Поэзия
МАКСИМ ГЛИКИН
Поэт, журналист. Родился в 1969 году в Москве, окончил МИИТ. Работал в «Вечерней Москве», «Общей газете», «Русском базаре» (Нью-Йорк), «Независимой газете», с 2005 г. — редактор отдела политики газеты «Ведомости». Автор трех книг публицистической прозы, стихотворных сборников «Я — метролль» и «35 времен года». Стихи опубликованы в «Юности», «Знамени», «Побережье» (США), «Арионе». Рецензии и эссе — в «НГ-Ex Libris», «Диалоге», «Дружбе народов». Член Союза писателей XXІ века.
Поэт, журналист. Родился в 1969 году в Москве, окончил МИИТ. Работал в «Вечерней Москве», «Общей газете», «Русском базаре» (Нью-Йорк), «Независимой газете», с 2005 г. — редактор отдела политики газеты «Ведомости». Автор трех книг публицистической прозы, стихотворных сборников «Я — метролль» и «35 времен года». Стихи опубликованы в «Юности», «Знамени», «Побережье» (США), «Арионе». Рецензии и эссе — в «НГ-Ex Libris», «Диалоге», «Дружбе народов». Член Союза писателей XXІ века.
МЕЖДУ ДВУМЯ МИРАМИ
Небо над большими домами
Небо над большими домами
...И нет, не усердствует, не возражает,
оно как умеет, так отражает
в предбаннике города вытертый коврик
лесов мелкотравчатых и малокровных,
застрявших на кольцах в беспомощном раже
жуков большегрузных и малолитражных,
и жерло вулкана на сто тысяч зрителей
с движением в центре весьма подозрительным,
стальной кукурузы неровную лысину...
И все отраженное переосмыслено
в структурах — отныне не блочных, а облачных,
экологически честных и войлочных,
фигурах текучих и неравнобедренных,
терминах необязательных, ветренных.
В разрывах и сгустах живой перфокарты —
поступки, коварства, замыслы, даты.
Для сей многослойной, ступенчатой памяти
внизу не бывает секретов и прайвеси,
что ни показание — то признательное.
Клубится всемирное бессознательное,
дымится, засасывает понемногу
продмаг, телебашню, вокзал, синагогу,
квартал за кварталом и округ за округом...
И скоро на уровне ниже облака,
на глубине, где вчера ночевали,
существование станет едва ли
возможным, едва ли оправданным.
А если так втянемся, то обратно нам
не будет пути — да и некуда, не к кому...
Нельзя доверять подобному зеркалу,
что в хляби ведет без штурвала и компаса
и делает снег — не из наших ли комплексов,
раздоров утренних, пены бритвенной?
Наверх не гляди, судьбу не испытывай.
оно как умеет, так отражает
в предбаннике города вытертый коврик
лесов мелкотравчатых и малокровных,
застрявших на кольцах в беспомощном раже
жуков большегрузных и малолитражных,
и жерло вулкана на сто тысяч зрителей
с движением в центре весьма подозрительным,
стальной кукурузы неровную лысину...
И все отраженное переосмыслено
в структурах — отныне не блочных, а облачных,
экологически честных и войлочных,
фигурах текучих и неравнобедренных,
терминах необязательных, ветренных.
В разрывах и сгустах живой перфокарты —
поступки, коварства, замыслы, даты.
Для сей многослойной, ступенчатой памяти
внизу не бывает секретов и прайвеси,
что ни показание — то признательное.
Клубится всемирное бессознательное,
дымится, засасывает понемногу
продмаг, телебашню, вокзал, синагогу,
квартал за кварталом и округ за округом...
И скоро на уровне ниже облака,
на глубине, где вчера ночевали,
существование станет едва ли
возможным, едва ли оправданным.
А если так втянемся, то обратно нам
не будет пути — да и некуда, не к кому...
Нельзя доверять подобному зеркалу,
что в хляби ведет без штурвала и компаса
и делает снег — не из наших ли комплексов,
раздоров утренних, пены бритвенной?
Наверх не гляди, судьбу не испытывай.
На двух стульях
сидит на двух стульях
пиджак сутуля
зависает как сонный брамин
между двумя мирами
между тангенсом и диезом
между правдой и дезой
содомом и домом
сенеками и нероном
харизмой и клизмой
молотом и карнизом
раздвоен поделен
ни иудей ни эллин
промежуточной расы
ни рыба ни мясо
ни рожа ни кожа
на кого-то похожий
на тебя на меня
вот те на
пиджак сутуля
зависает как сонный брамин
между двумя мирами
между тангенсом и диезом
между правдой и дезой
содомом и домом
сенеками и нероном
харизмой и клизмой
молотом и карнизом
раздвоен поделен
ни иудей ни эллин
промежуточной расы
ни рыба ни мясо
ни рожа ни кожа
на кого-то похожий
на тебя на меня
вот те на
Ласточка
Наши стихи нас умнее,
свободнее.
Как они, мы не умеем.
Юркие, отняли,
камни оставив почкам,
легкость дыхания.
Не вяжется жизнь — но выходит строчка
случайная, крайняя.
Тень на бумаге вдесятеро
огромней нас.
Полночь тело обвесила.
О, скованность!
Неловкость, ломота, как от гриппа,
невысказанность
на языке жестов... Но рифма,
пташечка, вылупилась.
Отряхнулась, озирается сонно,
пух почистила.
Наши движенья условны,
ее — истинны.
Наша походка невнятна,
ее полет вне сомнения.
Ласточка, девочка, Тата!
Постой, мы ведь тоже пернаты,
замри на мгновение!
свободнее.
Как они, мы не умеем.
Юркие, отняли,
камни оставив почкам,
легкость дыхания.
Не вяжется жизнь — но выходит строчка
случайная, крайняя.
Тень на бумаге вдесятеро
огромней нас.
Полночь тело обвесила.
О, скованность!
Неловкость, ломота, как от гриппа,
невысказанность
на языке жестов... Но рифма,
пташечка, вылупилась.
Отряхнулась, озирается сонно,
пух почистила.
Наши движенья условны,
ее — истинны.
Наша походка невнятна,
ее полет вне сомнения.
Ласточка, девочка, Тата!
Постой, мы ведь тоже пернаты,
замри на мгновение!