ЗИНЗИВЕР № 3 — 4 (11 — 12), 2008

Головы предков вулканические острова
в колокольном туземном снегу
чистом, как звук птиц вертикальных
профильтрованном взглядами миллионов детей
клубящимся жидким азотом и жертвенным дымом
возникают в просторе британских равнин
дрожат миражами в пустыне
сводят с ума унылых матросов
увидавших чужую землю впервые
так впервые мы видим огонь первый снег
смерть отца, что никогда не решился
поверить в Бога, хотя знаем
что чувство знакомо, cловно видишь свое лицо
на снимках в New York Times времен
Первой тогда еще мировой войны.
Не обязательно знать, кто пересек океан
и правда ли Мерлин перенес
в Солсберри Кольцо великанов —
настоящие мегалиты нерукотворны
как и люди пусть и не рожденные от людей
иголка зарыта в стогу или спящая в норах змея
или сердце земли, иссушенное жаждой молитвы
разноцветные ленты тянутся из могил
к нашим дверям и несколько раз в году
колокольчик звенит.

Ты вернулся с небес на землю:
опустела твоя земля.
Не утихает ветер.
В иссохших черных озерах
сверкает соль.

Красота неуютна.
Предметы черствы как хлеб.
Их души ушли,
но мир стал
величественнее и крепче.

Есть разумный обычай
зашивать рты мертвецам,
чтобы не растеряли себя
в незнакомых краях.

Вселенную не залатаешь.

В горле застывший ком,
будто камни в колодце
ворочаются жерновами,
но их скрип
вряд ли сложится в слово.

Осколки челнов на вершинах гор,
фундаменты башен, когда-то
касавшихся звезд,
потеряли свой изначальный смысл
и стали равны человеку.

Замкнись в своем превосходстве,
присягни остаткам тепла,
что сохранились в сердце
сами собой.
В скором времени эта блажь размягчит
тебя словно болезнь.

Ливани молока на дорогу
улетающим птицам вослед.
Они вернутся в свой разоренный дом,
потому что другого нет.

Постели на дубовый порог
тяжелый охотничий плащ.
Вспомни счастливое время
когда звери были людьми.

Одиннадцать тысяч женщин
приветствуют сладкий восход,
увидев в облике солнца
единственное светило,
лучи пронзают их толпы
словно стройный сосновый лес,
тела их просвечивают
            как ладонь.
Белошвейки идут по холмам,
вливаясь потоками
в просеки и лощины,
лунатически вытянув руки
с жадностью пьяных хапуг
они рвут наше прошлое
как шелковые платки.

Деревни чавкают в масле,
хохот вспыхивает петухом,
Британия качается как лохань
  с мокрой одеждой.
Армия богородиц
в одиннадцать тысяч убийц
движется к башне, где затаились
дикие Ванис и Мелга.

Сколько крови прольется
на склоны холмов и могил,
сколько ветреных душ
лишатся приюта на небе,
но страданья святой Урсулы
должны быть отомщены.

Изнеженный облик Никотрис,
лицемерие Семирамиды,
Мессалины отчаянный блуд
в зеркалах возникают и лгут.

Одиннадцать тысяч жриц,
голенастых и молодых,
помчатся наперегонки
по земле, утолившей свой голод.
И только одна победит,
чтоб по праву выбрать
себе супруга и возвести
его на престол.

Он будет хозяином мира семь лет,
Он подарит стране благоденствие и покой.
И потом будет он принесен в жертву и съеден,
как и подобает царю.

Если б открылось скрытое
было бы проще: разоблачение льстит
и придает сил, которые не помешают,
даже если ты согласился с порядком вещей
и принял жизнь как нелепую очевидность.
А здесь ничего не изменилось:
просыпаешься с легкостью, слышишь
лягушачьий лепет озер, шорох грозы,
обошедшей дом стороной, и ощущаешь
присутствие женщины, словно она
склонялась над тобой секунду назад.
Запах волос, пристальность взгляда,
печальный уют, который она сумела
вдохнуть в стук бамбуковых погремушек
и проржавевшее лезвие перочинного ножика,
обескураживают, и ты опускаешь руки.
Сейчас каждому понятно,
что Бог это — женщина.
Ты не мог ошибиться, это формы ее тепла.
В этом чувстве есть известная обреченность:
история мира стала чудовищной басней,
князь Вселенной развенчан,
но пробужденье было настолько сладким,
что солнце предательства
обретает радужный спектр.
Созерцающий внутренний свод
видит только себя.

Смотри, это его одеяло висит на гвозде!
Его старое одеяло висит на гвозде!
Клетчатое, как скатерть, не стиранное в воде,
никогда не стиранное в мертвой воде.
Мы не лежали под ним, срастаясь в беде.

Никогда не мокшее под осенним дождем
(и на свалках оно никогда не валялось) —
оно дарит теперь не тепло, а жалость.
Эта тряпка все, что от государя осталось.

…океаны дикой травы на полярной черте,
ледяные несудоходные океаны,
березы, бьющие кронами в брюхо коней,
и всадники, что стыдливы, как великаны…

И твое одеяло висит на гвозде.
Одеянье царя царей висит на гвозде,
словно портрет в полный рост на смятом холсте.

Я вошел в твой вертеп, облокотясь плечом
на кленовую дверь, висящую на заборе.
Я хотел попросить воды, я сказал бы спасибо.

Настолько уютен твой безмятежный дом,
пустой, холодный, скользкий как рыба…
Подруга, и ты пробормочи "спасибо",
До рыдания нам не дойти,
                                                раз дошли до всхлипа.

Любой тряпицы хватает, чтобы ты взяла его след.
Бормочи "спасибо", подруга, мы выходим на свет.

Ляг на спину, прикрой рукою лицо,
на нем достаточно солнечных пятен,
ты — напрасный пророк, ты неприятен.
Ты рыжий, ты прост...
                                            Наш Угодник мудрей.
Он спьяну себе не ищет поводырей.
Он над землей горит в полный рост,
он на небо самою зарей украден.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину,
тяжелой своей башкой разорви паутину.

Наш Угодник вчера еще был прохвост,
каким каждый из нас был еще вчера.
Чернее чертей душа налилась черна.
И лопнула, словно сгнила скоба бочара...
Он как ты не разбрасывал рыбам звезд,
Не носил на судах связки литых якорей.
И кровавые звезды подвластных ему царей
ярче крови твоих корост.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину,
отыщи в сердце своем середину.

Он не водил нас за нос как дикарей,
не забывал, как зовется открытая им страна,
не твердил, что за забором мир необъятен.
Ты — напрасный пророк, ты неприятен,
Хоть и правда любая сдалась тебе на хрена.
Ты без звезды останешься скоро. И без вина.
Ты будешь Хельгой своей под залог украден.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину,
дожигай на ветру попутном свою лучину,
от зряшного солнца прикрой ладонью лицо.
А чтоб наступила ночь,
                              поверни на мизинце кольцо.