ЗИНЗИВЕР № 6 (144), 2024

Красный лист меж непрочитанных
страниц; в пыли: билет на трамвай,
хитин отставного жука —
мертвые помнят живых

как признак места и времени:
это место
крушения весны, эту воду

пил пес, на воде
остались два круга, оттиск
его языка.

те кто стоят
обнявшись на льдине
помнят свои
взаимопроникающие имена

как синеву
и ее соляные колеса —

щека, щека и солнца
сквозь паруса таяния.

рыбы носили во ртах
глобулы искусственного воздуха —
дно заменять
перевернутым небом

в них клубилась кронами корпускул
волчья перепись птиц

за ухо колено и глаз
до восхода земли

        и выпили едкое
        имя с ладони —

и перестали двоиться
в поспешных глазах мира:
черном
и синем —

воедины как будто
из черной латыни тесноты
отлиты серьги смородины

уже износились
шарниры в ручной лисице
перетерлись ремни и влага забыла
свои ногти на медных заводных головках —

кто-то пытался дышать
сквозь зубчатые буквы вращения
оставив на них клочья шерсти:

завитые строки непрерывности: зачем
в размыкание рук тополей впряжены
первопричины небес

ось любой ягоды —
плач

что струится в морщинах ландшафтов
и жабрах платьев июня не смея
остыть

начерно замещая
вертикалями седины тополей
светотени ключиц

в полипы причинно-
следственных фасадов
укрыты надежней ребра и воды
исходные ангелы-цифры —

над их головами темнели
мельничные мускулатуры столкновений:
сороки дрались за цвета
с нас сползшие этой весной —

        лаконичны застежки на ветре

        болевая
        сепия перьев

сорока — не побелеет пока
в своем теле не выжжет весь уголь —

надета на ось
толкования оттепели —

        льды: окна ивы:
        ключицы и звенья
        пролитых серафимов врожденные в графы
        органа падения

видеть
поводырей солнца сквозь сбывшиеся ладони
больней на число
шпал до начала —

где в тактильных объемах зимы
снег носил мою кожу
мною вовнутрь

        пере-
        пережидать
        оттенки крови —

дом построенный
из колыбельных перьев
рухнет

от единого
движения век

на апрельском бульваре
встав на стремянку
в синий цвет красил липам
ресницы
и впредь не забыть
черты тех кого ждут
за небесами
непрочные
самолеты

Наверное, никогда, разве только приснится:
расцветают былые, черные
кувшинки у берега лучшего из миров,
былые перья, красные капли
в никогда не блекнущей траве,
в дальней распахнутой роще
зверь-вспышка —

— Когда, падая, ломает
пересохшие стебли тысячелистника
стальная водонапорная башня,
бледное лето, хруст, глаза полевки
удивленно-ртутные,
по-осеннему прозрачные
слезы Альбрехта, черные
петушиные перья —

— Под вскрытым кожухом жилистой
волокнистой плоти вращались шкивы,
вились приводные ремни, скрипели колеса,
вращая глазные яблоки с ртутными зрачками,
перемещая выточенные из раковин ногти,
создавая иллюзию роста, — такими
мы увидели друг друга в разрезе
в Музее естественной истории в Гамбурге,
друг друга забыв
в слоях смирительного ракушечника,
латунные имена —

— Пожелтевший блеск, размокшая этикетка
жестяного цилиндра в песке;
крабы ворошат груду
гниющих рыбьих внутренностей;
ушедшие в море провожают взглядом
созвездия и курчавые волны;
песни дальнего похода:
опускается снег
на раскаленные солдатские шанкры;
над пагодами мчатся бубонные облака —

— На верхней ступени неподвижного эскалатора
поет муэдзин, и мчатся по пыльным туннелям
черные вихри, муравьиные сумерки;
жертвенная кровь в стерильных меандрах кафеля,
отметины дорожного реагента на обнажившихся корнях,
холодное рождество;
низкие птицы, билборды:
небо опустошаемо ветром —

— Воспоминание детства: кухня,
клеенчатая лужица, вид из окна:
мир солнечен и водянист,
словно только начал расти
из изначальной яйцеклетки;
и солнечный ангел
собирает в ладонь
пылинки, парящие
в утреннем воздухе,
на мертвенном грифеле
балансирует мотылек;
на сломанных ветвях
длятся сталактиты замерзшего сока,
в каждом — солнце и лица ушедших —

— Горбатые овалы листвы
и тополиная вспышка, окно
в слепой год; в мастерской
пружины и зубчатые колеса натурщиков,
размеченная перспектива,
оттенки, которым нет названия,
оттенки изменчивости
пружинистой крови —

— Говорят, горло венгерской оперной певице
после тяжелой операции заменили
изделием венских стеклодувов;
Артель глухонемых вырезает из золотой фольги
лепестки будущих роз —

— Пыльца на татуированной коже сапог
красна, как след от судьбы
в вишневых деревьях:
диктатор, безнадежно влюбленный
в киноактрису, чей разрез глаз выдает
память о снеге на шаткой траве,
симметрия родимых пятен и глаз
роднит с махаоном —

— Старый, траченный травой город;
птица, запертая в полом корпусе радиолы,
поет в сетчатые отверстия; вот,
уже скоро, ненужные клювы
сменят на флейты;
в проеме рухнувших врат
умещается мир,
тростник на берегах Ахерона,
Спаситель ведет праведных
по плодородной от слез
земле междуречья
Коцита и Флегетона.

Вслушиваясь в мир, дослушались до звука,
с которым свет точит камень,
луч же удлинялся все боле и боле
и уже провисал над лазоревой пустотой,

как недоумение того, кто, имея два глаза,
нашел в траве третий, в точности подобный двум первым,
и теперь ощупью ищет ему на лице
подходящее место.

      — Быть может, улитка
      мнит себя морем, наползающим на сушу?

Так жили мы, остерегаясь
только режущих стрекозьих крыл, у облачного пруда,

и желтое солнце над нами
становилось белым
и улетало
с ветром.

Слушая звон крючка
о за ночь отвердевшую воду,
слепой рыболов познает
себя как ловца отражений.

Вот придут камыши целовать руки
на звук дрожащей от натяжения
тетивы языка — в сумерках,

когда дерн изувечит копыто кентавра
и сам пальцами с удлинившимися ногтями
нащупаешь рога, что наметились на висках

уплотнением
тишины.

есть дверь есть порог

но некого
назначить собой
хоть и полон дом твой птицами
кружащими со скоростью
остывания вселенной

и есть окна:

херувим ходит
по весеннем лесу
что уже занимается пламенем

Механизмом огня озадаченные,
три мудреца вглядывались в языки пламени
в надежде разглядеть в них потаенные
пружины и зубчатые колеса,

ухватить их пытались пальцами,
с пальцев капало, зло шипя на углях,
их время,
ставшее вдруг текучим.

На подошвы налипла тяжкая глина,
и ему уже не оторвать от земли
ног, не приспособленных
к земному тяготению,

только видеть глазами на стебельках,
как корабль его
в землю врастает —
роднится с землею.

офелия уже на полпути
к дремучим островам
где херувим прядет
из пламени новый лес

— кувшинки тасуют лепестки
желая остаться неузнанными
жмутся к дремучим островам
приближения

Дайте имя ему,
имя, в котором
было бы меньше его,
вскормленного студеной водой
из сосцов апреля, —

больше того, что нарождается
в вербный час в нижнем сосуде клепсидры,
когда жизнь истекает по капле
и верхний
— колыбель —
пустеет.

Только бог, что живет в подгнившем,
облепленном осами персике слышал,
как по днищу нашего челна скребут
мачты незатонувших судов,

он единственный знает в лицо
тех, кто махал нам с осеннего берега,
пока их не развеял ветер.

Зима; девушка на тонком поводке
ведет крейсер вдоль взморья Осаки.

Голубое не-место, где кончается день,
где кончается ночь;
и все боги взобрались в одну колесницу.

Лиана — и та восползает на дерево
лишь за цветком,
не зная, что распустится он через тысячу лет
и лес теснят взлетные полосы.

Взявшись за руки, волны водят хоровод
вокруг бревенчатого острова, из чьих бойниц
выглядывают замшелые пушки — будь они людьми,
выжили бы из ума от старости, — из дул, как слюна,
стекает вязкая влага. Там не глубоко, но какие
руки нужны, чтоб дотянуться до дна? — руки спрута —
чтоб на ощупь найти место встречи матросов,
шедших из Ревеля в Гельсингфорс,
и из Гельсингфорса в Ревель, а ныне
покорных течениям, рыбам и льдам.

Морось цвета камня. Острова как цветы
тленья и славы.