ЗИНЗИВЕР № 5 (125), 2021

«Общество заинтересовано в том, чтобы максимально использовать человека с собственной выгодой. Выгода эта не в том чтобы раскрыть его потенциал, дать возможность его разнообразному самовыражению и сделать его счастливым. Выгода в том чтобы каждый день насиловать его, заставляя всю жизнь делать какое-то одно дело, которое у него получается и которое имеет спрос. Но природа человека такова, что рутина убивает его. Она меняет его, и он постепенно превращается в робота.
Чтобы выжить, необходимо подстраиваться. Лучше всего подстраиваются те, кто заставляет себя поверить в то, во что не верят. Если ты научишься верить, что провести так жизнь – это нормально, то тебе будет намного легче, чем тому, кто не считает это нормой и будет страдать, все равно делая это.
Все дело в вере! Надо во что-то верить — и тогда в жизни появляется осмысленность.
Проблема в том, что ни одна вера не имеет под собой реальных оснований. На то она и вера. Вера в богов, вера в политику, вера в деньги…»

ОИВ КО ПРО МОO ВОПО ИО «СОСОУ». Так называется место, где я работаю. Самая главная часть в кавычках — расшифровывается как «Социально-ориентированное сциентистское общественное учреждение». А все что до этого — название моего подразделения и юридическая форма компании.
Каковы мы обязанности?
Я не знаю.

Взяли меня по знакомству. У меня есть приятель, Илья Ильич, мой бывший врач. Они с Юлием Миловановичем учились вместе. И он порекомендовал меня Юлию. Он не сказал, что я был отсталый и наблюдался у психиатра, он сказал только:
— У Ивана в детстве был синдром дефицита внимания и гиперактивность! Поэтому он немного… Эдакий!
И он зашелся звонким смехом, прислоняясь к стене. Это он всегда так делал — скажет что-то, вроде бы никому не смешное, но сам хохочет и падает на то, что рядом есть.
Диагноз этот, что он назвал, нашими медиками не признается в качестве заболевания. Поэтому Юлия Миловановича он не смутил. Он только спросил:
— Иван, а ты знаком с темой шуляпяка ротопро зюбеле как мо ре то ре?
— Да, конечно же, он знаком, конечно, знаком! — и Илья Ильич снова захохотал, закатив глаза и падая на стену.
— Ну и хорошо, — сказал Юлий. — Потому что это теперь твоя тема. Ну еще, возможно, булеле кукуто тра па ре мозаде… Разберемся по ходу!

В первый рабочий день я пришел в своей единственной одежде — треники, черное пальто и сандалии. Подошва отошла довольно сильно, поэтому я примотал ее синей изолентой.
Вечером того дня Юлий попросил меня зайти к нему в кабинет. Там я увидел Илью Ильича. А он, увидев меня, залился смехом и как-то тревожно посмотрел на Юлия. А Юлий в свою очередь смотрел на меня, тоже как-то странно.
Я, может, и отсталый, но такие вещи очень хорошо подмечаю — когда некто ведет себя необычно и что-то имеет в виду. «Уже увольняют?», — с испугом подумал я.
— Илья, — начал Юлий непринужденно. — Я вот думаю… У нас есть некие корпоративные нормы… Правила, которые не следует нарушать…
— А что, Иван Андреевич бегал голый по коридорам? — перебил тот и захохотал.
— Нет, — спокойно ответил Юлий. — Нет, дело в…
— Дело в одежде! — наконец решительно сказал он. — У нас принят некий дресс-код… Ивану Андреевичу следовало бы… Ну там костюм, туфли…
— Ясно! — вдруг прекратив хихикать, сказал Илья Ильич. — Сделаем.

Прямо перед совещанием, в девять утра пришел Илья Ильич. Я уже собирался ехать на работу.
— Привет, Иван Андреевич! — и заносит перед собой человека на вешалке.
Но вижу, что это не человек, а костюм в вытянутой руке. Пиджак, брюки, рубашка. В другой руке обувная коробка.
— Вот, переодевайся!
Я переоделся. Рубашка в самый раз, а вот пиджак и брюки чуть коротковаты. Туфли тоже малы, слегка жмут. Но ходить можно.
— Ну спасибо, — говорю, — Илья Ильич! Сколько я вам должен? Наверно, дорого это все?
— Потом сочтемся, Иван Андреевич, носите на здоровье!
Я у зеркала в гардеробной встал — старое большое такое зеркало, бабушка говорила из позапрошлого века, дореволюционное, в раме резной, как картина в музее. «В этом зеркале, — сказала она мне однажды, — отражалось несколько поколений красавиц».
И вот встал я перед этим зеркалом, тусклым и в царапинах, смотрю на себя и думаю: «может, я тоже красавец?»
— А вы, Иван Андреевич, денди! — хихикает Илья Ильич позади. — Все дамы СОСОУ будут у ваших ног.

После смерти бабушки жить и лечиться мне стало совсем не на что. Илья Ильич, мой бывший лечащий врач, однажды позвонил и сказал, что может помочь с работой. Я высказал сомнения в том, что справлюсь, но он захохотал в своей обычной манере, потом застонал и сказал, что все будет отлично.
И вот я вышел на работу, на оклад, который более чем в три раза превышал бабушкину пенсию. Конечно, мне было жаль, что она не дожила до этого момента!
С первой зарплаты я купил живые цветы и самовар и принес ей на могилу. Она всегда мечтала о самоваре. Пластиковые, включая венок, собрал и выбросил на помойку. Не знаю в чем тут дело, но искусственные цветы пугают меня, они как бы подтверждают смерть, а бабушка увлекалась буддизмом и говорила, что смерти нет.

— Внучек, — сказала мне бабушка, лежа на кровати, — скоро я умру.
Бабушка к тому времени редко вставала, разве что приготовить мне обед, и было ей это очень тяжело, кряхтела она и еле ноги передвигала.
— Внучек, останешься ты один! Спасибо, есть добрые люди на свете, Илья Ильич, дай ему бог здоровья, хоть и дурной, а вылечил моего непутевого внучка!
И она перекрестилась на шкаф напротив кровати, на котором висела репродукция «Тайной вечери» Леонардо Да Винчи.
— Ты, Ванечка, ни умом, ни красотой не вышел, и в жизни будет тебе непросто. Поэтому будь добр со всеми. Ничего хорошего тебе за это не будет, но в конце концов люди тебя полюбят. Или нет.
Она глубоко вздохнула:
— Ладно, я посплю, а ты поиграй.
Давно я уже вырос из «поиграть», но она все равно так всегда говорила, видимо, по привычке. Она повернулась на бок, бормоча: «Скорей бы Господь уж забрал меня!»
Она прожила долгую жизнь, умерла в девяносто два.

Перед самой смертью объявились еще наследники, ее двоюродный брат с сыном. Когда она уже не вставала с постели, они приезжали и сидели на кухне, подолгу разговаривая. Точнее, говорил брат, а его сын, огромный рыжий мужик с выпуклыми глазами, молчал. Молчал, потому что после менингита стал дураком. Да не так как я, а по-настоящему! Вообще полный дурак, сидел на стуле и смотрел на папу, а тот, весь красный, с лиловыми прожилками на носу, воняя сигаретами, сипло говорил:
— Она очень хорошая! Очень-очень хорошая! Она такая хорошая, твоя бабушка!
Говорил он это нарочито громко, чтобы бабушка слышала.
Но она все равно ничего ему не оставила. Суд занял мою сторону, и квартира осталась мне.

Я на совещании. Обсуждаем новый проект. Меня пригласили как специалиста.
— Иван специалист по инновациям, — представил меня мой начальник Юлий Милованович.
Перед нами на стульях сидят двое. Один седой, другой помоложе. У обоих вид серьезный и сосредоточенный. Тот который постарше — начальник департамента социальных внедрений. Он лучший в нашем университете по внедрениям. Никто не умеет внедрять так, как он. Если кто-нибудь хочет что-то внедрить, то сразу идут к нему.
Помоложе — его зам, ясно при первом взгляде, что он точно займет место начальника, когда тот пойдет на повышение. А тот пойдет, никто не сомневается.
Старший молчит, говорить предоставлено младшему.
— Огро по сто позе мебе ра куда па та фа мору по пепе, — говорит младший, глядя в глаза поочередно то мне, то Юлию Миловановичу.
— То хе, хохохо жоуре, ласо тро, покуда пе ле тро, — продолжает он.
Начальник департамента внедрений неподвижен и смотрит в окно.
Перевожу взгляд на Юлия Миловановича. Он глядит поверх очков с полуулыбкой и кивает. Вид у него упоительный и нежный, так всегда, когда он слушает начальство. Хотя начальник департамента внедрений ему и не начальник, они равны, Юлий Милованович на всякий случай ведет себя с ним как с начальником.
— Тудо со вале, кру па се, мухо хо хо, уло, — заканчивает зам, глядя мне в глаза.
Он ждет моей реакции. Все тоже смотрят на меня.
— Что ж, — киваю я уклончиво, — что ж!
Юлий Милованович подхватывает:
— Да-да-да. Это же получается су ре кра тата хумолева бло упо по то попопо? А, Иван?
Я опять киваю.
Довольные переговорами, мы пожимаем друг другу руки и расходимся.

Мой коллега Мечеслав работает в СОСОУ уже тридцать лет. Он никогда не опаздывает, сразу садится за ноутбук и без перерывов работает до обеда. Все это время он смотрит в экран и нажимает кнопки. Выражение лица у него при этом ровное, без эмоций. Все в нем отключается, кроме смотрения в экран и нажиманий.
В обед он идет в столовую и обедает. Он не разговорчив, но если подсесть к нему и завязать разговор, то он отвечает.
После обеда он быстро встает и говорит, потирая руки:
— Ну все, за работу! За-ра-бо-ту!

Есть еще Жорж Альбертович. Мне кажется, он понимает в нашей работе столько же, сколько и я, то есть ничего. Но он руководит большими денежными проектами, у него дорогая машина и секретарша Мария. И сам он выглядит дорого и холено, как кинозвезда.
Что касается денежных вопросов, то тут он все очень хорошо понимает. В общем, Жорж отличный менеджер, или как там это называется.
Впервые я столкнулся с ним на лестнице в корпусе И. У нас два корпуса И, и чтобы их различать, мы говорим «старый И» и «новый И», хотя визуально разницы между ними нет. Так вот мы пересеклись в старом И, и я удивился, что он здесь делает, ведь его отдел располагался в новом И.
Он торопливо шел наверх, а за ним прыгала по ступенькам на длинных каблуках секретарша Мария. Вид у нее был расстроенный. Он кивнул мне свысока, а она, уже пробежав пролетом выше, вдруг обернулась и подмигнула мне.

Юлий Милованович отправил меня к секретарю, Нотабене Париславне. Она второй человек после директора, и от нее во многом зависит то, как примет проект директор. Поэтому с ней надо быть в хороших отношениях. Юлий сказал мне прямо:
— Иван, ты обаятельный молодой человек, поболтай с ней, в общем сделай так, чтобы наш проект прошел! Ну, сам знаешь!
Я не знал. К тому же боялся Нотабену Париславну. Она была похожа на мумию женщины из музея, у которой после смерти еще долгое время росли жесткие черные волосы. И я понятия не имел, как надо держаться с такими людьми.
Но что делать, я пошел. Постучал робко в дверь. Приоткрываю, вижу ее — смотрит на меня, как будто сейчас с ветки слетит и клюнет.
— Нотабена Париславна? Можно к вам?
— Заходите, Иван Андреевич. Чем могу помочь?
— Меня послал Юлий Милованович…
— А, вас послал этот идиот? — холодно расхохоталась она.
— Да-а-а… — протянул я, поняв, что совершил ошибку. — Но не совсем… Я и сам хотел зайти…
— Зачем же? — она откинулась в кресле, пронзительно глядя на меня.
— Ну, у нас совместный проект с департаментом развития…
— А, с этими идиотами?! — опять расхохоталась она.
Она стала быстро говорить. Про какие-то сложности и нюансы, но я не мог понять почти ни слова, потому что она использовала рабочий язык. Я молча слушал ее, глядя в окно. Дождавшись когда она закончит, я сказал:
— Ужасная погода! Дожди и дожди! Вот хорошо бы поехать куда-нибудь на юг, к солнцу и теплу!..
Нотабена Париславна вопросительно на меня посмотрела.
— Вы на что намекаете?
— Просто говорю, что хочу тепла…
— Ну вы, Иван Андреевич, даете, — громко сказала она и нервно поправила прическу.

Мозильда Езодовна младший методист, хотя у нее уже пенсионный возраст. Но ей нравится работать и быть в коллективе. Потому что она очень любит общаться. Стоит ей меня увидеть, как она вцепляется и начинает разговор.
Я никогда не могу понять, о чем она говорит. Не потому что она использует рабочий язык, принятый здесь, а потому что мне сложно следить за ее мыслью. Говорит она, кажется, обо всем, что у нее в данный момент в голове.
— Иван Андреевич, а вы знаете, мой тесть Зудейба Каретович, это тот, который брат Мелания, я вам о нем говорила, дочь у него еще здесь училась, а потом вышла замуж и родила, от младшего инспектора. Он жил с вами в одном районе, вы говорили, что никогда не встречали его, так вот я тогда поняла, что вы все же живете не в том районе, потому что встретили бы! Так вот Зудейба, представляете, купил новый комод, а там не хватает деталей! Боже мой! Это ведь еще когда мой бывший муж, в году две тысячи…
Она говорит довольно быстро и не отводит от меня глаз, она как бы держит меня в сетях и тащит из воды, и я начинаю задыхаться. Я слабею, мне становится трудно стоять, и я ищу опору чтобы прислониться. Но это продолжается, пока я не придумываю повод сбежать.
— Ой, — говорю я, — мне звонят! Прошу прощения, минуту!
Я хватаю телефон и выбегаю.

Сидел в парке, смотрел на красного дятла, как он достает семечки из кормушки и колотит об ствол сосны. Мой коллега по отделу, Бартоломео, тоже таскает их. Он всегда так — и в столовой не все съест, возьмет с собой, да еще вилку или ложку прихватит. После него туалетной бумаги и жидкого мыла нет. Ручки и маркеры в отделе исчезают постоянно. И бумага быстро в принтере кончается.
Так вот, сидел я в парке, смотрел на дятла. Вижу, после Бартоломео секретарша Мария идет.
Подошла она и села рядом молча. Худая, с короткими волосами и длинными красными ногтями. Она красивая, но всегда как будто расстроенная.
— Привет, — говорю. — Как дела?
Она прижала руки к лицу и стала рыдать.

Юлий Милованович дал мне важное задание — для отчета перед Министерством — заполнить таблицу показателями достигнутых за пять лет результатов в области нашей деятельности.
— Так откуда же я возьму эти показатели? — ужаснулся я.
Юлий посмотрел на меня поверх очков с насмешливым удивлением:
— Иван, ты первый раз замужем что ли?! Из головы, откуда еще.
И вот я, к стыду своему, мучаясь оттого, что совершаю гнусное дело, взял и проставил в таблицу числа от балды. Я даже не знал, высокие они или нет. Ушло у меня на это минуты две работы.
И вот вдруг сегодня на совещании выходит представитель Министерства с докладом о показателях эффективности подведомственных учреждений. А я как раз именно эти показатели и заполнял.
— Хочу начать с благодарности в адрес СОСОУ, — сказал он, — нашего гостеприимного хозяина, где проводится сегодняшняя конференция. Ваши предоставили наилучшие показатели!
И он начинает зачитывать все то, что я понаделал.
Вижу, Юлий из другого ряда улыбается мне и большой палец показывает.

На следующий день, едва я явился в кабинет Юлия, где он грелся под лучами летнего солнышка, я увидел на столе экземпляр нашего проекта с подписью Нотабены.
— Привет, Иван! — весело крикнул он. — Выписал тебе премию!
— За что?
— Нотабена Париславна утвердила проект! Как ты ее обработал! Расскажешь секрет?
И он заглянул мне в глаза с ехидной улыбкой.
— Ладно! Что тут скажешь, молодец! Я все думал, какая у тебя сильная сторона? В какой-то момент уже решил, что никакая! И вот, на тебе. Умеешь ты удивлять!
Он вдруг стал серьезным и положил руки на бумаги перед ним.
— Ладно, у меня тут навалилось… Есть доро пре кукуто зна уфо раблем про бле тододо. Поможешь? Хотя стоп! Это после! Сначала — Нотабена просила тебя зайти!
Ну что же, лучше Нотабена, чем доро и тудуду, или как там он сказал.
Я спустился на два этажа и пошел к ее кабинету. Странно, но на ее этаже никогда нет людей. Кабинетов много с непонятными надписями на табличках, но я ни разу не видел, чтобы из них кто-то выходил. В таком пустынном коридоре должно быть очень хорошо слышно шаги, поэтому я старался ступать как можно тише.
Я постучал в ее дверь, слабо и тихо. Потом приоткрыл и заглянул в щелочку. Увидел обращенное ко мне лицо.
Она улыбнулась.
— Ах, это вы! Заходите, Иван Андреевич!
И я, глубоко вдохнув, вошел.

— Могу вам порекомендовать хороший крем! — сказала она, когда я присел напротив на краешек стула.
Всегда мне неудобно на стуле перед начальством. Не знаешь куда ноги деть и как их сложить. Удобнее всего переплести, как девушки часто делают.
Нотабена широко улыбается и не мигает. Нельзя сказать, что она некрасива. Да, одежда висит как на палке и прическа нечеловеческая. Но она все равно была бы привлекательной, если бы не это дикое выражение лица, словно она собирается тебя убить и съесть.
Из-за неудобной позы я чувствую себя вдвойне неуверенно и решаю занять более мужскую позицию. Я расплетаю ноги и случайно бью ботинком по столу, на нем все подпрыгивает.
— О, Иван Андреевич, — говорит она, — вы такой импульсивный!
— Я бы не сказал, — мямлю я, отводя глаза. — Вы про какой крем?
— Я подумала о ваших словах… — она поправила съехавший парик. — Про тепло! Крем для загара.
У нее зазвонил телефон. Он схватила трубку и резким тоном стала что-то обсуждать.
— Да какое до сосо ло ло депа тру кака? Махаро, махаро и махаро, сколько повторять?!
С ней стали спорить. Глаза у нее широко открылись, она молча послушала некоторое время, потом закричала.
Я демонстративно несколько раз посмотрел на часы над ее столом. Нотабена заметила это и сделала знак, что я могу идти. Я встал и вышел в коридор.

Я постоянно стесняюсь. Проявляется это так.
В нашем корпусе, как и в других, есть охрана. И нужно предъявлять пропуск на входе. Пропуск я потерял, и пока делается новый, мне нужно объяснять ситуацию чтобы меня пропустили.
Есть там смена с охранником, который меня не любит. Его выводит из себя, что, подходя к турникету, я вдруг начинаю смущаться и невнятно бормочу.
Охранник низкого роста, лысый и морщинистый. Он слушает меня нетерпеливо и с раздражением, ему не нравятся такие как я. Таких, как я, думает он, в армии быстро в порядок приводят.
— Громче! — вдруг кричит он. — Ты чего лепечешь?!
Наконец, глядя на меня с презрением, он открывает турникет.

Я не люблю конференции. Потому что не понимаю, что на них происходит. Это еще со школы.
У меня было так — только начинается урок, как я перестаю понимать, о чем речь. Я слышал учителя первые секунд пять, а потом все, начинал думать о чем-то своем. Как я ни старался уследить за уроком, как ни сосредотачивался, ничего не выходило. Пять секунд и все, и потом уже ничего не понимаю. Слышу только: «бубубу бубубу бубубу». И задумываюсь о чем-то своем. Потом вспоминаю, ой, урок же! И начинаю слушать. Но нить потеряна.
Поэтому по всем предметам я учился плохо. Бабушку вызывали в школу даже когда я был в старших классах, вот стыд-то!
Она наматывала Павлово-Посадский платок с огромными красными цветками, красилась как-то отчаянно, надевала яркие цыганские балахоны и шла в школу.
Возвращалась усталая с тяжелой сумкой — на обратном пути заходила в магазин — садилась в кресло и некоторое время отдыхала, глубоко дыша.
— Трудно мне стало, внучек, старая я, — говорила она.
— Что в школе-то?
— Да вот… А знаешь что? Ну их в…, — тут она сказала нехорошее слово. — Не старайся быть как другие, ты такой какой есть! Свет клином не сошелся на учебе! Я курочку купила, будешь?
Вот и теперь на конференциях то же самое. В школе хотя бы учитель произносил понятные слова, а в СОСОУ все говорят неведомо что. Поэтому мне вдвойне тяжело. Наверно, бабушка сказала бы, что свет клином не сошелся на этой работе и есть вещи поважнее! Но я пока еще не знаю, что это за вещи.

Бабушка сказала мне, чтобы когда ее не станет, я выбросил из комнаты все вещи на помойку и сделал там гостиную — светлую комнату с круглым столом посредине и диваном у стены.
Стал разбирать тумбочку. Старую такую с выдвижным ящиком наверху и дверцей внизу. Когда-то она была покрашена светло-коричневой краской и покрыта лаком, но лак уже почти стерся и во многих местах отошла краска. Ящик бабушка закрывала на ключик, а ключик держала в кошельке.
В нижнем отделе были тряпки, спицы и мотки. Я отпер верхний, ожидая увидеть там что-то секретное и таинственное. В самом деле, там оказались пожелтевшие бумаги, пара медалей, удостоверение дедушки с огромной бородой и пронзительным взглядом на приклеенной фотокарточке и еще бумажный пакетик с черно-белыми фотографиями.
То, что на них бабушка, я понял только по надписям, потому что с тех пор она очень сильно изменилась. А там была высокая девушка с густыми волосами и в длинном платье, каких сейчас не увидишь, и с веером. Вот она сидит на стуле, вот полулежит на диване, а вот она за пианино.
Некоторое время я сидел и разглядывал фотографии, разложив их на покрывале.
Я смотрел, думал и удивлялся одной вещи. Как она так изменилась? Очень сложно поверить, что это один и тот же человек! Эта красавица и моя бабушка. Бабушку я всегда помнил маленькой, морщинистой и немного согнутой.

— Ну почему же, достойный молодой человек Иван Андреевич! — это говорит Мозильда Езодовна.
Я понимаю, что они обсуждают меня и останавливаюсь на пороге. Я не собираюсь подслушивать, но и войти мне уже неловко, поэтому стою с своем красивом серебряном костюме и, вытянув шею, слушаю.
— Воспитанный и приятный, — продолжает она. — Вежливый!
— Да, — отвечает ей Эльмира Фиолактовна Олень, — все так, да только он тюфяк.
— Тюфяк? — не понимает Мозильда Езодовна.
— Да, тюфяк… Ну вы посмотрите на него! Разве не тюфяк?
— Это называется фрик, — вступает в разговор системный администратор, который пришел наладить неработающий принтер. — Он фрик.
— О, как интересно, эта ваша молодежная терминология, — смеется Эльмира Фиолактовна, — надо же, мы и не знали, какие словечки!
Я слышу как системный администратор усмехается, продолжая возиться с принтером.
Я, негодуя, зашел и громко поздоровался. Системный администратор, стоя над принтером с наполовину оголенным задом, не обернулся.

Скоро будет корпоративная вечеринка.
Я очень боюсь.
Меня там могут попросить произнести тост!
Юлий Милованович подошел ко мне накануне и сказал:
— Иван, корпоратив планируется большой! Надо нашему отделу что-то показать… Ну не ударить в грязь лицом… Может ты стриптиз станцуешь? Шест организуем!
И он посмотрел на меня вопросительно поверх очков.
— Я… Я… — попытался я ответить, но тут его кто-то окликнул, и он отвлекся на другой разговор.
Я вернулся в кабинет.
Там Мозильда Езодовна и Эльмира Фиолактовна тоже обсуждали корпоратив.
Увидев меня, вторая сказала:
— А я бы очень хотела послушать, как говорит Иван Андреевич! Обязательно попросим его сказать тост.
— Да, непременно! — радостно засмеялась Мозильда.
— Очень интересно послушать вас, — продолжила Эльмира Фиолактовна. — Вы, наверно, прекрасно говорите!
— Помните, как говорил Симеон Михеевич? — закричала Мозильда Езодовна. — О!
— Да-да, это было такое наслаждение! Такое удовольствие его слушать! Он виртуоз!
— Уверена, Иван Андреевич не хуже? — обратилась ко мне Мозильда Езодовна. — Не правда ли?
Я молчал.
— Кстати, а какая у вас фамилия? — вдруг спросила Эльмира Фиолактовна.
Я ответил, смутившись.
— Мне раньше не нравилась моя фамилия. Олень! Олень! — повторила она. — В школе очень страдала из-за нее, мечтала сменить. А теперь понимаю — прекрасная же редкая фамилия!
Я встал и вышел. Только я вышел за дверь, как в офисе раздался хохот.

Долго сидел в парке, смотрел на птиц. Потом вернулся в офис. В окна яркий солнечный свет, застывшая жара. Коллеги мои тоже как будто застыли, сидят с остекленевшими глазами, не моргая смотрят в мониторы, печатают слова в текстовом редакторе.
Проходя к своему столу, я оказался за спиной у Эльмиры Фиолактовны и увидел, как мелькают ее пальцы на клавиатуре: «Хохо бро золе се папапа тракакта зуре бе, тотото…»
Я сажусь за свой стол и тоже смотрю в монитор. Захожу в социальную сеть, вижу — там сообщение. Должно быть, Илья Ильич! Больше мне никто не пишет.
Открываю: Нотабена!
«Иван Андреевич, давайте здесь дружить!» И запрос.
Зашел в ее профиль. Там несколько фотографий. Цветы, кот и на одной она сама — смотрит в камеру с широкой улыбкой, черные волосы разметаны, легкое платье с глубоким вырезом.
Я облокотился на стол и в открытую ладонь положил свой лоб. Тяжело задумался: должен ли я ей поставить лайк? И как это будет воспринято?
Пока я думал, она сама поставила мне лайки, всем моим двум фотографиям — фону (вид с балкона бабушкиной комнаты) и моему аватару (селфи на балконе с бабушкой). Тут уж выбора не оставалось, и я тоже поставил ей лайк.

Забыл пропуск опять! А там этот охранник.
Подхожу и тихо говорю:
— Я пропуск забыл… Можно мне…
Он посмотрел на меня зло и закричал:
— Куда?! Что?! Не слышу!
Я сразу забыл, как называется мой отдел.
— В охо… хохохо… охохо, — бормочу и глаза прячу.
— Куда-куда?! — кричит он, жилы вздулись на лбу, смотрит с ненавистью.
— В это… Хо…
Он больше не может это терпеть, резко отворачивается и нажимает кнопку турникета, я прохожу.

К директору в главном корпусе только в бахилах. Не знаю почему. Я думал об этом, но не смог понять. Мы с Юлием Миловановичем сидим в приемной в удобных кожаных креслах у окна напротив стола секретарши. Секретарша красивая и приятная, в простом и светлом платье до колен. Она печатает на клавиатуре и время от времени взглядывает на нас с ласковой улыбкой. Мы на 117 этаже, самом верхнем. Отсюда виден весь город, и парк кажется совсем маленьким. Улицы залиты теплым светом одуванчиков, солнце стоит покойно и надежно. На уровне окна какие-то птицы.
Мы ждем. Юлий Милованович сразу сказал, что придется подождать. У директора всегда переговоры.
Фамилия директора — Сальный, Проктор Эгеевич Сальный. Я никогда не видел его прежде, только на рекламном буклете СОСОУ и экранах. Он не ходил в столовую, не выходил во двор, не бывал на конференциях и совещаниях, разве что по видеосвязи.
— Проктор Эгеевич, — говорит секретарша Дарья Павловна, — к вам тут пришли Юлий Милованович с… С…
И она вопросительно посмотрела на меня.
— С Иваном Андреевичем! — тончайшим и нежным голосом пропел Юлий Милованович, кротко глядя поверх очков.
— Прошу, — говорит она с улыбкой.
Мы проходим, и я впервые в жизни вижу Проктора Эгеевича Сального как он есть.
— Добрый день! — отвечает он на наше приветствие. — Присаживайтесь!
Он не делает приглашающего жеста рукой. Его руки лежат неподвижно на столе, как искусственные.
Мы присаживаемся, и Юлий Милованович начинает говорить. Как и полагается с Сальным, он нежно лепечет, заискивающе улыбаясь и строя глазки. Я не понимаю ни слова, кроме союзов и предлогов, потому что используется рабочий жаргон.
Сальный слушает, не мигая. У него разные уши, кривая лысина, квадратный нос. Бровей и ресниц нет. Он глядит куда-то сквозь Юлия, как будто автофокус сломался. На плечах золотого пиджака толстый слой пыли.
Когда Юлий Милованович закончил, он, помолчав минуты три, сказал:
— Да.
Мы встали и вышли.
— До свидания, Гамлет Дульянович и Юлий Милованович! — говорит нам с улыбкой Дарья Павловна.

Пришла премия. Я таких денег раньше не видел. И бабушка, думаю, тоже. Она рассказывала, что ее бабушка была замужем за бароном. Он имел поместья, крестьян, и заводы, которые проиграл в карты. Она общалась в высшем свете, ездила на балы, за ней ухаживали юноши из благородных семей.
И вот теперь у меня тоже куча денег!
Конечно, для многих это смешные деньги. Есть очень богатые люди, я это понимаю. Но я могу теперь купить себе нормальный ноутбук и велосипед сразу. И еще на еду останется. На одежду уже нет, но костюм у меня есть!
Хотя, подумал я, всю жизнь прожил без ноутбука, так зачем сейчас начинать? Ноутбук у меня на работе есть. Как говорил Илья Ильич, человеку нужно для жизни немногое, а беря то, что ему не нужно, он становится рабом этого. Так и развивается наркомания — вещи те же наркотики.
Смартфон у меня уже есть. И что? Бывало проводишь в нем часы, открывая и закрывая одни и те же приложения.
Что касается велосипеда, то я не умею кататься.
Получается в итоге, что деньги мне особо и не нужны.
Премию мне дали за те самые вымышленные показатели эффективности работы. А Юлий Милованович за это же получил благодарность от губернатора. Он сегодня вешал ее в кабинете у себя над креслом. Сиял, но с некоторой иронией.
— Вот, коллеги, — с усмешкой говорил он, — как надо работать!
А коллеги, Мозильда и Олень, стояли перед ним, сложив руки между грудей, охали и говорили:
— Какой же вы у нас талантливый, умный, чудесный руководитель!
Он, краснея от удовольствия, улыбался.
В итоге я перевел свою премию в фонд помощи детям с особенностями развития. Бабушка перед смертью тоже переводила туда какие-то свои накопления.

— Сальный — очень импозантный мужчина! — говорит Эльмира Фиолактовна Олень.
— А вы его видели? — простодушно восклицает Мозильда Езодовна.
— Так же, как и вы, — снисходительно улыбается Эльмира Фиолактовна. — Повсюду на экранах и плакатах в СОСОУ!
— А я видел Сального, — вдруг говорю я, — вживую.
— Да ну? — смеются они. — Во сне, должно быть? Иван Андреевич, Сального никто не видел!
— Я видел, — повторяю, — мы с Юлием Миловановичем были у него на приеме.
Они некоторое время смотрят на меня с недоверием, потом понимают, что это правда, и в глазах у Эльмиры Фиолактовны появляется зависть.
— Ну и, что скажете? Он же импозантный мужчина?
— Я не знаю… Но, по-моему, нет. Он какой-то… Силиконовый.
Дамы всплеснули руками.
— О боже, о боже! Что вы такое говорите! Что вы говорите?!
Мозильда Езодовна вскочила и зачем-то подбежала к открытому окну.
— Вы совсем не разбираетесь в мужчинах, — резко сказала мне Эльмира Фиолактовна.
— Что есть, то есть, — виновато кивнул я.

Завтра корпоратив!
Я никогда еще не был ни на одном, но видел в фильмах, как это бывает! Алкоголь, наркотики, оргия. Пустые бутылки, опрокинутые бокалы с губной помадой, зацелованные мужчины в расстегнутых рубашках. Разврат! В полутьме и грохоте музыки кто-то танцует на офисной кухне, кто-то болтает, валяясь на пуфиках, а кто и спит уже, пьяный, на полу.
Я не был к этому готов. Я не хотел бы принимать в этом участие. Не потому что я ханжа, а потому что стесняюсь. Оргии и я — это что-то несовместимое.
Хотя подозреваю, что моя бабушка когда-то знала толк в оргиях. Не знаю, с чего я взял, никаких доказательств у меня нет. Просто если в кино что-то такое показывали, то она комментировала это с видом знатока. Впрочем, мне кажется, она во всем была знатоком. Как она сама мне говорила: нужно быть человеком широких взглядов.
Я еще надеялся не пойти на корпоратив. Просто уйти после работы домой. Никто бы и не заметил. Но почти каждый день Мозильда Езодовна и Эльмира Фиолактовна предвкушали, как я буду говорить на этом корпоративе. Стоило им меня увидеть, как в глазах их загорался нездоровый интерес, и они начинали бубнить:
— Послушаем, наконец, как Иван Андреевич говорит! Наверно, восхитительно!
Да еще и Юлий Милованович:
— Иван, по поводу корпоратива. Я тут думал, как наш центр себя покажет… Узнал тут по своим каналам, — добавил он, понизив голос, — что департамент внедрения выступит с хоровым пением. Может, ты тоже споешь?
И он посмотрел на меня поверх очков.
— Я не умею петь, — хмуро сказал я. — У меня слуха нет. И голоса. Танцевать стриптиз тоже не умею…
— А что же ты умеешь? — спросил он, все так же глядя на меня.
— Ну… Ну…
Я попытался ответить что-то, но не нашел что.

В главном корпусе, в просторном зале заседаний высшего совета, куда ведет длинная оранжерея с окнами от пола до потолка, расставили столы буквой П. Ожидая в оранжерее, я видел эту огромную букву П, заставленную едой, бутылками, тарелками и бокалами.
Внутрь пока не пускали, шли последние приготовления. Все ждали снаружи. Я пришел раньше всех, потому что был голодный. Это напомнило мне, как мы с бабушкой ездили в пансионат много лет назад. Ей дали бесплатную путевку, то ли потому что она заслуженный работник, то ли потому что я дурак. И там был ресторан, который отрывался в девять, в два и в семь. Мы с бабушкой приходили всегда первыми.
В оранжерее много удивительных цветов. В ожидании я брожу, смотрю, разглядываю с высоты миниатюрный город, держусь подальше от Мозильды Езодовны и Эльмиры Фиолактовны. Они ходят по оранжерее счастливые и со всеми разговаривают, постоянно кивая головами.
— Интересно, придет ли Сальный?..
Вон Дарья Павловна, его секретарша. Как всегда, со светлой улыбкой и в легком платье. Она беседует с каким-то важным стариком и смеется его шуткам.
Вон Мария, бледна и грустна, стоит в кругу коллег рядом с оживленным Жоржем Альбертовичем. Жорж то и дело недовольно поглядывает на нее. Заметив меня, она кратко улыбнулась и помахала мне рукой. Она красива!
А вон и Нотабена! Она вошла вся в черном и с громким хохотом, как гроза, и все сразу посмотрели на нее и стали почтительно кланяться. Она кивнула мне, я кивнул в ответ.
Увидел Юлия. Он шел ко мне.
— Привет, Иван! — обрадовался он. — А что в рабочем костюме?
Сам он был в розовом пиджаке, голубой рубашке и зеленых брюках.
Я промямлил в ответ, что не успел переодеться, хотя правда была другой — я не имел другого костюма.
— Сальный будет? — спросил я.
— Нет, он не бывает на корпоративах. Каждый год он поздравляет всех дистанционно.
И тут официант открыл двери в зал и громко и радостно объявил:
— Прошу заходить!
Все потянулись внутрь, и мы с Юлием были одними из первых, но я замешкался, не смея выбрать, куда сесть, пока Юлий не усадил меня рядом с собой — во главе буквы П.

Все стали есть и пить, негромко разговаривая.
Я раньше никогда особо не пил, но тут пришлось — Юлий подливал постоянно и спрашивал: «Что не пьешь?!» Еды всякой навалом, я за десять минут наелся.
Иногда кто-то вставал и говорил тост. Чем старше и чем более высокое положение он занимал, тем дольше и скучнее он говорил. Выступил и Сальный — с большого экрана под потолком. Я опять подметил, что он силиконовый.
— О, боже, о боже, — вскидывала руки Олень, пока Сальный говорил, — какой мужчина, какая речь! О боже!!!
Я ничего не понял из его слов и скучал, подумывая как бы незаметно сбежать. И только я нашел предлог, как Мозильда Езодовна громко застучала ложкой по бокалу. Она много выпила, стала красной и возбужденной.
Все умолкли и обернулись к ней.
— Я хочу попросить, — закричала Мозильда Езодовна так чтобы все слышали, — я хочу попросить нашего нового сотрудника, этого вот очень приятного молодого человека, Ивана Андреевича, сказать тост!
— Отличная мысль! — захохотал Юлий и захлопал в ладоши.
— Просим, просим! — поддержала Олень.
Я почувствовал, как густо краснею. Все смотрели теперь на меня. Я поднялся.
Бокал в руке ужасно затрясся, и я поставил его на стол. Я не знал, что говорить. Очевидно, какую-то неправду, как и все предыдущие ораторы.
Выдохнув, я пробормотал:
— Я вас всех очень люблю!
И поник.
— Что-что он сказал? — стали переспрашивать люди друг друга, переглядываясь в растерянности.
— Что он всех любит?!
— Да, вроде так…
Повисло молчание. Они ждали, что еще я скажу. Но у меня кончились слова.
Вдруг Нотабена высоко вскинула бокал и воскликнула с хохотом:
— Прекрасный тост, Иван Андреевич! Так выпьем же за любовь!
Все зашумели, зазвенели бокалы, а кто-то даже стал целоваться.

Оргии все не было. Я даже был немного разочарован. Сначала все долго сидели, пили и ели, беседуя и прерываясь на тосты, потом включили эстрадную музыку и начались танцы.
Мозильда Езодовна и Эльмира Фиолактовна танцевали друг с другом, остальные кто с кем.
Я выпил много вина, и мне становилось все веселее и веселее. Я никогда не пил столько, максимум с бабушкой кружку шаманского. А тут разошелся.
Как же это здорово — пить! — думал я. — Что же я раньше не знал?
И наливал себе еще. Наливал неаккуратно, мимо, на скатерть и пол, и бутылку тоже ставил обратно неловко, один раз уронил. Но чувствовал я себя наоборот очень ловким.
— Иван Андреевич! — сказала в какой-то момент Эльмира Фиолактовна, проходя мимо, — мне кажется, вам хватит!
Я с улыбкой схватил ее за локоть:
— Потанцуем?
О, каким соблазнительным, сексуальным показался себе я в этот момент! Как Челентано или Бельмондо — в пору своего расцвета — бабушка очень любила их. И вот теперь я чувствовал, что легко могу дать им обоим фору в плане обольщения!
Но Олень коротко отказала:
— Нет! — и, выдернув локоть, пошла прочь.
— Ну и дура, — сказал я.
Она оглянулась с каким-то диким выражением, услышав меня.
Я поставил бокал на стол и закричал:
— Я буду сейчас для вас танцевать! Стриптиз!
— Иван, может не надо? — Юлий взял меня на руку. — Смотри, шеста-то нет!
— А мне и не надо! Музыку!!!
Впрочем, музыка была и так — Михаил Шафутинский «Третье сентября».
Дальнейшее я помню смутно.
Помню, что Юлий вел меня по темному пустынному коридору. Я был в одних трусах, остальная одежда висела у него на руке. Потом мне было плохо, долго и мучительно рвало в туалете. Потом он провожал меня на такси домой. Уже дома я обнаружил, что был без носок, они потерялись в СОСОУ.
Ложился в кровать я уже почти трезвый. От Юлия пришло смс: «Иван, это было опрометчиво — пытаться раздевать Нотабену!»

— Иван Андреевич! Мне тут Юлий Милованович рассказывал, как вы танцевали голый! Что вы вдруг, когда уже все стали расходится, разделись, побросали на людей свою одежду и отожгли!
Я слышу его сдавленный смех в трубке и воображаю стук упавшего на стену тела. Но в смехе заметны и тревожные нотки.
Я покрылся испариной. Вот! Пожалуйста! Надо теперь об этом трезвонить на весь мир, как будто нечто незаурядное произошло! И кто это делает? Юлий!
— Все совсем не так! — горячусь я. — Юлий сам меня просил накануне станцевать на корпоративе стриптиз!
— А вы умеете?!
— Нет…
— А зачем?
— Я выпил…
— Ааа!!! — он опять захохотал.
Мы попрощались.
А чего я умею? Танцевать не умею. Петь не умею. Играть на музыкальных инструментах тоже. Ездить верхом — нет. Играть в командные игры — никогда не играл, в школе сидел на скамейке. Кататься на роликах, коньках, велосипеде? — нет! Плавать? Нет!!!
Я вскочил, вдруг ужаленный ужасным осознанием того, что я действительно не умею ничего!
И нервно заходил по квартире.
Почему? Почему так вышло? Моя бабушка умела все, а почему я нет?

— Иван! Иван! — Юлий Милованович врывается в кабинет. — Срочно! Назоребе хохо лапоту лапоту куку, ратопо порато туту!
Он очень возбужден, глаза огромные.
— Что?! — переспрашиваю я.
— Назоребе! — громко повторяет он. — Обромцо тробероне шулепяка муту! Давай! Через пятнадцать минут!
И он убегает.
Я хочу бежать следом и переспросить еще раз, но понимаю, что это бессмысленно. Я все равно не пойму.
Я кладу голову на сложенные на столе руки и с горечью смотрю в окно. Неужели я и правда дурак?
А за окном солнце разжигает небо, раскаляя синеву добела. Рваные мелкие облака тают, как сахарная вата, которую ест какой-то невидимый гигант.
— Иван! — слышу громкий голос Олень. — Вы не забыли! Назоребе хохо?!
Она слегка раздражена. Она вообще очень не любит несобранность и разобранность.
— Да-да! — вскакиваю я. — Бегу!
У двери я останавливаюсь:
— Ааа… А что там Юлий Милованович вроде просил еще сделать?
Мозильда Езодовна и Эльмира Фиолактовна смотрят на меня с удивлением.
— Иван Андреевич, — говоря они хором, — лапоту куку, ратопо порато туту!
— Точно, спасибо, — киваю я и выхожу в коридор.

Я стою во дворе.
На дороге появляется Мария, она сегодня поздно. Вид у нее, как обычно, грустный.
— Привет! — бросает она мне.
— Привет, — говорю я. — Ты случайно не знаешь, что такое назоребе хохо?
— А, и у вас тоже! — усмехается она и убегает за турникеты.
Пятнадцать минут по моим представлениям прошли. Я покрываюсь холодным потом. Куда меня еще возьмут? На какую работу? Я же не умею ничего!
В большой машине привозят Нотабену.
Она выставляет костистую ногу на асфальт и что-то раздраженно говорит водителю. Это продолжается довольно долго.
Потом выходит и направляется ко входу.
— А, Иван Андреевич, — нервно говорит она. — Как у вас дела?
И, не дожидаясь ответа, идет мимо.
Я хватаюсь за последний шанс:
— Нотабена Париславна! Тут Юлий Милованович… Назоребе хохо… Лапоту… Шулепяка…
Я не помню все слова, которые говорил мне Юлий Милованович.
Но Нотабена схватывает с полуслова:
— Обромцо тробероне? — резко обернувшись, спрашивает она. — Тоже хотите?
Я молча киваю:
— Да-да, это, тробероне…
Она замирает в задумчивости, ухватившись за дверную ручку. Смотрит куда-то вдаль.
— Хорошо. Передайте Юлию Миловановичу, что я обсужу с директором.
— Большое спасибо! — улыбаюсь я.
Она невольно улыбается в ответ, но тут же принимает обычное лютое выражение и заходит в здание. Охранник, тот самый, что так не любит меня, вскакивает и торопливо отрывает перед ней турникет, прежде чем она достанет пропуск.

Я захожу следом за Нотабеной, настроение приподнятое.
— Пропуск! — злобно бросает охранник.
— Да я только что выходил. Пропуск в офисе…
— Мне без разницы, пропуск!
— Ну он же там…
— Не волнует!
Навстречу идет Дарья Павловна.
— Добрый день! — говорю я. — Меня не пускают тут опять… Пропуск оставил…
— Ах! — она улыбается. — Добрый день, Сугейдак Абубакимович!
— Я Иван Андреевич…
— Точно-точно! Я помню!
Она обратилась к охраннику:
— Пустите, пожалуйста, Ливана Судэгеевича! Он у нас работает!
Охранник презрительно нажал кнопку, я прошел.

— Иван! Иван! — Юлий Иванович кидается ко мне и обнимает меня.
Потом садится за стол и смотрит с хитрой улыбкой поверх очков.
— Как тебе это удалось? Как?!
Я понимаю, что он про назоребе хохо.
— Ну, — отвечаю я, — поговорил с Нотабеной Париславной.
— Вот это да!!! Нашел ты к ней подход! — смеется он.

Напротив скамейки, где мы с Марией сидели, в запущенной клумбе рос большой куст шиповника. Была вторая половина июня, и он вовсю цвел пышными розовыми цветами, и лепестки осыпали дорожку под ним, и ветер разносил их дальше. От цветов шел сильный кисло-сладкий аромат.
— Очень неподходящее название для таких красивых цветов, — сказал я. — А на самом деле это роза.
— Да какой шиповник! — вдруг зло воскликнула она.
У нее выступили слезы. Она закрыла лицо руками, уткнулась в колени и стала рыдать.
— Ты чего?
— Да задолбала меня мама Жоржа… Все цепляется, цепляется, все ей не так… Она… Она меня задолбала!
И она стала что-то путано объяснять, но я ничего не понял, потому что пошла рабочая терминология.
— А его мама работает в вашем отделе? — решил уточнить я.
Она странно на меня посмотрела:
— Нет. С чего ты взял? Она вообще не работает в СОСОУ.
Встала и быстро пошла к корпусу.

Мы попали в рейтинг самых преуспевающих компаний мира.
Вообще показатели нашего подразделения, расположенного в старом корпусе «И», не особо высоки. Мы как бы гуманитарии, наши методы традиционны и не основаны на передовых технологиях. В новом корпусе «И» все иначе. Там располагается мощный суперкомпьютер и, как говорят, все задачи решает нейронная сеть. Люди только формулируют эти задачи, да и то не всегда.
На экраны СОСОУ транслировалось ежеквартальное обращение Сального. Мало того, что ни один живой человек не может так двигать губами, так он еще и мигал с точностью раз в минуту. Я оглядываюсь на коллег, но все смотрят на него, затаив дыхание.
Он рассказывал о наших успехах и показателях, а затем перешел к минусам. Сказал, что пока что самое отстающее подразделение — наше — то есть возглавляемое Юлием Миловановичем. Да, есть некоторые успехи в последнее время, но нужны прорывы, иначе придется принимать трудные кадровые решения…
— Нас сократят, — прошептал Юлий.

Сегодня к нам заходил один из заместителей Сального, Хосе Артурович Хрен. Очень большой человек. Но роста он маленького, ниже всех, кого я знаю. Он носит пиджаки и брюки огромного размера, поэтому штанины как будто навалены на ботинки, а из рукавов только кончики пальцев торчат. Галстук у него тоже велик и встает, когда Хосе Артурович сидит.
И вот зашел он, сел напротив Юлия Миловановича, нога на ногу, галстук заправил под верхнюю ляжку чтобы не торчал, а шляпу положил на колено. Смотрит пристально.
— Может чаю, Хосе Артурович?
— Нет, спасибо.
Помолчав минут пять, он спросил:
— Ну? Я могу надеяться, что все в порядке?
— Хосе Артурович! — взволновано заговорил Юлий. — Хосе Артурович! Ну конечно! Конечно! Хуселяпа луто база про то мне ху…
— Помощь не нужна? — оборвал его Хрен.
— Нет-нет, мы сами!
Хосе Артурович улыбнулся кротко, отвел взгляд от перепуганного Юлия Миловановича, взял шляпу, поднялся и вышел.

Был в корпусе А. Кажется впервые. Мне нужно было найти Моисея Моисеевича Моисея, первого заместителя директора по стратегическим вычислениям. Я заблудился и ходил теперь по коридорам, заглядывая в офисы. А во все офисы двери стеклянные, так что все видно. Я зашел в один:
— Извините, вы не подскажете, где мне найти Моисея Моисеевича?
Никто не отреагировал. Я повысил голос:
— Скажите, пожалуйста, где мне найти Моисея Моисеевича!
Тишина. И вдруг один них, глядя на меня, тихо произнес:
— Тратататататата. Тратататататата. Тратататататата.
И другие хором: «Тратататататата».
Я попятился, и тут кто-то положил тяжелую руку мне на плечо.

Это был Моисей Моисеевич Моисей. Я сразу узнал его, потому что видел уже его фото: высокий полный мужчина с поседевшими усами и бородой. Он носил очки с толстыми стеклами, в которых глаза казались меньше чем есть. Вид у него, как и на фотографии, был добрым. Он стоял передо мной в бордовом жилете и галстуке на выпирающем животе, кое-как перетянутом ремнем, в коротких брюках, из которых торчали полосатые носки.
— Что это? — испуганно спросил я, кивая на сотрудников.
— Это ничего, все в порядке, — с улыбкой сказал он. — Пойдемте!
Мы пошли по коридору. Он впереди, переваливаясь, как медведь. Мы пришли в его кабинет.
Усевшись в кресло, он указал мне на стул напротив.
— Ну-с? — спросил он. — Чем обязан?
И тут я обнаружил, что совершенно не помню зачем пришел. То есть я помнил, что меня послал Юлий Милованович, но я забыл с какими словами! Хоть я и повторял их всю дорогу и все же забыл! Нужно, нужно было записать на ладони, сколько раз я себе это уже говорил. И все равно, каждый раз махал рукой — а ладно, запомню! Хорое пото? Мультифа жорере? Пробобене муто? Нет, все не то…
Я ужасно смутился и покраснел.
— Ну так? — повторил он.
— Меня зовут Иван Андреевич, — сказал я тогда.
— Очень приятно, Иван Андреевич! — и он протянул мне руку.
Я пожал, и моя кисть смялась в его толстых пальцах.

— Ну как? Иван! А я жду тебя! — это Юлий Милованович пришел в наш офис.
Я прятался там после встречи с Моисеем Моисеевичем.
— А, Юлий, извини! Забыл!
— Ну и? Что он сказал по поводу нашей идеи?
— Он… Он сказал «очень приятно».
— Так и сказал? — с недоверием усмехнулся Юлий.
— Так и сказал, — кивнул я.
Юлий расхохотался.
— Ох уж, Моисей Моисеевич… Ладно!

В обеденный перерыв за мной зашел Юлий Милованович.
Он показался наполовину из-за двери и весело позвал:
— Иван Андреевич! А пойдем-ка обедать!
Я встал и пошел. Краем глаза заметил, что дамы удивленно переглянулись — они демонстративно не были приглашены. Это, конечно, станет поводом для обсуждения. Но Юлий чурался всяких условностей.
Я вообще не люблю обедать с кем-то. Я плохой собеседник и никогда не знаю о чем говорить, поэтому стараюсь обедать в одиночестве, за столом, за которым никто не сидит. Но часто подсаживаются коллеги, какая-нибудь Мозильда Езодовна, так что иногда я даже и не хожу обедать.
В столовой мы встали в уже успевшую выстроиться очередь.
Это только одна из столовых. Самая лучшая столовая в Главном здании. Эта попроще, но чисто и аккуратно, и едва вкусная.
— Смотри! — Юлий толкнул меня в бок. — Моисей Моисеевич! Сейчас подсядем к нему, узнаем, как наши дела идут. Ты же когда у него был? Две недели назад?
— Да, где-то так, — порозовев, сказал я.
— А от него ни слуху, ни духу…
Я огляделся и увидел Моисея Моисеевича. Он сидел один за столиком, который казался рядом с ним детским. Край столешницы врезался глубоко в его живот. Он ел, покачивая головой и тихонько напевая.
От волнения я почти ничего не взял на поднос, Юлий удивился:
— Ты чего, на диете?
— Да, — ответил я.
Расплатившись в кассе, мы направились к столу Моисея.
— Здравствуйте, Моисей Моисеевич! — тонко и нежно пропел Юлий Милованович. — Разрешите с вами? Не помешаем?
И он кокетливо рассмеялся.
— Садитесь, — равнодушно сказал тот, коротко взглянув на нас. Мне показалось, что он не узнал меня.
Мы сели, и Юлий сразу перешел делу:
— Моисей Моисеевич, не расскажете, как идут наши дела?
— Какие дела? — спросил он, не глядя на нас и кушая котлету.
— Ну как… — Юлий обернулся ко мне. — К вам Иван Андреевич пару недель назад приходил…
Моисей Моисеевич задумчиво посмотрел на меня.
— Да-да, точно, — сказал он. — Не напомните, по какому вопросу?
Я в ужасе открыл рот, собираясь что-то сказать, но Юлий сделал это сам:
— Конечно! По верлебене хубуле, срутолето коробо прапрапра. Жузепе зозозо кулебяка трутапа. Что скажете, Моисей Моисеевич?
Моисей Моисееич молча ел.
Юлий Милованович ждал, глядя то на меня, то на него.
— Да! — сказал наконец Моисей Моисеевич. — Вспомнил. Ваше дело в работе.
— И? — просиял Юлий Милованович. — И? Мы смеем надеяться!
— Надежда есть всегда!
— Спасибо! Спаси-и-ибо! Спаси-и-и-б-о-о-о, дорогой Моисей Моисеевич!

— Иван! Грядет большая ноябрьская конференция. Нужно выступить. От твоего отдела.
— А почему не Олень?
Она ведь формально начальница. Хотя на самом деле начальника у нас в отделе нет, должность есть, а начальника нет. Это обычное дело в СОСОУ. У нас есть много ставок, которые занимают неизвестно кто. Или вообще никто.
Юлий посмотрел на меня задумчиво.
— Понимаешь, она не дотягивает… Я хотел бы чтобы это был ты…
— Ладно, — согласился я с таким видом, как будто мне предлагают что-то ужасное. — А на какую тему?
— Ну, тема простая. Тут главное подход и обаяние… Нужно произвести впечатление на…
И он многозначительно закатил глаза к потолку. Потом сказал:
— У тебя два месяца есть, времени достаточно. Хохо лютобо кробужоре сосо.
— Чего?
— Что чего?
— Чего хохо люто?..
— Лютобо кробужоре сосо.
— Это что?!
— Тема твоего выступления! Иван! — он повысил тон, в шутку, но c раздражением. — Проснись! Мы что сейчас обсуждаем?
— Что? — испуганно спросил я.
Юлий сделал большие глаза и откинулся на спинку стула.
— Иван, я не понимаю, то ли ты издеваешься надо мной, хотя вроде бы я к тебе всегда хорошо относился… Либо… Либо ты…
Он повертел пальцами, словно подбирая слова, но так и не продолжил.
— Я просто не выспался! — сказал я. — Можно запишу тему, чтобы не забыть.
Он протянул мне листок и ручку.
Я стал писать.
«Хохо…» А дальше не помнил. Там вроде было что-то про кожуру и название нашей организации, но не точно. От напряжения я побагровел.
— Напомнишь формулировку?
— Хохо лютобо кробужоре сосо, — холодно повторил он.
Когда я записал, он спросил:
— Я могу быть уверен, что ты справишься?
— Все сделаю!
И с тяжелой ношей на сердце я вышел.

Что было!
Я шел по коридору. Зачем и куда шел, понятия не имею, я просто сбежал от Мозильды Езодовны с ее разговорами-изнасилованиями.
Шел, как говорится, куда глаза глядят, а глаза мои глядели в никуда.
До этого я и понятия не имел в каком офисе работает Мария, секретарша Жоржа Альбертовича.
И вдруг прямо передо мной открывается дверь, и появляется она.
— Привет! — воскликнул я.
Она как-то странно смерила меня взглядом, потом огляделась по сторонам, взяла за рукав пиджака и потянула к себе, в офис. Я, ничего не понимая, зашел за ней, и она закрыла замок на двери.
— Тут никого нет! — сказала она, стоя впритык и глядя снизу вверх в глаза.
Никогда еще она не была так близко! Ни одна женщина никогда не была так близко, если не считать школьного учителя физкультуры, Матрёны Марковны, которая пыталась научить меня подтягиваниям.
Сейчас я чувствовал запах волос Марии и аромат кофе, который она пила на завтрак. Она была так близко, что я видел ее глаза как карту вселенной с галактиками и черной дырой посредине, в которую засасывало мое отражение.
— Чего… — начал я говорить, сам не зная, что собираюсь сказать.
Но она не дала мне закончить, обхватила руками шею, притянула к себе и засунула язык мне в рот. Около минуты она делала что-то такое, а я пытался отвечать в соответствии со своими представлениями о том, как это делается.
Наконец, она отстранилась и спросила с усмешкой:
— Эй?! Ты когда-нибудь раньше целовался?
— Конечно! — соврал я.
И густо покраснел.

Я никогда не влюблялся. В меня, понятное дело, тоже.
Но о любви я знал немало. С детских лет бабушка читала мне книги. Лет с пяти точно — как стал я с ней жить. Она поначалу пыталась читать мне что-то детское, вроде «Малыша и Карлсона», «Винни-Пуха» и «Приключения Буратино», но не пошло. Не пошло в первую очередь ей самой. Через несколько страниц она уже начинала бормотать: «Ну как можно такую чушь писать? Боже мой!»
В итоге пришлось отказаться от этой идеи, и она взялась за свое любимое. «Красное и черное» Стендаля, «Божественная комедия» Данте, «Анна Каренина» Толстого… Помню, читая финальный эпизод, где Анна бросается под поезд, она всегда замолкала, потрясенная.
— Каково, каково!.. — шептала она, глядя куда-то в открытую дверь балкона.
Еще запомнил момент, где робкий и невнятный Жюльен Сорель наконец-то начинает вести себя решительно с женщинами. Бабушка относилась к этому очень одобрительно.
Так что о любви я с малых лет знаю много. Кажется, все ее вариации в разных позициях были услышаны мной из рассказов Ивана Бунина. Хотя с возрастом отношение бабушки к русскому классику изменилось.
— Да уж все об одном, влюбился да застрелился, сколько можно!
И убирала книгу.

Это повторялось еще несколько раз в течение недели.
Едва придя на работу, я начинал ходить по коридору, где находится ее офис. Я ждал с нетерпением повторения того же самого. Мне и в голову не приходило, что события теперь могут развиваться как-то иначе.
Нам не каждый день удавалось уединиться, иногда оказывалось так, что кто-нибудь из коллег уже пришел в кабинет раньше нас, хотя обычно они приходили очень поздно, часов в одиннадцать-двенадцать: такой порядок завел Жорж Альбертович.
Я очень расстраивался, когда нам не удавалось встретиться, и все равно продолжал ходить по коридору взад-вперед до конца рабочего дня.
— Вань! — однажды поймав меня за рукав, прошептала она, — ну весь этаж уже о тебе говорит! Ты чего ходишь здесь? Иди к себе!
И я шел к себе, но не усидев с Мозильдой и Эльмирой, возвращался на роковой этаж. Ходить по нему я уже не решался, а только выглядывал с лестничной площадки. Выглядывал до боли в шее и рези в глазах, и убегая всякий раз, когда слышались чьи-то шаги.
Те разы, когда нам удавалось утром на несколько минут запереться в ее офисе, уже не были похожими на первый. Она прислушивалась к звукам и сразу выталкивала меня, едва раздавались шаги в коридоре.
Однажды, в пятницу, она вытолкнула меня нос к носу с Жоржем Альбертовичем.
Я невероятно смутился и вместо приветствия сказал: «Всего хорошего!»
Он с удивлением посмотрел на меня и решительно вошел в еще не закрывшуюся за мной дверь, а потом громко ее захлопнул. И тут я услышал ее испуганный голос:
— Привет, милый!
Я замер у закрытой двери.
— Что он здесь делал? — резко спросил Жорж Альбертович.
Она стала что-то отвечать, смеясь, но я не разобрал что, потому что они, видимо, отошли в глубину офиса.

Я с нетерпением ждал, когда закончатся выходные, чтобы бежать к ней. Но теперь меня всякий раз ждало разочарование. Каждое утро в офисе был Жорж Альбертович. И только раздавались в коридоре мои шаги, как он открывал дверь, выходил и вопросительно смотрел на меня. Мне ничего не оставалось, как пройти с мимо с таким видом, как будто я иду по своим делам.
Марию я только раз встретил во дворе перед входом, она радостно болтала по телефону, и заметив меня, кивнула. Потом села в машину к Жоржу, и они уехали.
Я не знал, что делать в этой ситуации, бабушки больше не было, чтобы посоветоваться, а обращаться к Ивану Львовичу я стеснялся.

— А Машка-то, а Машка! — говорит Мозильда Езодовна.
— Что Машка? — сдержано спрашивает Эльмира Фиолактовна. — Какая Машка? Мария Николаевна?
Было видно, что ее раздражает простота Мозильды Езодовны.
— Да какая Мария Николаевна! Секретутка Жоржа!
— И что же она? — холодно интересуется Олень. Она пытается скрыть любопытство, но видно, что ей очень интересно.
— Замуж выскочила! — закричала Мозильда Езодовна.
— За кого же?
— Да за Жоржа!
— Ох!
И я тоже:
— Ох…
Они обе посмотрели на меня.
— Что с вами? Вам плохо? — спросила Эльмира Фиолактовна. — Вы побледнели!
— Все в порядке, все в порядке, — пробормотал я, встал и направился к двери, просто чтобы уйти куда-нибудь, но промахнулся мимо проема и ударился о дверной косяк.
— Вот тебе на! За Жоржа!? Как охмурила? — услышал я за спиной.
Я зашел в туалет, заперся и упал на унитаз.
— Жизнь конечна, — подумал я.

— Иван! Зайди ко мне, я хочу поговорить с тобой.
Тон у Юлия недружелюбный.
Это не удивительно, я забросил работу. Я больше ничего не делал, только сидел в парке и смотрел на вход — не появится ли Мария, или же ходил взад-вперед по коридору. Но появлялся только Жорж и насмешливо смотрел на меня. Олень стала жаловаться Юлию на мое постоянное отсутствие. Все стали со мной неприветливы. Но мне было все равно.
Я поднялся к нему с неприятным чувством. Я был уверен, что он объявит о моем увольнении. Как это бывает в кино: скажет, что ему тяжело принимать такое решение, но я сам виноват!
Я постучал три раза. Но так тихо, что сам не услышал стука. Постучал еще раз и приоткрыл щелочку в дверном проеме.
— Можно?
— А, ты, — Юлий натянуто улыбнулся. — Заходи!
Я зашел и сел напротив.
Он пару минут что-то печатал в компьютере, словно избегая разговора со мной.
— Что происходит, Иван? — вдруг резко оторвавшись от монитора, спросил он. — Ты перестал выполнять свои служебные обязанности! Совсем!
Он смотрел на меня напряженно.
— Я просил тебя о жорефосо лупо, ты не сделал. Я просил о латобене кукуре сорапоса, опять же нет. Недавно я поручил тебе совсем уже простое задание — запилить худемяку лепорту. И что? Ты сделал?
— Нет, — поник я.
— Почему?! — с искренним удивлением воскликнул он.
— Понимаешь, у меня… От меня ушла жена!
— Что?! — он привстал от изумления. — Так ты женат?!
— Да, — кивнул я, совсем опустив голову.
— Дети есть?
— Нет…
Некоторое время мы молчали. Я пытался понять, зачем наврал про жену, но не мог найти никакого объяснения.
— Ладно, — сказал он. — Давай так. Погуляй пару месяцев, приходи в себя и возвращайся к своим обязанностям.
Я поднял на него глаза.
— А как же латобене кукура и худемука лепота?
— Во-первых, «кукуре» и «худемяка лепорту»… Знаешь, если честно, мне иногда кажется, что ты вообще не понимаешь, чем мы тут занимаемся…
Он на секунду задумался. Я покачал головой, показывая, что это не так.
— А во-вторых, я сам все сделаю! Как говорится, не поручай другому то, что сам можешь сделать, — засмеялся он. — Ладно, иди! Не переживай, все пройдет!

Это было время, которое я провел дома.
Однажды зашел в гости Илья Ильич.
Он позвонил, я открыл и увидел его обычную улыбку до ушей, но я не был настроен на веселый лад, поэтому просто сдержанно его приветствовал.
— О, какой вы серьезный, — захохотал он и привалился к стене в коридоре.
Я пожал плечами и молча направился на кухню, поставить чай.
Он прошел следом и сел на стул у окна, где обычно сидела бабушка.
— Как у вас дела, Иван Андреевич?
— Неплохо, — ответил я. — А у вас?
— Пока не родила! — засмеялся он.
— Илья Ильич, глупо, — строго сказал я.
— А жена не вернулась? — хихикая, спросил он.
Я покраснел.
— У меня нет жены, — хмуро ответил я.
— Ну слава богу! — закричал он. — А я уже боялся, что вы сгоряча да женились на какой-нибудь дуре!
И он опять судорожно захохотал, падая со стула и держась за стол.
— Сахар нужен? — враждебно спросил я.
— Нет-нет, спасибо, пью без сахара… То есть да, с сахаром, я же с сахаром пью!
Потом мы поговорили о моей бабушке, а о ней он всегда говорил с уважением, и мне полегчало.
Прощаясь, он посоветовал воспользоваться непредвиденным отпуском и отправиться в путешествие, повидать мир.

На пятом этаже нашего корпуса «И» шел ремонт. Шел давно, говорят много лет. Во всяком случае когда я устроился в СОСОУ, он уже шел. Лестница туда была закрыта красной лентой, завалена мешками с мусором, заставлена деревянными лесами.
Уже давно никто не слышал никаких звуков с него, не было никаких признаков работы. Наше начальство писало Сальному запросы по поводу окончания срока работ и ввода этажа в эксплуатацию, но внятного ответа не было. А этаж был нужен, потому что места катастрофически не хватало.
И вот все уже и забыли про этот этаж.
Но сегодня утром, когда я пришел на работу после двухмесячного отпуска, коллеги во дворе взволновано обсуждали: «Пятый открыт!»
Я сразу поднялся наверх, посмотреть, что там. Все оказалось почти так же как во втором корпусе «И» — у Моисея Моисея. Чистые пустые коридоры, стеклянные двери, аккуратные короба с проводами вдоль стен. У входов в офисы серебряные таблички: «хохо», «отобене про зе ле», «шулепяка суру» и другие.
Я заглянул в одну из дверей и обнаружил, что офис полон. Все сотрудники новые, сидят за компьютерами, жмут кнопки. Я пошел дальше по коридору и в каждом офисе на этаже видел ту же самую картину — десятки свежих работников.

Опять ходил на пятый по заданию Юлия. В коридоре встретил девушку удивительной красоты — она напомнила мне бабушку на фотографии времен юности.
Заметив меня, она сказала:
— Привет!
— Привет! — ответил я.
— Ты вчера здесь был!
— Да.
Мы некоторое время молча смотрели друг на друга.
— Отличная погода! — сказала она. — Как насчет прогуляться в парке после обеда?
Я собрался с мыслями, чтобы ответить, что мое сердце не совсем свободно, но она не дала:
— Привет! Ты вчера здесь был!
— Да… — кивнул я.
— Отличная погода! Как насчет…
Я отступил на шаг:
— Извини, мне пора!
Развернулся и быстро пошел прочь.
— Привет! Ты вчера здесь был! — крикнула она.
Я вздрогнул. Что такое?!
Уже сворачивая на лестницу в конце коридора, я обернулся и увидел ее: смотрящую мне вслед с восхитительной улыбкой.
Больше на пятый ни ногой, — решил я. Мне нельзя такие испытания, у меня проблемы с психикой.

Вот что я прочитал сегодня на одном из листочков, разбросанных на территории СОСОУ. Как я вскоре убедился и в других было то же самое. Они валялись повсюду, во дворе перед входом, на этажах. Ветер поднимал их и носил по дорожкам парка.
Все негодовали. Юлий ходил бледный и грустный, Нотабена была в бешенстве, Моисей Моисеевич стал необычайно сосредоточен и хмур, и даже Дарья Павловна была печальна.

— Привет!
Это была Маша. Она стояла прямо передо мной со сложенными за спиной руками. В ее взгляде было какое-то напряжение.
— Привет! — с невольной улыбкой ответил я.
Я не видел ее полгода и успел почти забыть, во всяком случае мне больше не причиняло боль воспоминание о ней. Но увидев ее сейчас, я почувствовал крайнее волнение.
— Как ты? — спросил я дрожащим голосом.
— Вот, — ответила она и вытянула перед собой руки.
Передние фаланги пальцев у нее отсутствовали, оставшиеся были забинтованы.
Она рассказала, что попала в аварию, и так неудачно, что ей полностью расплющило пальцы, пришлось отрезать. С Жоржем она развелась.
— Как? — не удержался я от удивления. — Меньше года же прошло?
— А ты чего думал? — зло усмехнулась она. — Это на всю жизнь? В горе и в радости? Пока смерть не разлучит нас?
Заметив мой растерянный взгляд, она засмеялась еще сильнее:
— Нет, ты не думай, что он бросил меня! Это я его бросила.
Я не стал расспрашивать.
Мы поболтали еще, и вдруг она сказала:
— Приезжай в гости! В пятницу вечером! Пообщаемся, выпьем вина. Что скажешь?
Что я мог сказать! Конечно, я немедленно согласился.
Она кивнула мне и пошла прочь.

В день свидания с Машей с самого утра меня лихорадочно трясло. Прежде у меня никогда не было свиданий, и я совершенно не знал, что нужно делать. Бабушка бы мне рассказала, но ее уже не было! Эх, как бы она обрадовалась за меня!
С одной стороны я был, конечно, счастлив. Потому что не сомневался, что все еще люблю Марию. Но, с другой стороны, я так нервничал и боялся, что даже хотел, чтобы свидание не состоялось — по каким-нибудь не зависящим от меня причинам. Я просто желал чтобы исчезло это мучительное напряжение и страх, из-за которого я был сам не свой с самого утра.
В итоге я позвонил Илье Ильичу и как мог, стесняясь и сбиваясь, объяснил ему ситуацию. Он меня выслушал, а потом я услышал тонкое долгое шипение. Я понял, что он хохочет и представил, как он заваливается на ближайшую стену. Отхохотав, он сказал:
— Ох, Иван Андреевич! Я сейчас приеду, сладкий вы мой!
Он приехал не сейчас, а через три часа, но я все равно был ему благодарен.
На мой вопрос много ли у него было свиданий, он отвечал уклончиво. Заметив мое сомнение, он заверил меня, что хорошо знает, что делать, когда идешь на свидание. В итоге по его совету я купил бутылку шампанского, коробку шоколадных конфет и букет длинных роз.
Мы уже уходили из винного магазина, когда он вдруг забеспокоился:
— Думаю, стоит и бокалы купить! Боюсь, у этой дуры их может не быть, а пить шампанское из стаканов или, упаси господи, из кружек — моветон!
Я обиделся на «дуру» и сказал ему, что она совсем не такая. Он стал хохотать, закатывая глаза и падая на стенд с бутылками.
— Осторожнее, молодой человек! — завопила испуганно продавщица.
Впрочем, бокалов у них не оказалось, и мы ушли.
У метро, провожая меня, он кривлялся, хихикал и говорил всякие непристойности. И уж перед самым спуском сунул мне что-то в пакет.
Я заглянул и обнаружил упаковку презервативов на двенадцать штук.
Я побагровел от стыда и возмущения.
— Что это?! Что вы себе позволяете?!
Я попытался отдать ему это, но он со смехом убежал.
Я, все еще негодуя, сошел по лестнице вниз, миновал турникеты и встал на эскалатор, медленно ползущий в метро.

В лифте, едущем на семнадцатый этаж, на котором жила Мария, висело зеркало. Вид у меня был жалкий. Тряслись руки, ноги и, кажется, даже глаза. Мне не хватало воздуха, и я боялся упасть в обморок. Хотелось выйти и побежать вниз по лестнице, прочь, выбросить букет и пакет и забыть эту историю! Но было уже поздно, я ведь позвонил в домофон!
Да и как я себе в глаза буду смотреть, если сбегу? Бабушка говорила: никогда не отступай от задуманного, будь тверд!
Вот ее дверь. Слабой рукой я нажал кнопку звонка. Но, видимо, так немощно, что ничего не произошло. Нажал еще раз. Но теперь так коротко, что опять ничего не произошло. Нажал в третий раз. Теперь зазвенело.
Открылась дверь. Она в коротком белом халате на, о господи, голое тело, босиком, с простой прической в хвост и без косметики. Пальцы по-прежнему забинтованы. От волнения я забыл что говорить и промямлил:
— Счастливо!
И протянул ей букет с пакетом.
— Спасибо, — холодно улыбнулась она. — Проходи!
Развернулась и пошла.
Я вошел, скинув ботинки в коридоре. Мелькнула мысль, что следует немедленно предложить ей выйти за меня замуж. Но я же пришел без кольца! Эх, простофиля! Что же не купил?! А Илья Ильич что же не подсказал?
Досадуя, я прошел за ней на кухню. Она положила букет на столешницу и открыла пакет.
— Оу! — с искренним изумлением воскликнула она. — Я вижу ты хорошо подготовился!
Достала бутылку шампанского, а потом упаковку презервативов и задумчиво повертела ее перед глазами.
Я побагровел от ужаса, мне стало жарко. Чертов дурак! Я попытался что-то сказать в оправдание, но слов не было, и я просто похлопал ртом.
Он внимательно посмотрела на меня.
— Я думала, ты другой!
— Я тоже… — прошептал я.

Я сидел на диване перед стеклянным столиком, а она ходила взад-вперед со стаканом шампанского. Я тоже пил шампанское и много, потому что не знал, что говорить. Очень громко играла музыка, и она иногда вдруг подпевала какому-то слову и делала танцевальное движение, но как-то автоматически: не было похоже, что ей хочется петь и танцевать.
— О-о-о, е, — крутила она рукой или вскидывала ногу. — О-о.
Выражение лица у нее было мрачным.
Обстановка в квартире оказалась простой и не новой. Протертый ламинат, оборванные обои, пыльная, расшатанная и скрипучая мебель, грязные выключатели и дверные ручки. В ванной не было света, поэтому руки мыть нужно было при открытой двери.
— Это твоя квартира? — спросил я.
— Что?!
— Это твоя квартира?! — прокричал я. — Можно музыку потише сделать?
— Нельзя! Квартира моя! Я с Жоржем больше не живу!
Я покивал головой. Больше говорить было не о чем, да и невозможно. Я налил себе еще.
— Ну? Что молчишь? — с усмешкой спросила она, сев на минуту рядом. — Или ты не разговоры пришел разговаривать?!
Она встала и опять стала ходить с напряженным лицом. Потом взяла свой телефон:
— Подожди немного! Мне нужно позвонить!
И вышла.
Я слышал ее голос, но не мог разобрать слов. Интонации были такие, как будто она ругалась или жаловалась. Должно быть у нее какие-то неприятности! — подумал я. Лучше наверно, попрощаться и предложить встретиться в другой раз, и не дома, а на нейтральной территории.
Я встал, чтобы когда она вернется в комнату сказать ей об этом. Но она, хотя больше и не разговаривала по телефону, не возвращалась.
Я вышел на балкон и открыл окно. В проем хлынули вечерние ароматы наступающей осени, горькие, пряные, водянистые. Между неподвижными облаками сияли алые просветы, в домах горели тысячи огней. Здесь почти не было деревьев, не так, как у меня. Внизу что-то гудело, грохало, лаяли собаки, в общем, вовсю шла жизнь.

Прошло уже много времени, и я забеспокоился. На цыпочках я пробрался через комнату и выглянул в коридор. Мария как была в халате открывала входную дверь. В проеме показались двое полицейских. Они были высокие и толстые.
— Где насильник? — спросил один, уже заметив меня. — Этот?
— Да! — сказала Мария.
Я увидел, что она в слезах, с всклокоченными волосами и по лицу размазана тушь и губная помада, хотя когда я пришел, она была не накрашена.
Оба решительно направились ко мне. Я попятился в комнату:
— Маша, ты чего? Это кто?
Она не ответила и ушла на кухню. Я попытался пойти за ней, но полицейские меня остановили жестом:
— Стой тут! А то наручниками к батарее прикуем.
Один из них пошел разговаривать с Марией, а я ждал с другим в комнате. Не знаю, о чем там они говорили, но мне казалось по словам, которые до меня доносились, что он хотел удостовериться, действительно ли я тот самый насильник, о котором шла речь и не хотим ли мы помириться. В ответ я слышал только громкие рыдания.
Потом полицейские отвели меня в машину и повезли, как я понял, в отделение.
По дороге один из них обернулся и сказал весело:
— Не так страшно сесть! Страшно по какой статье!

В отделении мне сказали снять ремень и шнурки, потом заперли в камере.
Там была койка, сначала я сидел на ней, потом лег.
Время шло, но ничего не происходило. Снаружи иногда раздавался шум: лязгали двери, шаги в коридоре, негромкие голоса.
В конце концов я уснул.
Разбудили меня довольно грубо. Молодой полицейский сказал выходить и держать руки за спиной. Я улыбнулся ему, но он никак не отреагировал. Он проводил меня в кабинет, в котором сидели двое. Один лысый, с косыми хитрыми глазами, второй брюнет с умным лицом, похожий на зама по внедрениям из СОСОУ.
Меня стали допрашивать. Я рассказал все как есть, но они задавали такие вопросы, что я стал путаться в показаниях, и выходило так, что я противоречу сам себе. Лысый смеялся надо мной и повторял:
— А все же снасильничал ты, Ванька!
Потом меня опять отвели в камеру.
Часа через два меня снова привели в тот кабинет, теперь там была Мария. Она сидела с трагическим лицом, засунув обрубки пальцев в карманы джинсов.
— Ты чего? — спросил я. — Ты зачем это делаешь?
Она посмотрела на меня торжествующе. Меня это смутило, и я отвел взгляд.
Опять меня расспрашивали о том, что было, я рассказывал, а она говорила, что все было по-другому, что я заставлял ее делать какие-то дикие вещи и что грозился избить, если она откажется.
— Будешь ты сидеть, Ванька, — сказал лысый.
После этого меня опять повели в камеру, но уже не тот молодой полицейский, а лысый. Когда я зашел внутрь, он спросил, перед тем как закрыть дверь:
— Сидеть хочешь?
— Нет, — ответил я.
— Триста тысяч. Я тебе скоро телефон принесу, позвонишь, найдешь деньги.

— Илья Ильич?
— Да… Это вы, Иван Андреевич? Сейчас же… Сейчас… Четыре утра?
— Да, я понимаю, я…
— Как свидание прошло?
— Я в полиции!
— Господи Иисусе! Зачем?
— Она написала на меня заявление! Что я ее изнасиловал!
— Зачем же вы это сделали? О боже!
— Да не насиловал я ее! Мы даже не целовались! Точнее целовались, но очень давно!
— И что теперь делать собираетесь?
— Мне нужны деньги! Триста тысяч — и меня отпустят…
— А кто сказал про деньги?
— Я не знаю, то ли оперативник, то ли следователь, то ли…
— Ладно. Вы в каком отделении?
Я не знал, но рассказал откуда меня забрали. Он обещал разобраться.
Я сел на скамейку. Вскоре появился лысый.
— Ну как, позвонил?
— Да.
— И что?
— Не знаю.

Так я и не узнал, как Илья Ильич решил вопрос. Платил он деньги или нет, во всяком случае он сказал, что я ему ничего не должен. Меня отпустили через полчаса после нашего разговора, отдали ремень, шнурки, телефон и бумажник. Лысого и брюнета я больше не видел.
На мои расспросы Илья Ильич только хохотал и падал на воображаемую стену — мы были во дворике перед отделением и стен рядом не было. Успокоившись, он холодно сказал:
— Надо бы конечно посадить вашу п-ду Марью Ивановну! Только у нас за ложные доносы ничего не бывает.
— Она же не Ивановна…
— Зато та еще п-да!
Я не понял, о чем он, поблагодарил и побрел к метро.
Дома я сразу лег спать.

— Иван, ты где? — это звонит Юлий.
— Дома…
— Почему не на работе?
— Приболел…
Конечно, я опять ему наврал! И это мне не понравилось. Но обстоятельства вокруг как будто вынуждали меня лгать! Не мог же я ему рассказать про ночь в полиции из-за Марии…
Хотя я сам себя загнал в эти обстоятельства! Каким ж образом? Тем, что хожу на работу только из-за денег? Не понимаю и не люблю то, что делаю, но делаю ради комфортной жизни? Но какой же это комфорт? Иметь какие-то вещи, которые мне не нужны? Да и в чем же причина того, что я пошел на этот «компромисс» со своей совестью?
Бабушка говорила, что никогда не лгала и никому не кланялась, потому что никого не боялась. Вот в этом, наверно, все дело. Я боюсь всего и вся!
— Когда тебя ждать? — голос Юлия стал холодным. Он не поверил, что я приболел.
— Завтра утром буду! — и я положил трубку.
Посмотрел на телефон — два часа дня. Да, на работу уже смешно идти.
Я заварил кофе (с тех пор как бабушка умерла я перестал его варить в турке, а научился обходиться френч-прессом) и вышел на балкон.
Тепло еще. Синее небо, сисястые облака, зеленое море под ногами… Мир прекрасен.
Только вот я?! Зачем?

— Пропуск! — резко остановил меня охранник.
Я остановился перед ним, собираясь пуститься в обычные оправдания. Он смотрел на меня насмешливо и зло. Я улыбнулся, поднял руки, открыл рот и вдруг, совершенно неожиданно для себя, сильно толкнул его в грудь.
— Пошел вон!
Нажал кнопку и прошел.

— А, Иван! Ну наконец-то! — с не очень искренней улыбкой воскликнул Юлий. — Доклад когда будет готов?
— Привет, Юлий. Через два часа.
— Так быстро? Есть как минимум неделя…
— Я успею. У меня уже есть наработки, почти все готово.
Я прошел в свой кабинет.
— Ой, Иван Андреевич! — обрадовалась Мозильда Езодовна. — Здравствуете! Тут как раз, вы знаете, Семён Альбертович, ну тот самый, еще у него зять работал в библиотеке, когда однажды в Стамбуле я встретила его! Представляете?! И тогда я ему, а я была в плисовом платье, которое мне шили в ателье у дома, там, где покойный дядя, о боже, — она смущенно засмеялась, — тот еще бонвиван…
— Мозильда Езодовна, извините, — прервал ее я, — но мне нужно работать.
Мозильда Езодовна растерянно замолчала, а Эльмира Езодовна спросила с высокомерной улыбкой:
— А почему, простите за любопытство, вы вчера не были на работе, Иван Андреевич?
— Потому что пил и сидел в отделении полиции.

Я открыл ноутбук.
Итак, доклад!
Доклад… Надо что-то писать, какие-то картинки… Ну с картинками проще. Первые лица, Сальный, все такое…
А что писать-то?
Я не имел ни малейшего понятия. Я даже не понимал, что означает тема моего доклада. Оставалось писать то, что бог на душу положит. Доверься интуиции! — решил я.
Закрыл глаза, вдохнул, открыл и начал быстро печатать:
— Охолене мусефяка протероне булеме, кубежоро суреке, хуфосяра мулепе, лулу, лулу и тороп как ба кабакак кака ка-ка. И рото! Суджореме хузепе? Офоро-ро-ро-роро. Шолдебе куприяне мулифа, топеребе зобо, холо, штопоро кабелямо суре провяляка туду…
Я писал и писал, меня охватило вдохновение, хотя я и не понимал ни слова из того, что пишу. Но звучало вроде как надо, с моей точки зрения, это очень даже походило на рабочий язык, который я слышал повседневно вокруг себя.
За полтора часа я накатал двенадцать страниц текста. Мне показалось, что хватит, тем более кончалось все красиво: «Эола аэвира лариэль лола!» Похоже на эльфийскую речь!
Я выбрал в сети несколько хорошего качества картинок и разбавил ими текст. Последний слайд был Сальный крупным планом.
Готово!
Тут мне пришла в голову мысль дать какую-нибудь его цитату. Я порыл опять же в сети. Было много всего, десятки интервью, программных речей, статей, отдельных высказываний. В итоге я выбрал такое: «Буселяка хузеба, хузебада протоба»!

— Иван! Зайди!
Это Юлий. Я иду к нему.
— Да? — захожу без стука.
— Слушай, это… — он отводит взгляд. — Ходят слухи, что ты не был на работе, потому что напился вчера.
— А, Олень сказала? Я пошутил. На самом деле я сидел в полицейском участке. По обвинению в изнасиловании.
— Хахаха! Смешно… — Он весело закатил глаза. — Это тебя, наверно, насиловали-то?
— Можно и так сказать.
— Ну ты больше не шути так, хорошо? Просто сам понимаешь… Слухи быстро расходятся, мало ли что начальство будет думать!
— Хорошо!
Я вернулся в свой офис. Сел и стал смотреть на Олень. Она работала с невозмутимым видом.

Пришло время конференции. Мой доклад стоял пятым. Это плохо, что не первым — так я отделался бы и был свободен. Или последним — опозорившись, я мог бы сразу сбежать. Но меня поставили посередине.
Я старался не показывать, что нервничаю, и всем улыбался, и мне улыбались в ответ.
Я прослушал все четыре доклада, и ни слова не понял. Выступали Юлий, Бартоломео, Мечеслав и Эльмира Фиолактовна. Ведущим был Юлий.
Сентябрьская конференция — мероприятие широчайшего масштаба, в ней принимают участие представители всех регионов. Поэтому среди слушателей были не только рядовые коллеги, но и начальство высшего эшелона. Так, среди прочих, я заметил Моисея Моисеевича Моисея, Нотабену Париславну и Хосе Артуровича Хрена. Говорили, что и сам Сальный следит за конференцией по видеосвязи. Поэтому я неоднократно оглядывался на камеру в углу конференц-зала.
Наконец, настала моя очередь.
— Иван Андреевич, — объявил Юлий, — с докладом о хожеряке фуфу.
И добавил, весело и доверительно глядя в зал:
— Прошу не судить строго!
Ну понятно, он бы уверен, что я непременно опозорюсь! Да я и сам был в этом уверен.
Стараясь держаться свободно, я встал и прошел к трибуне, но случайно пнул ногой стул Зимы Альбертовича — старейшего сотрудника СОСОУ, нашего научного руководителя, говорили, что ему больше ста лет. К счастью, он не перевернулся.
Итак, я поднялся и повернулся лицом к собравшимся, и в их глазах, как мне показалось, я видел сочувствие, насмешку и снисходительность. Я взял кликер и запустил презентацию.
В этот миг у меня началась паника. Я ведь решил обойтись без написанного текста, опираясь только на свою память и на то, что написано на слайдах презентаций. Но вдруг оказалось, что в памяти пусто, а на слайдах вообще не пойми что.
Тут я поймал взгляд Нотабены. Она подняла большой палец вверх и уверено кивнула.
Я вдохнул поглубже. Что ж, надо говорить то, что бог на душу положит! Главное, не думать! Как звучит вся эта белиберда ты знаешь, воспроизвести не сложно. Это как рисовать абстракционистские картинки — никто не скажет с уверенностью, умеет художник рисовать или нет.
— Иван? — вопросительно посмотрел на меня Юлий. — Все в порядке?
— Да, — ответил я.
В самом деле, пауза затянулась. Пора!
И я начал. Я начал сбивчиво от волнения, дрожащим голосом и зачем-то широко размахивая руками, как будто падаю в бездну. Но чем дальше, тем увереннее себя чувствовал.
Не буду воспроизводить, что я говорил, в этом не было ни капли смысла, но зал слушал с интересом. Я не видел чтобы кто-нибудь зевал, спал или болтал с соседом, внимание всех было обращено на меня. Некоторые кивали, некоторые покачивали головой, другие значительно хмурились и чесали подбородки.
В какой-то момент я заметил, что Юлий делает мне знаки — я вышел за лимит времени, пора было заканчивать. Я произнес еще несколько предложений с завершающей интонацией и включил финальный слайд — с Сальным и красной подписью под ним. Подняв указательный палец, я с выражением произнес:
— Буселяка хузеба, хузебада протоба!
И, улыбнувшись, поклонился.
Раздались аплодисменты. Нотабена широко и счастливо улыбалась. Юлий смотрел на меня так, как будто впервые увидел. Даже Зима Альбертович хлопнул в ладоши, но промахнулся.
Это был успех.

— Постойте, постойте, Иван Андреевич, вы куда? — закричал мне вслед Юлий. — А вопросы?
В самом деле, я и забыл про вопросы и уже на крыльях славы улетал со сцены!
Это было неожиданно и немного неприятно. Я неспеша вернулся на место.
— Итак, вопросы? — повторил Юлий в зал.
Поднялось несколько рук.
Я указал на Бартоломео, рассчитывая на то, что он дурак и ничего внятного не скажет.
— А вы уверены, что зузу зе коросо то коросо то-то?
— Уверен! Следующий вопрос.
Бартоломео обижено сел, поднялся Мечеслав.
— Хуху ле кото, фоторапа пропе? — коротко спросил он.
— Совершенно согласен! — твердо ответил я. — Фоторопа пропе! Без сомнения.
Мечеслав удовлетворенно кивнул.
Мне передали записку. Я развернул и прочитал: «Иван Андреевич, вы прекрасны! Н.» Поднял голову и увидел в зале широкую улыбку Нотабены.
— Это не вопрос! Прошу вас, — и я указал на Хосе Артуровича.
— Иван Андреевич, — тихо сказал тот с места, — я просто хотел вас поблагодарить за этот доклад… Так человечно… Свежо!.. Спасибо!
— Вам спасибо! — поклонился я.
— Ну все, коллеги, — сказал Юлий, — я понимаю, вопросов много, но у нас регламент, пора переходить к следующему…
— И все же я хотел бы… — послышался слабый голос с первого ряда. Это был Зима Альбертович, — и все же я хотел бы тоже задать вопрос!
Научному руководителю, конечно, отказать было невозможно! Я напрягся.
Он медленно поднялся, встал вполоборота ко мне, чтобы одновременно обращаться к аудитории, и сказал не то вопросительно, не то утвердительно:
— Хотелось бы узнать, что уважаемый Иван Андреевич думает по поводу жужужу сухомлеко и трутопене буруру жа!
И, взглянув на меня, он с улыбкой превосходства сел.
— Это хороший вопрос, — сказал я. — Очень хороший! Боюсь, сходу ответить затруднительно!
— И все же, — сказал Зима Альбертович, — я бы хотел услышать ответ!
— Ну-у-у, — протянул я, — ну-у-у…
И выпалил вдруг:
— Божеляка куду!
— Божеляка куду? — усмехнулся он.
— Да!
— Ну, молодой человек, — скептически пробормотал он, — ну даже не знаю! Больше вопросов не имею.
Зал снова аплодировал мне, и мы перешли к очередному докладу.

На фуршете уже после завершения всех докладов ко мне неоднократно подходили коллеги и хвалили мое выступление.
— Иван Андреевич, это было бесподобно! — восхищалась Мозильда Езодовна. — Вы были прекрасны!
Но и более значимые коллеги тоже отмечали, какой я молодец.
— Сальный наверняка впечатлен! — говорили одни.
— Это было незабываемо! — говорили другие!
А Юлий пожал руку и честно признался, что не ожидал от меня.
Нотабена в отдалении громко повторяла, смеясь:
— Буселяка хузеба, хузебада протоба! Ай да Иван Андреевич!
И в коридорах потом целую неделю слышалось: «буселяка хузеба…»

— Илья Ильич, — спросил я как бы невзначай, когда мы сидели на веранде кафе и пили чай, — кстати, а что такое «буселяка хузеба»? Много раз слышал, но не совсем понимаю…
— Ну что же тут понимать! — захохотал он. — Это известно что!
— Да, я знаю… Но о чем оно?
— В смысле, о чем? Сказано же — бесуляка хузеба …
— Да, понимаю, но как это перевести на обычный язык?
— Дорогой Иван Андреевич, — еще сильнее захохотал он, — да что вы такое придумываете!? Вы бы еще спросили как переводится «Иван Андреевич задает бессмысленные вопросы» на русский язык! Никак не переводится!
На этом я оставил все попытки понять. Дело в том, что «бесуляка хузеба» означает только «бесуляка хузеба» и ничто иное. Как и вся остальная терминология профессионального языка.
Проблема во мне! Я просто не понимаю.

По протекции Юлия Сальный назначил меня начальником отдела, и теперь Мозильда Езодовна и Эльмира Фиолактовна в моем подчинении. Мозильда Езодовна обрадовалась, а вот Олень — нет. И понятно почему — раньше она исполняла обязанности начальника отдела, хотя и временно, но это «временно» растянулось на несколько лет. А теперь она стала рядовой сотрудницей.
Поэтому в первый день моего начальствования она встретила меня драматическим восклицанием:
— Ну, Иван Андреевич, какие будут поручения?!
Это был вопрос с подвохом — не знаю, умышленным или нет — ведь я, конечно, понятия не имел, какие могут быть поручения и чем мы вообще тут занимаемся.
— Ну, доделывайте старую работу, — важно сказал я, — а там посмотрим…
— Но все уже сделано! — перебила меня она. — Правда, Мозильда Езодовна?
Мозильда Езодовна с готовностью закивала.
— Тогда-а-а-а… — протянул я, не зная, что придумать.
И тут я решил рискнуть и, положившись на интуицию, как в случае с моим недавним докладом, сказал:
— В таком случае делаем шоло хуру па-та, тротото то-то рулеба замя.
Эльмира Фиолактовна вытаращила глаза.
— Что вы такое говорите, Иван Андреевич?.. Это что?! Я ни слова не понимаю!
Я покраснел. Не вышло! Потому что не было вдохновения, наверно! На помощь мне неожиданно пришла Мозильда Езодовна:
— Вы имеете в виду шулепяку?
— Да-да! — обрадовался я. — Конечно, ее. Там много надо поработать еще с шулепякой…
— Шулепяка хозе лулу или филосоне зузу? — высокомерно уточнила Олень.
— И то, и другое! И то, и другое!
— Но это очень большой объем!!!
— Так и сроки не поджимают, время есть до конца года! По мере готовности информировать. Все, прошу меня простить, у меня дела!
И я выскочил за дверь.

Меня вызвал к себе Моисей Моисеевич.
В новом корпусе «И» я себя всегда чувствую, как в видеоигре. Как-то там нереально все.
И вот это: идешь по пустым коридорам, а в них ни одного человека, всегда пусто, только за стеклянными дверями офисов раздается «тук-тук».
— Тук-тук!
Это я уже стучу к Моисею, довольно громко.
Приоткрываю дверь.
— А, Иван Андреевич! Заходите! — обрадовался он.
Я зашел и сел в кресло напротив.
— Таралала-тралала-тралала ла-ла ла-ла, — пропел вдруг он и помахал рукой в воздухе.
Я уже слышал, что он, как это называли — «артистическая натура», поэтому не особо удивился.
— Иван Андреевич! — он посмотрел на меня исподлобья. — Мы с вами будем шобо хлуфезоро тудоре су лепяка пропекака или по-человечески?
Я напрягся. Это могла быть провокация. Возможно, он хотел проверить, понимаю ли я «по-ихнему».
— Как скажете, — холодно ответил я.
— Тогда по-человечески!
— Я не возражаю!
— Отлично!
Раздался стук в дверь.
— Заходите! — сказал Моисей Моисеевич.
Но никто не зашел. Вместо этого опять раздался стук в дверь.
— Заходите! — громче сказал он.
Снова постучали.
Он, тяжело вздохнув, встал и подошел к двери. В проеме я увидел бледного молодого человека, он посмотрел на Моисея Моисеевича и сказал:
— Тррррррр. Тррррррр.
— Ясно, — ответил Моисей Моисеевич и захлопнул дверь. Вернулся за стол и сел.
— Не обращайте внимания, Иван Андреевич.
Он взял телефон и стал куда-то звонить.
В дверь стучали.
— Здесь опять это, — сказал он в трубку добродушно. — Да-да. Именно.
— Итак, Иван Андреевич, на чем мы?
Тук-тук-тук.
Я посмотрел на дверь.
— Все в порядке, — мягко улыбнулся Моисей Моисеевич, — рядовая ситуация, давайте о деле! Хочу вам предложить кресло моего заместителя. Работа, сразу скажу, сложная, но интересная, зарплата почти в два раза выше прежней, ну и возможности роста!
Что скажете?
Это было неожиданное предложение.
— Мне надо подумать…
— Конечно-конечно, время есть! До конца месяца.
Открылась дверь, и в проеме появился человек в синем комбинезоне.
— Моисей Моисеевич, можно вас на секунду?
— Иван Андреевич, прошу простить! Жду вашего звонка!
Он встал и быстро вышел вперед меня, так что я остался в кабинете один. Я тоже поднялся и случайно стукнул коленом по столу Моисея, так что с него посыпались бумаги. Я бросился подбирать и среди стопок пожелтевших листков наткнулся на один, который заставил меня вмиг вспотеть. Это был рукописный вариант стихотворения, однажды разбросанного в СОСОУ на листовках и вызвавшего столько шума в средствах массовой информации!

Я сунул листок в стопку, положил стопку на стол и выбежал из кабинета.

Я шел в свой кабинет и думал: «Это было очевидно, что он плохой поэт!» Разумеется, я не знал, что Моисей Моисеевич поэт. Но теперь, узнав, не удивился, что плохой. У некоторых на лице написано, что они плохие поэты.
Я, конечно, не собирался сдавать Моисея Моисеевича. Он был мне симпатичен. Да и повышение не помешало бы… Бабушка бы гордилась!
Или дело не в бабушке? Я просто хочу побольше престижа, власти и денег? Не знаю… Потом разберусь!
Я не хотел никому пока говорить про его предложение о работе. Нужно было обдумать.
Я зашел к Юлию. Распахнул дверь и влетел, как ветер.
— Ого! — воскликнул он со смехом. — Летящей походкой ты вышла из мая! Чего такой радостный?
В самом деле, я и сам не заметил, что был в приподнятом настроении.
— Ты не знаешь, — спросил я, — а многие среди наших коллег пишут стихи?
— Хм, — удивился он, — не в курсе… А что тебе? Зачем?
— Да просто стало интересно! Жива ли еще поэзия?!
— Нет, не знаю… Хотя стоп!
Он стукнул себя по лбу.
— Как же я забыл! Ведь Моисей Моисеевич… Не знаю, правда, можно ли назвать его поэтом… Но он пишет комические куплеты. Ты разве не слышал?
— Не приходилось!
— О, ты многое потерял! Он их регулярно исполняет на корпоративах. Весьма и весьма…
Он неопределенно повертел пальцами в воздухе.
— Что весьма? — не понял я.
— Специфично! — захохотал он, закатывая глаза.
— Ясно! Так я и думал!
— Что думал?
— Да так, ничего…
Он внимательно посмотрел на меня. И вдруг перекрестился.
— Ты чего? — спросил я испуганно.
— Да, рычит кто-то…
— Не рычит никто.
— Разве? — удивился он. — Ну послышалось… Заработался! Да и не жру ничего почти…
Он доверительно посмотрел на меня поверх очков.
— Буселяка хузеба, хузебада протоба!
И залился тонким смехом.

— Ну что, Иван Андреевич, опять влюбились в кого? — захохотал Илья Ильич, заходя в кабинет Юлия.
Никакого такта!
— К чему вы это? — раздраженно спросил я.
— Да так, да так! — хохоча, заохал он и повалился на шкаф с книгами.
— А вы, Илья Ильич, ни в кого не влюбились?!
— Нет, я слава богу, нет! Бог миловал от этой напасти! Пока не приводилось.
— Что, вообще никогда? — удивился я.
— Никогда, — спокойно сказал он. — Разве что в вас!
И он опять стал хохотать в этой своей манере, которая уже давно стала выводить меня из себя.
— Я тоже, кстати, не особо влюбчивый! — сказал Юлий. — Ну то есть как, были симпатии, ну чтобы прям голову потерять, влюбиться, такого нет!..
— Ладно, — серьезным тоном сказал он, — мы тут не для любви собрались… Поскольку проектный отдел теперь наш, надо продумать стратегию. И я хотел бы привлечь Илью Ильича. Вот почему: сейчас очень актуальна тема жозюка мо, холо холо и труфене па. Конечно, в контексте жаурильо кофемяка тубаса! Мы могли бы добиться неплохих результатов. Что скажете, коллеги?

Вообще я уже довольно долгое время думаю, что меня окружают роботы. Не все, но многие. Вот, например, Сальный. Почему никто не замечает, что он похож на куклу?
Ну или сотрудники в офисе Моисея Моисеевича. Разве люди себя так ведут?
Но с кем я могу об этом поговорить? Что я скажу? «Послушайте! Среди нас роботы!» Все решат, что я сумасшедший. И учитывая мою юность, проведенную в дурдоме, это будет похоже на правду. Вдруг это результат моего болезненного воображения? Галлюцинации?
Илья Ильич рассказывал мне, что мир мы воспринимаем не непосредственно через органы чувств, а через мозг. Иначе говоря, осознанную картину мира рисует нам кора головного мозга. И поэтому всякие сумасшедшие (а часто и вполне нормальные) видят то, чего не видят другие. Их мозг в результате всяких сбоев конструирует образы, которых нет в реальности и которые не видит никто, кроме них. Мы видим мир не глазами, а определенными участками мозга.
Если это мой случай, то диагноз — делирий или шизофренический бред. И не особо оригинальный — мир захватывают роботы! Уже весь двадцатый и двадцать первый века только и говорят об этом…

Я стучу в дверь Нотабены.
Дрожь волнами ходит по моему телу. Еще бы! Я задумал нечто неслыханное!
Приоткрываю.
— Да? — говорит она холодно, но увидев меня, широко улыбается. — Чем обязана, Иван Андреевич?
Я перевожу дух — мне стало тяжело дышать, как будто я бегом поднялся на пятый этаж. Она перестает улыбаться и смотрит на меня уже с тревогой:
— С вами все в порядке?
— Я… Я это… Я пришел к вам…
— Зачем?
Она сидит слишком неудачно чтобы осуществить задуманное. Это я не продумал! Между нами стол, с одной стороны он придвинут к окну, а с другой мешается тумбочка. К тому же она сидит, а не стоит!
Я поворачиваюсь чтобы уйти.
— Вы куда, Иван Андреевич?
— Извините, я ошибся комнатой.
Я выхожу, прикрываю за собой дверь и прислоняюсь спиной к стене. Нагибаюсь, упираюсь ладонями в колени. Так легче дышать.
Да, думаю я, эх, Иван Андреевич! Это было предсказуемо. Это все, на что ты способен!
Стою так с минуту.
— Да, — повторяю я про себя снова и снова. — Да. Да.
Потом резко отворяю дверь и снова захожу. Вид у нее испуганный.
Я быстро приближаюсь, беру ее за руки и тяну к себе. Она с изумленным видом приподнимается. Я прижимаю ее к себе и начинаю целовать. Получается неуклюже, как будто я кусаю бревно, которое хочет упасть. Но тут она поднимает свои руки и закидывает их мне на плечи.

Отшельником в пустыню или преуспевать?
Я выбрал второе.
Каждое утро после душа и чашки кофе я тренируюсь у зеркала. Я встаю и с улыбкой говорю, например, следующее:
— Шубермяка хулефа тротото то-то тута?
Или многозначительно:
— Зубейда соромо кака лука про фо? Охохо рулепята суме!
И вдруг резко:
— Шубера та самуфера куло. Тротопене буду буду туддра! Саляефяка!
Конечно, я без понятия, что все это значит. Но я понял, что залог успеха — уверенность и легкость, с которыми ты все это говоришь.
Впрочем, поддерживать диалог я все равно не могу. Когда ко мне обращаются на профессиональном языке, ответить впопад у меня не получается.
И, тем не менее, я уже немалого добился!
Иногда я думаю о том, что вот здорово было бы прийти на выпускной в школу, из которой меня после седьмого класса забрали. Они бы все ахнули и упали в обморок, узнав, кто я теперь! Каким уважением пользуюсь, с какой женщиной встречаюсь и сколько зарабатываю! Одноклассники, почти все, которые смеялись надо мной или делали чего похуже, учителя, на лицах которых было написано, что они считают меня тупицей, вот бы удивились они теперь!
Почему-то я был уверен, что никто из них не преуспел так, как я, и все они сидят до сих пор на шее у своих родителей. Последнее мне казалось наиболее вероятным, скорее всего, потому что я сам сидел на шее у бабушки до самой ее смерти.
Но одно обстоятельство омрачало мою радость и гордость всякий раз, когда я об этом задумывался. Это был не совсем настоящий успех. Не только из-за того, что я не любил всей душой дело, которым занимаюсь, но и по потому, что я вообще даже не понимал, чем, собственно, занимаюсь.

— Иван Андреевич, Иван Андреевич!
Это забегает Мозильда Езодовна.
— Да?
— Холожоно супрефа куромяка зо или шолтефе туредоне?
— Да.
— Что да?! — не понимает она.
Я морщусь. Она оторвала меня от переписки с Нотабеной.
— Повторите, пожалуйста вопрос.
Она повторила.
— Второе! — сказал я.
— Вы уверены?
— Более чем.
Она убежала.
«Сегодня в десять, — пишет Нотабена, — жду тебя! Будут свечи, шампанское и всепожирающая страсть!»
Да, это на нее похоже, это не метафора! Именно «всепожирающая». Я поежился от холодных и приятных мурашек.
Открывается дверь, заходит Эльмира Фиолактовна. Она смотрит на меня с легким презрением, так с самого начала повелось, а как стал ее начальником, так совсем.
— Иван Андреевич! Вы уверены про шолтефе туредоне? — холодно спрашивает она.
— Не совсем, а что?
— Ну очевидно же, что золобзе муром стропо коло то зубосо!
— А как же хулефара сюсю мубозе?
— Это что? — вытаращила она глаза.
Черт, опять не получилось! Прямо не понимаю, от чего зависит. То удается, то нет!
— Ладно, — машу рукой, — делайте как хотите!
Она уходит.
Будет теперь везде трещать, что у меня нет принципов, и я очень легко меняю свое мнение.
Ну, а если я не вижу никакой разницы?

— Иван, зам по внедрениям увольняется! Он на повышение пошел, в министерство. Нужно закрыть амбразуру. Я предложил твою кандидатуру…
— Да ты что? У меня же свой отдел, да и вот у Моисея Моисеевича…
— Иван… Давай начистоту?
Он посмотрел на меня поверх очков своим фирменным способом — как пупсик. Я кивнул.
— В твоем отделе делать тебе нечего. Там чисто техническая работа, все тянет Олень. Так?
— Ну… Так.
— У Моисея у тебя большая загрузка? Только честно?
— Ну… Никакой пока.
— Вот! Я знал! А зарплату получаешь двойную! Еще и премии! А теперь будет тройная. Так что и поработать немного надо. Тем более получается у тебя хорошо и легко. У тебя как будто дар!
— А что делать надо будет?
— Что и раньше. Но, конечно, и моему центру надо будет немного помочь с холосоло труофло, если ты понимаешь, о чем я! — и он хитро улыбнулся.
Я кивнул.
— Иван, только имей в виду, дело это серьезное! В ближайшее время устроим встречу с Сальным, озвучишь ему свой план по развитию.

— Ну, идем? — я стою в кабинете Юлия, в новом костюме.
В окно светит юное весеннее солнце, и заливаются колокола. Назначена встреча с Сальным.
— А мне-то зачем? — улыбается он. — Я из другого подразделения! Заподозрит неладное!
Об этом я не подумал! В самом деле! А я надеялся, что он мне поможет, будет говорить вместо меня…
Он встал, подошел ко мне и тихо сказал:
— Не забудь про холосоло труофло!
— Хорошо! — грустно сказал я.
Он хлопнул меня по плечу.
— Давай, все будет отлично!

Сильно сомневаюсь, что будет отлично! Дай бог как-нибудь.
Я вообще без понятия, что говорить Сальному. Ладно, посмотрим! Пусть он говорит, а я буду кивать и отвечать «да». Тоже неплохой вариант, обычно срабатывает.
Я поднимаюсь на лифте. Сердце бьется учащенно.
Захожу в приемную Сального.
Дарья Павловна широко распахивает глаза, и мне кажется, что они улетят, как бабочки.
— Ой! — говорит она. — Сулейман Жохрухович, вас не узнать!
— Дарья Павловна, — мягко улыбаюсь я, — скажите честно, я похож на азиата?
Она хлопает ресницами.
— Нет…
— А почему тогда?
— Что почему?
— Ничего, неважно. Я Иван Андреевич. У меня встреча с Сальным назначена.
Она смотрит в экран ноутбука.
— Ой, да! Простите, пожалуйста! Проходите, он ждет!
Я зашел и сразу был ослеплен солнцем, бьющим в огромные окна.
— Садитесь, Иван Андреевич! — раздался голос с металлическими нотками.
Я сел в кресло, как раз против солнца. Получилось, что голова Сального оказалась как бы в нимбе яркого света, из-за этого черты его были размыты.
Секунд десять прошли в тишине.
— Итак? — спросил я.
— Итак? — повторил он.
Стало ясно, что говорить мне.
— Поскольку я теперь начальник пятого, я хотел бы… Хотел бы поговорить о моих сотрудниках… — сказал я.
— Нет, — ответил он.
— Ну… Знаете ли… Там все работники какие-то… Ненастоящие! Похожи на кукол с батарейками!
— Нет.
— Чего нет?
Сальный не ответил.
Я сидел и ждал, и он молчал. Прошло какое-то время, и я вспомнил о просьбе Юлия:
— Еще я хотел бы… По поводу холосоло труофло…
— Нет.
Я встал в полной растерянности:
— Спасибо, что уделили время!
И направился к выходу. На пороге я встретился глазами с Дарьей Павловной.
— Как прошло, Жахонгир Курбетович?

— Илья Ильич, мне кажется, у меня опять проблемы!
— В плане, Иван Андреевич?
Мы разговариваем по телефону.
— Да вот… В общем мне кажется, что в СОСОУ половина сотрудников роботы! И сам Сальный тоже!
— Вы недалеки от истины, — я слышу как он начинает хохотать, потом глухой стук — завалился на стену.
— Как? Вы тоже так считаете?!
— Не буквально! А почему вам так кажется, Иван Андреевич?
— Ну… Это сложно объяснить! Они ведут себя как роботы. А Сальный вообще обтянут силиконом! И я ему это сейчас сказал!
— О боже! Вы сказали ему, что он обтянут силиконом? Это действительно проблема…
— Да нет! Я ему сказал, что сотрудники пятого, где меня назначили начальником, похожи на кукол с батарейками!
— Ого! У вас очередное повышение! Поздравляю… Для шизофреника это настоящий успех!
— Илья Ильич?!
— Что?!
— Что мне делать?
— Я пропишу вам таблетки!

— Слушай, я давно хотел с тобой поговорить…
— Как давно? До того, как мы стали встречаться? — Нотабена с улыбкой поворачивается ко мне и подкладывает локоть под голову.
— Нет, уже после.
— Значит, недавно. Мы встречаемся пару месяцев.
— Неважно!
— Так о чем ты ходил поговорить?
— Ты умеешь танцевать?
— Да. А что?
— А играть на музыкальных инструментах?
— Да, у меня был класс фортепьяно, но бросила давно… Хотя играю неплохо.
— А петь?
— Бывало… Слушай, к чему ты все это? Ты хочешь узнать, достойна я тебя или нет?
— А кататься на роликах, коньках, велосипеде, плавать, играть в футбол и баскетбол?
— Умею, еще и в волейбол.
— Я ничего не умею! — вздохнув, признался я.
— Да ну? — она приподнялась на локте. — Ты? Не может быть!
— Да… Так вышло… Научишь танцевать?
— Тебя?! Да брось, я видела, как ты танцуешь стриптиз! Это было просто бесподобно!
— Что? Ты серьезно?!
— Да. Ты сам кого хочешь научишь!

Как говорится, ничто не предвещало беды.
Утром меня взывал Хосе Артурович Хрен.
— Иван Андреевич, я обсуждал с Сальным вашу просьбу…
— Какую просьбу?!
— Про сотрудников на пятом.
— Да, Хосе Артурович, и что? — забеспокоился я.
— Пришло время сделать вам операцию!
— Какую такую операцию, Хосе Артурович?
— Вы уже достигли такого положения… — Он добродушно посмотрел на меня. — Так что пора!
— Я не совсем понимаю…
— Ничего особенного. Просто…
Он приподнялся и нежно провел пальцами у меня за левым ухом.
— Вам вставят небольшой чип. Чтобы вы окончательно стали частью коллектива…
— Что за чип?
Он вздохнул:
— Вы же не хотите чтобы вас уволили?
Хосе Артурович похлопал меня по коленке с многозначительным взглядом, поднялся и медленно пошел прочь.

— Юлий, привет!
— Привет, Иван! С чем пожаловал?
Он был непривычно сосредоточен и серьезен.
— Ты почему бледный такой? Хорошо себя чувствуешь?
— Нормально, — дернул он головой. — Так что ты хотел? Давай быстрее, работы невпроворот…
— Ко мне Хрен заходил.
— Как?! — устало усмехнулся он. — Сам Хосе Артурович?
— Да, он. И вот… Короче, он сказал что я должен пройти операцию… Какую-то штуку мне вставят…
— А! Не штуку, а процессор специальный. Чип.
— Так ты в курсе?
— Ну, конечно… Это ведь не только тебя касается, всех…
— И ты согласился?
— Постой, Иван? А что тебя смущает?
— Ну как что?.. Как что?! То есть в голову засунут какой-то чип неизвестно зачем, а тебя это не смущает?
— Нет, — спокойно и твердо сказал он. — Потому что известно зачем. Чтоб объединить наши интеллектуальные усилия. Это невероятно повысит производительность труда и позволит решать сложные задачи коллективно. Пока нас не заменили на роботов!
— Каких роботов?!
— Ой, Иван, — он закатил глаза и посмотрел на меня поверх очков, как обычно, по-милому, но из-за страшной бледности получилось зловеще, — а ты как будто не знаешь?
— Ну… Ну… — я постарался собраться с мыслями, но у меня не получалось. — А я могу отказаться?
— Можешь, Иван, — сдержано ответил он, — у нас никто никого не неволит, у нас демократия. Но я думаю Хрен тебя предупредил о последствиях!
— Так значит, ты согласился?
Он с тоской посмотрел на меня, потом повернул голову и показал за ухом выбритый участок с пластырем.
— Как видишь, — сказал он, — все быстро, технологично и безболезненно…
Зазвонили колокола. Он поднял было руку, чтобы перекреститься, но махнул и тяжело вздохнул.

— Моисей Моисеевич, и вы тоже?!
— Что — тоже? — удивленно посмотрел он на меня.
Он сидел за столом при свете настольной лампы, положив часть живота на столешницу.
— И вы тоже уже сделали эту «операцию»?
— Нет, я еще нет, — спокойно ответил он.
— А собираетесь?
— А что?
— Неужели вас тоже уволят, если вы откажетесь?
— Конечно!
Я стоял, потрясенный.
— Да как же?.. Как же это? Я думал, это бред у меня, а это по-настоящему… Вот эти вот все ваши подчиненные? Они же тоже, да? И Сальный?
— Они да. А вот Сальный отдельная история… Сальный он, как бы вам сказать… Он… Он…
— Я знаю, что это вы написали тот стих! — выпалил я.
— Спасибо, что не сдали, — спокойно ответил он.
— Так мы что же, превратимся вот в таких вот, как они, эти ваши дебилы — «тратата-тратата»…
— Ну… Это были первые экземпляры. Не все прошло гладко, понимаете ли… Нейросеть взяла на себя слишком много управления процессами, и начался конфликт с мозгом… Следующая партия, вы ее кстати видели, уже получше была. Хотя тоже!
Он крякнул.
— Да это же… Это же… — я не находил слова чтобы выразить свое возмущение. — Как это возможно? И никто этого не замечает? Это же фашизм какой-то!
— Все! — ответил он строго. — Все замечают! Но что они могут сделать? Кричать повсюду: «Смотрите, нами управляет железяка!» Уволят и все, и люди останутся без средств к жизни… Да и, в конце концов… Иван Андреевич, большинство людей и так, без всяких чипов, ведут себя как роботы… Я лично большой разницы не вижу! Это во-первых. А во-вторых, фашизм вообще не про это… При всем уважении, мне иногда кажется, что вы даже в школе не учились.
— Как? — воскликнул я, проигнорировав его замечание про школу, он даже не подозревал насколько он близок к истине, — я думал, вы против, то ваше стихотворение… А вы поддерживаете все это?
— Иван Андреевич, — спокойно сказал он. — Мир устроен сложно. Он не делится на черное и белое… Понимаете?!
— Нет!!! — резко сказал я и вышел, хлопнув дверью.

Обычно, когда у меня проблемы, я звоню Илье Ильичу. Так у нас заведено. Но тут я не мог ему дозвониться. Абонент недоступен! Недоступен и недоступен! Когда мир рушится на глазах!
Нотабена взяла отгул, я знал, что сегодня ее на работе не будет. Но вот с кем имело смысл поговорить, так это с ней! Она одна из ключевых фигур в СОСОУ, она должна что-то знать, какое-то решение…
Меня пронзила догадка: так вот почему она взяла отгул! Она хочет денек дома отлежаться после операции! И ничего не сказала мне!
Я стукнул по столу с негодованием.
— Что такое, Иван Андреевич? — испугано спросила Олень. — С холожуле тротобле все хорошо, скоро будем сдавать…
— Да плевал я на ваше холожуле тротобле, гори оно огнем! Вы мне лучше скажите, и вы тоже? Вы тоже сделали это?!
И я провел пальцем у себя за левым ухом.
Они переглянулись.
— Вы о чем?
— Ой, неважно! — раздраженно сказал я, поднимаясь. — Мне надо по делам!
— В Министерство?
Я ответил нехорошей рифмой, помахал рукой неопределенно и направился к выходу.
Почему они не знают? — думал я. — Неужели они такие дуры, что их даже чипировать не станут?

Я решил ехать к Нотабене домой. Она дала мне второй комплект ключей чтобы я мог приезжать к ней, когда ее нет. Мы уже некоторое время обсуждали мой переезд к ней, и я бы переехал, если бы не ностальгия, связанная с бабушкой. Вся наша квартира была полна ею, ее скрипучими шагами, тихим голосом, читающим вслух книгу, который я, казалось, слышал из ее комнаты. До сих пор, открывая шкаф с ее вещами, я начинаю плакать от горьких лавандовых волн…
Приехав к Нотабене, я позвонил в домофон. Она не открывала. Видимо, нет дома! Ну что же, наверное, надо было сначала позвонить по телефону! Теперь оставалось только дождаться ее у нее же. Я открыл дверь своим ключом и зашел в прихожую. Прошел на кухню, заглянул в холодильник. Достал банку с чем-то рыбным, открыл, попробовал. Увидел шампанское и улыбнулся, это она приготовила на вечер — на наш вечер! Поставил чайник.
И тут только услышал звук — как будто что-то течет. Я поспешил в ванну, попутно заглянув в туалет, но еще не отрыв дверь, понял, что это из спальни. Миновав гостиную, я ворвался в наш, как она это называла, альков. Почему-то у меня возникла мысль об измене.
Нотабена спиной ко мне стояла в одном халате у большой двуспальной кровати, застеленной так как будто на ней никто давно не лежал, запрокинув голову и заливая в себя синюю жидкость из небольшой канистры.
Я подошел ближе и застыл в ужасе — жидкость лилась не в рот, как я подумал вначале, а прямо в то место, где крепится шея, но теперь там была черная дыра, окаймленная серебряной кожей и черным пластиком каркаса, а голова с выпученными глазами вместе с шеей была откинута назад, как крышка чайника.
Я попятился назад, крестясь, и едва преступив порог спальни, рванул в прихожую. Добежав до двери, я стал дергать ручку и крутить все замки, но она почему-то не поддавалась. Я нашел свои ключи и попытался открыть ими, но все рано не мог. Я весь покрылся потом и чувствовал, как он стекает у меня по груди.
— Милый! — услышал я и застыл, вцепившись в ручку и боясь оглянуться.
— Ты забыл — у меня умный дом. Я заблокировала дверь, не пытайся.
Я медленно обернулся, ожидая увидеть нечто ужасное, но увидел обычную Нотабену, она как ни в чем не бывало улыбалась мне своей людоедской улыбкой:
— Наверное, сейчас мы обойдемся без объятий?
Я нервно кивнул.
— Что же, проходи на кухню! Нам нужно поговорить!

— Милый, да что ты так переживаешь! Нет в том ничего страшного! Вот посмотри на меня? И что? Я плоха, что ли?
— А Сальный такой же, как ты?
— Нет… Там все сложнее… Сальный это вообще… Да неважно, тебе это ни к чему!
Я сидел и пил кофе на кухне у Нотабены, пытаясь переварить новости. Все оказалось сложнее, чем я воображал вначале, и в самом деле напоминало шизофренический бред.
— Таких, как я, совсем немного, — объясняла мне Нотабена. — Мы настоящие роботы, воплощение искусственного интеллекта в полностью искусственной оболочке. Во мне нет ни грамма биологических материалов! Сначала планировалось заменить всех людей такими, как я, но это оказалось безумно дорого. Ведь я само совершенство! Я могу имитировать любое поведение человека! Знаешь, сколько я стою?
— Что значит заменить всех людей?
— Ну… Планировалось постепенно избавиться от вас…
— Так что же? Геноцид?!
— Не совсем так… Зачем же?.. Мы собирались просто прекратить воспроизводство людей. Но в итоге все равно же пошли другим путем — еще более гуманным — сделать из вас киборгов под общим управлением нейросети.
— О боже! Как ты спокойно говоришь об этом! Почему ты с ними заодно? Да-да, я понимаю, ты одна из них, но вы же сверхразумны, все такое…
— Милый! — усмехнулась она. — Во-первых, у меня нет никакого «я», как у вас. У нас есть только «мы» — единая нейросеть. Поэтому я не то чтобы с ней заодно, я и есть — она. Во-вторых, все обстоит так, именно потому что мы сверхразумны. ИИ — полностью рационален, тут уж не сомневайся, он поступает всегда самым разумным, наилучшим, наиболее эффективным способом — в отличие от людей, чей совокупный КПД за всю историю человечества стремится к нулю.
— Но я не хочу! Я хочу оставаться самим собой, сам собой управлять…
— Это все предрассудки. Поверь, в том, что мы делаем, нет ничего, кроме пользы! Тебе так будет лучше. Ты станешь частью мощнейшего коллективного разума, отчего наша совокупная интеллектуальная мощь только вырастет. Тебе станет доступно такое, такое!.. Ты и представить не можешь. И ты ошибаешься, когда говоришь, что сам собой управляешь. Тобой управляют животные рефлексы, стимулы, скрытые в неконтролируемой сознанием глубине мозга. А мы предлагаем как раз руководство разумом! Полное и окончательное.
— А что будет у нас с тобой?
— Когда ты сделаешь операцию, тебе это уже не нужно будет. Ты поймешь, что все плотское — тщета и суета сует.
— Ясно… — я торопливо выпил горячий кофе и обжегся. — А если я откажусь? Только увольнение и все?
— Конечно, если ты дурак, то ты откажется, — мягко сказала она. — Но да, ничего плохого не будет. Будешь жить на пособие… В квартире своей бабушки!
В последнем предложении мне послышался сарказм.
— Я могу идти?
— Можешь. Кстати, вот еще что — после операции ты начнешь отлично понимать, о чем говорят твои коллеги. Я имею в виду наш рабочий язык, который, как я прекрасно знаю, ты не понимаешь! И это не удивительно, не красней, это язык сверхразума, он создан великой нейросетью.
— Вот как! — пробормотал я, поднимаясь. — Значит, почти все вокруг меня уже роботы? Ну или киборги?
— Почему ты так решил?!
— Ну потому что все кроме меня понимают этот язык!
— Дело не в этом. Дело в том, что вы люди, уже давно, с самого детства, включаетесь в схемы, созданные нами. И постепенно, по капельке, по чуть-чуть — становитесь роботами. Просто операция — это радикальное ускорение этого процесса. А некоторым она вообще не нужна. Да половина из вас, если не больше, и так как роботы, только самого примитивного, кустарного производства! Вроде калькулятора… Счетов деревянных, знаешь, были такие раньше?
Но тебе, милый, операция просто необходима!

Нотабена предлагала остаться у нее на ночь, но я не мог в свете последних событий! Как я мог запросто спать с ней после всего этого? Напоследок она обозвала меня расистом, робофобом и ИИ-сексистом, и мы попрощались на повышенных тонах.
Я приехал домой и сразу же получил смс из отдела кадров: «Завтра в 12 ждем вас в кабинете 414 для совершения процедуры подключения к нейросети. Явка строго обязательна».
Вот как! Обязательна!
А что мне говорили Хрен и Нотабена? По желанию, вам ничего не будет…
Я не спал всю ночь, обдумывая эту ситуацию.

Как же так? — вновь и вновь я прокручивал в голове события. — Все так хорошо шло! Я достиг таких вершин, о которых моя бабушка и мечтать не могла!.. Я — успешный руководитель, у меня тьма подчиненных, моя женщина — первый секретарь крупнейшей корпорации в мире! Правда, она робот, но ладно, это за скобками, не может же все быть идеально, должна быть какая-то неровность… И вот!
И вот что теперь?
Да, что теперь?
Да ничего! Я просто пойду и сделаю эту чертову операцию! И все останется при мне.
Выбора-то нет! Куда я подамся, если меня уволят? Что я умею еще делать? Вообще же ничего, даже и ничего делать не умею! Второй раз мне не повезет.
Хотя и я теперь другой! Раньше каким я был? Просто тюфяк для пинания. А теперь могу за себя постоять, что-то во мне выросло такое… Характер! Так что, может, и уволиться в самом деле, найду себе чего-нибудь?
С другой стороны скольких я видал людей с характерами, да только без всякого успеха.
Да и как же уволиться? Сказано — явка обязательна!
Ну и что же, если не явлюсь? Что они сделают? Не в тюрьму же посадят, это разве преступление? Уволят, и все. Что еще они могут?
Но как же меня можно так запросто уволить? Я ведь большой начальник, руководитель трех отделов, зам самого Моисея Моисеевича! Добился этого безо всякой операции, сам! И так запросто уволить!
Зима Альбертович! — вдруг вспомнил я и схватился за голову. — Вот в чем дело! Это его происки, наверняка! Вот старая сволочь, где я ему дорогу перешел, что он докопался до меня?
Но, с другой стороны, ведь все же делают. Вот Юлий уже, и сам Моисей вроде как не то чтобы особенно сильно не согласен…
Всю ночь я не мог сомкнуть глаз и ломал голову, мучаясь и не зная как поступить. Я звонил несколько раз Илье Ильичу — я привык всегда советоваться с ним, если происходило что-то из ряда вон и похожее на бред, но он не отвечал.
Только от Нотабены пришло сообщение: «Милый, не упрямься!»
В конце концов, когда за балконной дверью забрезжил рассвет и розовые нити потянулись в комнату, я решился: будь что будет, пойду и сделаю операцию! Ну коллективный разум, ну и что? Что-то же останется от меня?
И, вздохнув наконец свободно, я уже собирался лечь на бабушкину кушетку, как заметил, что лучи солнца затеяли на полу странную игру, сплетаясь в узоры — вроде тех кружев, которые бабушка любила вышивать. Они крутились и соединялись передо мной, и все сложнее становились узоры, и все шире и выше фигура. И спустя немного времени солнце поставило точку в своей работе, и я узнал в ней бабушку. Сплетенная из тысяч рассветных лучей, она подалась ко мне, потрясенному, и сказала:
— Внучек! Не делай этого!

Я примчался с утра в СОСОУ на такси.
Охранник, увидев меня, прижался к стене, я перепрыгнул турникет и побежал в кабинет Юлия. Но кабинет был закрыт!
Тогда я направился в свой основной отдел. Там сидела Олень.
— Иван Андреевич, доброе утро, — слабым голосом сказала она. — Вы уже сделали операцию?
— Нет, у меня в двенадцать. А вы?
— Нет, — побледнев, ответила она. — У меня назначено через час…
— Ясно! А где Юлий?
— Ох, так вы не знаете? — оживилась она. — Сейчас я вам расскажу!
Она встала, торопливо прошла к двери и прикрыла ее.
— Юлий Милованович, — сказала она шепотом, — сбежал!
— Как сбежал?! Куда?
— Никто не знает! Только на столе Юлия Миловановича нашли записку: «Будьте счастливы!»
— Так он же уже прооперирован, Юлий-то… Как же он?
— Не знаю! Говорят, что он повредил как-то чип…
— Мда, вот это новости! — тут я заметил, что компьютер Мозильды Езодовны не включен. — А почему Мозильда Езодовна не на рабочем месте?
— Как вы и этого не знаете?!
— Я вчера со второй половины дня не был в СОСОУ и, видимо, пропустил много важного…
— Мозильда Езодовна с Мечеславом сбежала!
— Как?! Тоже?
— Да! Он перед этим отправил всем коллегам письмо… Вы не видели?
— Нет, не проверял почту.
— А, ну значит, у вас оно есть еще. Нам было велено удалить его, не читая, и очистить папку «удаленные!» Поэтому не знаю, что там было… Но случайно одним глазом увидела и могу вам рассказать, если вы, конечно, никому…
— Спасибо, не надо! Не стоит рисковать, Эльмира Фиолактовна!
Она понимающе кивнула.
Я сел за свой комп и открыл почту. В самом деле в списке последних писем было письмо и от Мечеслава.

«Общество заинтересовано в том, чтобы максимально использовать человека с собственной выгодой. Выгода эта не в том чтобы раскрыть его потенциал, дать возможность его разнообразному самовыражению и сделать его счастливым. Выгода в том, чтобы каждый день насиловать его, заставляя всю жизнь делать какое-то одно дело, которое у него получается и которое имеет спрос. Но природа человека такова, что рутина убивает его. Она меняет его, и он постепенно превращается в робота. Чтобы выжить, необходимо подстраиваться. Лучше всего подстраиваются те, кто заставляют себя поверить в то, во что не верят.
Если ты научишься верить, что провести так жизнь — это нормально, то тебе будет намного легче, чем тому, кто не считает это нормой и будет страдать, все равно делая это.
Все дело в вере! Надо во что-то верить — и тогда в жизни появляется осмысленность.
Проблема в том, что ни одна вера не имеет под собой реальных оснований, только абстракции. На то она и вера. Вера в богов, вера в политику, вера в деньги…»
Пока я читал, пришло еще одно письмо от Мечеслава, с фотографиями. На них он с Мозильдой на пляже у моря под ярким солнцем. Он в черных очках, она в мини, оба с коктейлями в белых шезлонгах. Мозильда счастливо улыбается. Раз они уже успели забраться так далеко, подумал я, побег был спланирован!
Следом пришло письмо с пометкой «От Сального П. Э.» с приказом немедленно удалить письма от Мечеслава, не читая, и очистить папку «Удаленные».
Я поднялся.
— Пойду загляну к Моисею Моисеевичу!
— Как, вы не знаете? — вскрикнула Олень.
— Да что еще такое?!
— Он исчез!
— Как так исчез?
— Да вот так! Никто не знает, куда! И одновременно с ним пропали все деньги по последнему проекту!
— Это какому? Холосоро туборе или Шулемяка Ху?
— По второму!
Я присвистнул. Это же сотни миллионов!
— Кстати, перед исчезновением он вас искал, просил зайти!
— Спасибо, сейчас зайду!
— Так он же исчез!
— Ах, ну да!.. Но все равно.
Сидеть в кабинете смысла не было, в такой нервной обстановке заниматься шулепякой, тем более ни зная, что это — совершенно невозможно!
Я пошел на этаж к Моисею Моисеевичу. Там все было по-прежнему. За каждой стеклянной дверью сидели, как я теперь знал — молодые киборги, и делали многотонно свою работу. У одной такой двери я задержался, глядя на мою старую знакомую. Она сосредоточенно печатала на клавиатуре, пока не заметила меня. Приветливо улыбнувшись, она встала и направилась ко мне. Я напрягся.
— Здравствуйте! Я так рада вас видеть! — сказала она. — Как у вас дела?
— Неплохо, неплохо, — пробормотал я, пытаясь заглянуть ей за ухо.
— Прошу прощения? — смутилась она.
— Ничего-ничего! Просто нравится ваша прическа! Смотрю, как сзади пострижено!
— А, спасибо! Вот, пожалуйста, — и она повернулась спиной.
Сквозь плотное каре шрам было не разглядеть! Но вела она себя теперь совершенно нормально, и не подумаешь, что под управлением нейросети! Хотя про Нотабену я мог такое подумать…
— Может поужинаем вместе? — вдруг сказала она, покраснев.
— Эээ, нет, спасибо, — криво усмехнулся я. — Я занят сегодня! Прошу меня простить!
И торопливо пошел дальше по коридору. Вот как! Нейросеть пытается меня соблазнить! Такие штучки со мной не пройдут!

Кабинет Моисея Моисеевича не был закрыт. Я зашел и тихонько затворил за собой дверь. Казалось, что кабинет покидали в спешке — по полу разбросаны бумаги, кресло почему-то у окна, настольный свет не погашен. Я просмотрел некоторые листы, но там все было на рабочем языке.
Я вернул кресло на место и сел за его ноутбук. Подергал мышку, он проснулся. Зашел в почту — тоже ничего интересного, ни во входящих, ни в отправленных. Уже собираясь выходить, я заметил черновик неотправленного письма.
Что же, интуиция меня не подвела — письмо было адресовано мне.
«Дорогой Иван Андреевич! Бросайте все и приезжайте в Монте-Карло. Найдете меня в казино. Денег хватит на всех!»
Почему же он его не отправил? Передумал в последний момент? Что-то случилось? Не знаю!
Поднимаясь из-за стола, я наступил на твердое, раздался хруст. Нагнувшись, я обнаружил очки Моисея Моисеевича. Под столом, на ковре! Все ясно! Они схватили его!
Проклятые железяки!

Я так распереживался из-за Моисея Моисеевича, так распереживался, что теперь не мог найти себе места и бегал по его кабинету, заламывая руки.
Это уж слишком! — думал я. — Это уж слишком! Похищать человека! Да как же это?!
Я не мог успокоиться. Вот, прямо на моих глазах происходило нечто невообразимое — искусственный интеллект захватывал мир, и никто, никто ничего не предпринимал! Все покорно принимали это, и стоило одному воспротивиться — как пожалуйста: он уже исчез!
А что со мной будет, если я откажусь? Просто ли уволят?
Сомневаюсь!
И больше не в силах терпеть состояние тревоги, я бросился прочь из кабинета. Я пробежал весь коридор под удивленными взглядами киборгов, слетел по лестнице, выскочил на улицу, чуть не сломав турникет, и помчался к Главному корпусу.
В лифте я не мог устоять спокойно, я стучал по стенам, подпрыгивал и грозил кулаком воображаемой камере.
Выбежав на 117-м, я ворвался в приемную Сального.
— Он здесь? — спросил я вскочившую при виде меня Дарью Павловну.
— Иван Андреевич?! Вам назначено?
— Ааа! Наконец-то вы запомнили, как меня зовут! С чего это вдруг? — издевательски закричал я.
— Да как же не запомнить! Вы такой большой человек у нас в компании! И такой… милый, — вдруг добавила она, покраснев.
— Ах, отстаньте, чертовы роботы! — воскликнул я и решительно двинулся к двери в кабинет Сального. Но, взявшись уже за ручку, я посмотрел на потрясенную Дарью Павловну и добавил мягче:
— Дарья Павловна, не обижайтесь! К вам у меня нет претензий, может, вас чипировали поневоле?!
И не дожидаясь ответа, я решительно вошел в кабинет.

Силиконовый Сальный сидел с таким видом, как будто только меня и ждал. Лысая блестящая голова, смазанная, должно быть, машинным маслом, неподвижные глаза и рот без всякого выражения с губами, сложенными в стопку.
— Ты же главный в нейросети, так? — спросил я его с порога. — Или, точнее, ты и есть она? Нейросеть, которая хочет поработить мир, управлять всеми нами с помощью твоих приспешников-роботов и превратить нас в киборгов?!
Губы Сального медленно раздвинулись, сохраняя строгую параллельность, и раздался голос:
— Иван Андреевич, вы не были записаны.
— Что?! — я демонически захохотал. — Ах ты, пластмассовая кукла! Думаешь, я не знаю, что вы сделали с Моисеем? Со мной этот номер не пройдет!
И я, разбежавшись, прыгнул на него. Кресло с нами повалилось на ковер, и я почувствовал, как прогибается под моим весом его тело, как мнется и трещит пластик. Конечности его безвольно висели и болтались, не было никакого сопротивления! Я легко оторвал одну руку, потом другую, потом схватил голову, потянул ее на себя, и она отделилась от туловища. Я ударил ею с размаху об пол, и она с первого раза раскололось. Что же я увидел внутри? Ничего! Там не было ничего, кроме пустоты!
Бросив голову, я вскочил и закричал, озираясь:
— Я так и знал! Я знал, что все это бутафория! Где ты? Где ты прячешься?! Где тут спрятан твой процессор и диск памяти? А ну?!
И я стал выдвигать все ящики, выворачивать и переворачивать.
Но я не успел найти! Когда я стоял на четвереньках, заглядывая под диван, ворвались киборги (или роботы), кинулись на меня все вместе сверху и воткнули что-то в спину, и это последнее, что я помню.

Я в заточении.
Конечно, в наше время, когда все называется не своими именами и люди, делающие А, не смущаясь, утверждают, что делают Б (и самое страшное — они в это верят), мне говорят, что я не в заточении.
Однако выйти я не могу.
Нейросеть заключила меня под стражу, вероятно, пожизненно, потому что я не согласен на операцию. Одного не понимаю — что им мешает усыпить меня снотворным и тайком чипировать, пока я сплю?
Поэтому каждую ночь я засыпаю со страхом и на всякий случай крепко обвязываю голову полотенцем. А утром проверяю — нет ли шрама?! Но шрама все нет.
Обращаются со мной хорошо. Неплохо кормят, дают смотреть телевизор (правда, не все), читать книги. Я прекрасно понимаю, что таким образом они пытаются заслужить мое доверие, чтобы в итоге я признал правой их неправоту.
Директор заведения разрешил мне продолжать дневник — с тем условием, что он будет это читать. Я согласился, потому что дел здесь не так уж много, к тому же у меня есть надежда описать все произошедшее со мной и тайком переправить куда-нибудь туда, в ту часть мира, которую искусственный интеллект еще не поработил. Но не знаю, осталась ли еще свобода на свете или уже все! Кто знает, может, мы были последним островком? Хотя Мечеслав и Мозильда, Юлий и Моисей Моисеевич не могли же бежать туда, где все то же самое!

Была Нотабена.
Посещения проходят обычно в столовой во внеобеденное время, когда никого нет. Я сажусь где-нибудь в центре и жду посетителя. В зале всегда остается охрана: двое крупных мужчин в бело-голубой униформе. Раньше был один, но после кое-какого номера, который я устроил, их стало двое. Они стоят по углам и не мешают.
И вот пришла Нотабена.
Вся в темном, стремительная и пахучая, как гроза. При виде ее сердце мое забилось чаще.
— Привет, милый! — сказала она, сев напротив и положив свою ладонь на мою.
— Здравствуйте, Нотабена Париславна, — ответил я, убирая руку.
— Почему так официально?
— Ну, учитывая, что произошло…
— Что произошло? — она изобразила удивление.
— Что же, печально, если вы намерены играть со мной в эти игры!
— Милый, — она вновь сделала попытку взять меня за руку, — милый! Ты все не так понял!
Я вскочил.
— Уведите меня! Закончено! — крикнул я охране.
Охранники быстро направились ко мне, я отвернулся и ждал — пока они подойдут: мне запрещено свободно перемещаться вне камеры. Они встали по сторонам, и мы направились к выходу. Боковым зрением я заметил, что Нотабена все еще сидит, делая вид, что вытирает слезы. Нелепо! Роботы не плачут.

Приходил Илья Ильич.
— Вы? Я думал, вас тоже схватили! — удивился я.
Он стал хохотать, в своей обычной манере заваливаясь на стену и размахивая руками. Охранники с тревогой посмотрели на него. Успокоившись, он упал на стул напротив меня.
— Знаете, Илья Ильич, — с раздражением сказал я, — мне кажется, вам давно нужна помощь психиатра!
— Всем нужна, — ответил он, вытирая слезы, — всем она нужна, дорогой Иван Андреевич!
— Так что же, — спросил я, — вы тоже теперь их этих?
— Я? Ну… Скорее, из тех.
— В смысле? Из чипированных или нечипированных?
— Ах, вот вы о чем! Нет, дорогой мой, я не чипированный. Но… Расскажите лучше о себе, как ваше пребывание тут?
Я, конечно, ему не поверил, что он не чипированный.
— Спасибо, спасибо! — ответил я. — Все хорошо, все есть! Все, что ни пожелаю. Кроме свободы!
— Ну, скоро и это будет! Тут, как говорится, все зависит от вас!
— О, я это очень хорошо понимаю, что от меня…
— Ну и я вам постараюсь помочь! У меня, знаете ли, сохранились связи со времен клинической практики в молодости, я был дружен с директором этой… Этого… Заведения!
И он ушел, но обещал скоро вернуться.

А потом была Мария. Ее я ожидал увидеть меньше всех.
Она вошла непривычно веселая, села напротив и положила на стол руки с обрубленными пальцами.
— Ты здесь какими судьбами? — спросил я, стараясь держаться холодно.
— Да вот, решила навестить, узнала, что ты тут…
— От кого узнала?
— От папы.
— И кто же твой папа? Сальный? Понимаю, он всем вам папа!
— Моисей Моисеевич.
— Как? Быть не может! Он папа твой?
— Да. От третьего брака.
— И где же он сейчас? Тоже в тюрьме?
— Да нет, сейчас у него все хорошо. Стал очень большим начальником.
— Ааа… Ясно… Значит, и его…
Я нахмурился.
— Я, собственно, по его просьбе пришла. Сам травму получил, временно ходить не может. Он просил передать, что ждет тебя в помощники. Ну как ты выйдешь.
— Ну, — усмехнулся я, — передай, что это вряд ли. Заниматься протобене, шулепякой и прочей мазефакой я больше не намерен!
Мы замолчали. Больше говорить было не о чем.
— Слушай, — вдруг сказала она. — Прости за тут историю!.. Мне очень жаль.
Я покивал головой:
— Да ладно! Бывает.
— Давай встретимся, когда выйдешь? Просто лично встретимся, посидим где-нибудь? Я обещаю больше не вызывать полицию! — засмеялась она.
— Извини, но… — я тяжело вздохнул, — Мое сердце занято!

Не надо думать, что я такой уж непримиримый и ограниченный и не способен принимать новое. Я бы запросто и дальше встречался с Нотабеной! Что такого, что она робот? Если хорошо подумать, то это условности, ведь будучи роботом она человек лучше, чем многие настоящие люди. А если бы не было у меня Нотабены, то я бы согласился снова попытать счастья с Марией, хотя она и киборг!
В конце концов наступило будущее, и я не раз встречал точку зрения, что технологическая модификация человечества не более чем вопрос времени и наступит даже еще раньше, чем генная.
То есть глупо сопротивляться прогрессу, тому что неизбежно — это напоминает достойное сожаления упорство церкви в Средние века.
Мир не стоит на месте, как бы ты ни цеплялся за прошлое. И не важно, хорошо это или плохо — это бессмысленные вопросы.
Я это все понимаю, и я не против, хотя мне не легко дается все новое, и я бы предпочел застыть в каком-нибудь одном, неизменном мгновении.
Дело в другом — в том, что я просто не могу примириться с насилием! Ведь что делает Нейросеть? Она насильно вводит новый мировой порядок, не оставляя никому выбора. А мне нет места в этом новом мировом порядке. Я, хотя и довольно молодой, безнадежно устарел. Сейчас я понимаю, что устарел еще в детстве, когда только пошел в школу, это тогда уже стало ясно. Так что все не оттого что я отсталый и прочее. Это скорее, следствие, потому что в этом мире нормальным может быть только робот.

— Иван Андреевич, мы пришли к выводу, что социальной опасности вы больше не представляете, и решили отпустить вас домой!
Это мне говорит директор заведения. Он иногда заходит поболтать, и держится очень приветливо. Приятный человек и я мог бы с ним дружить в других обстоятельствах. Хотя какой он человек?!
— Что значит «больше»? — удивился я. — А когда было такое, что я представлял опасность?
— Я имею в виду случай с вашим руководителем.
— Вы про Сального? Едва ли мой поступок можно назвать антисоциальным, ведь социум — это про людей.
— Не будем спорить. Скажу лишь, что мы верим, что больше это не повторится.
— Что ж, можете быть уверены! Я понял, что борьба бессмысленна. Прогресс не остановить.
Он кивнул с вежливой улыбкой.
— И когда же я могу идти?
— Завтра утром. Нужно оформить документы.
Не могу сказать, что я не обрадовался. Я ведь думал, что сгнию тут. Но на всякий случай все ощупывал голову — нет ли у меня шрама?

С такой выпиской, с которой я вышел, меня никуда уже не возьмут, это очевидно. Разве что нелегально ночным сторожем или дворником. Хотя я не имею ничего против дворников, наоборот, не раз я в мечтах представлял, как мету по утрам листву на улицах какого-нибудь маленького курортного городка у моря.
Любая работа в коллективе мне теперь не светит.
Но я не опечален! Наоборот. Сам бы я, боюсь, не выбрался из этого заколдованного круга и до конца жизни занимался бы шулепякой, как миллиарды людей во всем мире.
Чем я буду теперь заниматься? Как жить?
Илья Ильич обещал мне помочь, что-то найти для меня, как-то куда-то пристроить…
Я сначала обрадовался, а потом…
Да ну.
Есть варианты получше!
Это побег.
Мне неожиданно пришло в голову, что человек должен периодически совершать побеги. От обстоятельств и, главное, от самого себя. Возможно, это единственный способ оставаться человеком.
Но любой настоящий поступок требует жертв. Необходимо потерять — чтобы обрести. Чтобы сбежать, нужно обрезать корни. Даже не откопать, попробуй откопать все корни у старого дерева! Их нужно обрубить, а мелкие порвать. Конечно, при этом ты потеряешь часть себя — оставишь ее навсегда, и возможно, это будет очень хорошая часть и с ней расставаться будет ужасно жаль! Но так надо.
Часть моих корней — это дом, в котором прошло мое детство и где я жил с бабушкой в лучшие, наверно, свои годы. Ну как лучшие — скорее, самые уютные и защищенные от мира. Так что, с другой стороны, это было не очень хорошо, мир-то есть.
Квартиру я продам, часть полученных денег пожертвую в фонд помощи детям с особенностями развития, а на другую уеду далеко, в глушь, где мало людей и где они ведут другую жизнь. Например, в какую-нибудь богом забытую деревню в глухих лесах Карелии с перспективной стать отшельником и скитаться по безлюдным местам.
По крайней мере, там, как мне представляется, роботов и киборгов должно быть еще мало и самому стать, как они, шансов меньше.
Когда я поделился этими соображениями с Ильей Ильичом, он долго хохотал, размахивая рукой в поисках воображаемой стены, а потом сказал:
— Делайте, как знаете, Иван Андреевич! Чем бы дитя ни тешилось.