ЗИНЗИВЕР № 8 (28), 2011

Как наступает итальянское лето?
Врывается горячкой ослепших стен?
Обнажившейся ржавчиной?
Бесконечными ранами устаревших штукатурок?

Итальянцы начинают кричать еще громче, как чайки — на всплывшего кита.
И будет так еще не раз... и крику, и весны, обвалившейся в кипарисовую пропасть латинского лета.
И только душа — бедная, робкая душа, кажется, не вынесет этого.

Тот ужас уж совершенно невыносим, когда все в природе твердит, что лишь единым мгновением отделен ты от Свершения, а душа знает... видит предначертанную даль курящейся дороги.

А почему ж так тянет узнать во всем этом незнакомом что-то давнее?
Почему так преследует тема родного?
То чуждо нам, что не напоминает...
И новое, и даже совершенно невиданное, все равно должно напоминать.
Что получаем мы столь важное в ранней жизни, что делает прошлое такой мучительной душевной нуждой?
И почему непомнящие... нелюбящие своего прошлого вызывают в нас такую яростную жалость?
Пиния ли вынырнет из-за угла, ее диковинная хвоя для меня — все елка!

Тот лес, который ты запомнил из страшно далекого детства...
Он был сосновый и еловый.
А теперь ты сидишь в итальянском кафе, и нету силы, которая могла бы отослать твое грузное тело туда... назад... где твоя душа шлепает в сандаликах по ковру из мха и рыжих иголок.

А потом снова падают сумерки серых дней.
Зачем... зачем все было?
Вся жгучая радость уже состоявшегося лета.
Ищи себя в смехе детей, которым, по счастью, все еще пока розово.

Простейшее несчастье — откатившая волна.
Ты размышляешь о чем-то, как краб, прозевавший отлив.
Впрочем, крабы не уходят с водой, а дожидаются прилива, задумчиво уперев клешни.
Во что?
Во что мне упереть клешни полной моей безосновности?
То, чего я так повседневно, так страстно жду, похоже, никогда не настанет.
Оно не отсюда... не из этого мира короткого несчастного лета... не из этого мира, где я живу и жду.

Мальчики-солдаты в армейском джипе.
Ничего еще не ведомо их розовым щекам.
Если б не окно между нами, я крикнул бы им, что жизнь коротка и скучна, что надо срочно придумать что-нибудь, что надо прожить иначе.
Иначе чем кто?
Чем я?
Чем все.

А по ту сторону улицы стадо цветных рюкзаков и ранцев.
Школа кончила свой назидательный день и истекает отпущенным на волю детством.
Моя стареющая плоть вдруг больно выкручивает мне чувство, остро и коротко напомнив, что и я был ребенком.

Как растрепанно... как нелепо сложилась физическая жизнь!
И как это, в сущности, уже не имеет значения.
Не удался мне образ мужчины: ни единого обидчика с набитой мордой, ни одной бабы, которая не сказала бы в конце концов — «Ну и ничего особенного!..»
Беспутная какая-то вышла жизнь.
Без пути.
Но может быть, и жизнь без пути куда-то путь держит?
Моя жизнь не имеет пути, но зато переполнена до краев тем, что презирают все, начиная с клуба юных мичуринцев.
Она переполнена ожиданием чуда.
Что-то должно произойти, стрястись, наконец...
Что-то должно окончательно сбыться!
Смерть, что ли?
Ведь только это одно наверняка сбывается...

Лед и огонь переживания.
Сия минута... всегда только сия!
Только здесь и сейчас ты способен на это...
А не случится под рукой листа и пера, и...
сгинет за гранью сей минуты и смутный нежный день,
                                                           и речка с женским именем...
                                                           и недодуманность всей жизни...
                                                           необдуманность и неизвестность
                                                           там
                                                           в конце тихой гранитной набережной.

Что сталось в этот день?
Да ничего особенного!
Серая Верона полна своих проблем.
Она, как женщина, гибко приемлет жизнь в любую погоду.

О чем они все так долго, так заинтересованно болтают?
У меня и двух слов бы не сыскалось в застольный разговор.
Может, это от долгого внутреннего одиночества?
Розанов жалуется, что мы перестали... разучились жить для жизни и живем в лучшем случае для книги...
Да жаловаться-то сколько угодно можно, а вот как сблизить душевную робость
бесконечного проблематизма с этим простым итальянским застольем, густо обмокнутым в паданский диалект?
Что ж... огрубить душу?
Или пробовать повысить уровень беседы?

Как я безумно люблю детей!
С ними я глазами веду разговоры о главном.