ЗИНЗИВЕР № 3 (23), 2011

Когда ты кофе пьешь над облаками
И мимо проливаешь молоко,
Господь, дрожа неловкими руками,
Щеки и лба касается легко.

Весь мир сдвигается немного вправо,
Еще правее — и почти Катынь,
Но ты живешь, ты не имеешь права
Остаться в темноте один.

Там хлопнет дверь, там молоко прольется,
Там сто солдат идут на сто солдат,
И твое сердце так истошно бьется,
Как будто бы в груди набат.

Под облаками, в Вене и в Варшаве,
В Стокгольме — там, отсюда далеко
Такой же, как и ты, — живой, тупой, шершавый —
Все мимо проливает молоко…

Под небом голубым на городской стене
Алеют маки. И о чем мне говорить с ним,
Когда такая тишина во мне...

Направо — Иерусалим, налево — Иерусалим.

Оглохнуть здесь, ослепнуть и оглохнуть.
Я так давно боюсь, что не боюсь.
Привычное «пройдемте на Голгофу?»
Мимо палаток, платьев, бус...
Один тебя оставил, третий предал,
Четвертый продал, пятый переврал.
Сад Гефсиманский — ты совсем не ведал?
Исход субботы — не подозревал?

И я иду по городской стене,
Счастливей и свободней всех на свете,
Собаки разве что и маленькие дети
Поймут, что распускается во мне.

До кладбища на Масличной горе...
Там сотни — до, и после — тоже сотни.
И баскетбольная площадка во дворе.
Очередное чудо в подворотне.

Завещано: живете и живите...
Торговцев пестрый разноцветный ряд.
Вы, камни, видели, хоть вы мне расскажите.
И камни говорят.

Ходил за нею по пустыне, как собака.
И манна падала, и облако плыло.
В те времена — ни дня, ни сна — без знака.
А в наши — если очень повезло.

Куст говорил, и море расступалось.
Но кровь текла тогда, как и сейчас.
Как мало силы в них и в нас осталось.
Как мало веры в них и в нас.
Сухой песок, разломанная почва.
Кто: Бог-отец, Бог-сын, Бог Дух святой —
Носился над пустыней звездной ночью,
Созвездья задевая головой.

Он говорил о чем-то с Моисеем,
А ты лишь тени видела во сне.
Всходило солнце утром над Синаем.
Всходило солнце и глаза слепило мне.

О чем ты думала, покрытая проказой,
Отвергнутая братом и отцом —
Неведомо всевидящему глазу.
И только свет сияющий в лицо.

Я пью и пью — и не могу напиться.
Я надышаться не могу — дышу, дышу.
По капле льется жизнь — и будет длиться,
Пока я по земле сухой хожу.

И в Судный день, и в день любой, вот в этот
Про мужество твое, про твой Исход
Я помню. Солнечным залита светом
Ты вся и кто собакой за тобой идет.

Кроме ветра и смерти — никого на дворе.
Как безжалостно ясно умирать в январе.
Выпьем спирта сухого, поиграем в буру.
Расскажи мне за рюмкой, когда я умру.
Я не помню с рожденья таких январей:
Ни звезда не взошла, ни волхвы не пришли.
Только звери бегут все быстрей и быстрей.
Уже все подожгли? Нет, не все подожгли.
Замело целый двор, и весь мир замело.
Только смерть на дворе, остальное бело.
И сугробы по пояс, по шею уже.
И мороз по рукам, и мороз по душе.
И нет сил для молитв, и замерзла вода,
Только смерть навсегда, и зима навсегда.
Ты мне лоб осеняешь горячей рукой.
И взрывают петарды одну за другой.

Смерть моя с малиновым вареньем,
Мчится Боинг, громыхает жесть.
Будто Божие благословенье,
То, что ты на свете, друг мой, есть,

Пролетаем над Атлантикой, и мнится
В этой бесконечной синеве,
Счастье — пролетающая птица,
От меня к тебе.
Не удержишь, если вдруг захочешь,
Не сумеешь в ящик положить.
Лишь бы длились эти дни и ночи,
Лишь бы только жить.

Небо синее, такого не бывает,
Будто мы давно уже не здесь,
Испокон веков грехи прощают,
Каждый каждому. И всех не перечесть.

Мчится Боинг, грохает, трясется
Так, бывает, ухнет, что держись.
Я приму, что так легко дается,
Жалкую, одну-единственную, жизнь.