измученного сада
и сад седого языка.

Зеркало и серебро —
глаз русалочьих ведро —
ночью с речки приносила,
и в дому стояла сила
и сияла, и сквозила —
всей деревне не спалось.
И во лбу дрожала жила —
хоть к луне глаза подбрось…
За рекой светился лось,
молоко с небес лилось,
и земля себя любила.

Вязанье звезд и пустоты,
созвездий дрогнули кусты:
из тьмы и света блещут спицы,
клубок вселенной в сердце ты
несешь, и нить незнанья длится
и обрывается, едва
шерсть молодого вещества
не клюнет молнией, как птица
за пазухой, как власяница,
и крови куст болит, двоится,
и веет жаром голова,
пьют мироздание слова —
и никогда им не напиться.

Вечные тени у гроба стоят,
зреньем неведомым вызрели очи,
птичий и общий невидящий взгляд
не выпуская из ночи.
Горечь морская прозрачна и зла —
видишь сквозь толщу пузырчатой влаги:
в призраке больше глухого стекла,
чем онемевшей бумаги.
Смерть вынимает тебя из тебя —
зримое призрачно, мрачно, незримо, —
чтобы увидеть сквозь слезы себя
в зеркале думы и дыма.

Возьмешь, как небо, на зубок
и речи медленный песок,
и говорок, текущий глухо,
и полный воздуха зевок,
и песнопения исток,
и в горле с горечью комок —
скопленье холода и слуха.
Какая древняя наука
молчать и гибнуть до утра,
и золотую влагу звука
держать на кончике пера.

Сверху вниз огладит роза
на стекле огонь —
лики влаги и мороза
упираются в ладонь.
Это смерть листает окна,
как себя, и видит нас,
и соленые волокна
обволакивают глаз.
Входит небо — в доме мгла
веет медленно и мрачно,
мягко, призрачно, прозрачно:
словно дети до стекла
вылизали зеркала.

В саду окно ходило, как вода —
квадратная, легка и суховата…
Но оттепели здесь кончается цитата
стеклянным хрустом, судорогой льда,
и лампочкой у дерева во рту,
и женщиной у снега на ладони.
И белые вокруг ходили кони,
и свежую топтали высоту.
И, как согласный звук в протяжном стоне,
живая смерть стояла на мосту.

Зверь в ледяной рубахе
вылакал свет луны —
зеркало с красной плахи
ухнувшей здесь сосны.
Реки, ручьи, озера —
все, что надумал снег, —
жаждут слезы и взора —
воли, судьбы, позора,
вызревшего в побег…

Осинка, девочка, пророчица:
вот шевельнутся холода —
и в дрожи воздуха полощется
полустеклянная вода.
Неупиваемые ливни,
и глины бледные уста,
и по утрам оседлый иней,
и берег неба синий-синий,
где веет богом пустота.

Ночью в лесу огня
много в костре небесном —
смерть сохранит меня
зреньем своим отвесным.
Или додумает,
выгладит шерстку дрожи:
здесь темнота и свет —
это одно и то же.
Вот угольки ладонь
тенью своей ласкают —
или, словив огонь,
слезы глаза лакают.

Весна-могильщица пропьет
огонь и плач, и медь, и трубы —
и раскачает в речке лед,
и поцелует небо в губы.
Она торопится. Вот-вот
прозреют почки, смерть пройдет:
и, словно пересотворится,
по-итальянски запоет
русскоязычная синица.

Растенье неба распахнется
и разольется без воды
в бездонном холоде колодца
звезды,
где высотою высота,
насквозь проколота, пуста,
где слово тронули уста,
где время времени покорно, —
и свет несет себя в горсти…
И бесконечности просторно
в горящем дереве расти.

По ночам, когда в душе темно,
зеркалом работает окно —
чудный свет себя целует в доме:
золотом стекает по соломе
дождика бесцветное вино.
И, с водой обнявшись, как в кино,
за порог шагнешь и обомлеешь:
если ты во сне летать умеешь —
кто тогда глядит в твое окно…

Улеглись надземные метели —
лопнули на речке, разопрели
злые ледяные волдыри.
В деревнях царицы и цари,
брошенные с неба, улетели,
не вставая, теплые, с постели —
и в саду стоят чужие ели —
белые, — последний снег доели.
И чуть выше смерти, еле-еле,
светятся в потемках изнутри
брошенные с неба снегири.