ЗИНЗИВЕР № 4 (36), 2012

Арсен МИРЗАЕВ
Поэт. Родился в Ленинграде в 1960 году. В 1989–91 — вольнослушатель кафедры поэзии Ленинградского Свободного университета. С 1989 по 1995 принимал участие в издании и редактировании литературно-художественного журнала «Сумерки» (Ленинград-СПб.). С декабря 2005 занимается воссозданием культурного пространства в бывшем знаменитом литературном ресторане «Вена» (1903 — 1917; ныне — мини-отель «Старая Вена»), проводит «Венские вечера», посвященные истории «Вены» и современному литературному процессу. Стихи, эссе, статьи и другие материалы опубликованы в различных журналах, альманахах, сборниках и антологиях в России и за ее пределами. Автор 15-ти поэтических книг, вышедших в Санкт-Петербурге, Москве, Чебоксарах, Париже, Таганроге, Мадриде. Стихотворения переведены на английский, французский, итальянский, румынский, финский, польский, чешский и чувашский языки. Лауреат московских фестивалей свободного стиха (1991 и 1993), Международной Отметины имени Д. Бурлюка (2006), премии «Avanmart Parni» (Симбирск — Чебоксары, 2006), премии ж-ла «Зинзивер» (2010). Член редколлегии литературно-художественных журналов «Зинзивер», «Футурум АРТ» и «Дети Ра». Живет в Санкт-Петербурге.



Эссе


НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО РАССУЖДЕНИЙ НА ТЕМУ «ГОВОРИТ ЛИ ТЕКСТ?»

Как-то я стал размышлять о Тексте и текстах (тема под условным названием «Говорит ли текст?» была мне предложена для выступления на конференции, проходившей в Хельсинки несколько лет назад), и в голову приходили самые разные мысли. Сначала хотелось начать с вечного, как мир, «договоримся о терминах». Что мы имеем в виду, когда говорим «текст»: литературное произведение? текст, о котором писал Ролан Барт в своей ставшей уже классической статье «От произведения к тексту» (1971)? «текст» в современном понимании? (многие нынешние авторы, не зная, к какому литературному «цеху» приписать свои художественные творения, называют их просто «текстами»). Потом подумалось о том, что можно долго и бесперспективно рассуждать о пресловутой «смерти автора»: если творца текстов, «текстопородителя» Р. Барта (авторствующего, т. е. имеющего «волю к авторствованию», — в терминологии Александра Секацкого), нет в живых уже больше тридцати лет, вероятно, мы имеем дело с неким текстом, «говорящим» голосом постериорного, загробного (или ненадолго воскресшего?), теневого автора или, возможно, это голос самого читателя-реципиента (м. б., если впасть в другую крайность и поверить тем, кто утверждает, что текст безъязык, безголос и нем, как рыба)?..
О многом, бесконечно многом можно было бы поговорить, присоединив к нашей беседе голоса живых и мертвых постструктуралистов и постмодернистов с их изрядно устаревшими, но казавшимися когда-то такими незыблемыми интенциями… Но понять, что же меня на самом деле больше всего волнует и интересует, мне помог, как ни странно, сетевой журнал «Рец» (№ 48, 2000 г.), в котором были опубликованы материалы семинара «Поэзия в начале XXI века», фестиваль актуальной поэзии «СЛОWWWO» (Калининград, 24–27 августа 2007 г.). Среди этих материалов, где было много любопытного и достойного внимания, меня заинтересовала, прежде всего, статья (точнее, тезисы доклада) поэта и переводчика Юкки Маллинена «Русская и финская поэзия — общие задачи?». Автор цитирует работу финского поэта Теему Маннинена, помещенную в журнале «Tuli & Savu», где ставится вопрос о том, представляет ли собой общественную, политическую фигуру современный поэт, если он поэт истинный; а поэзия, утверждается в статье, как «самый личностный из видов искусства, всегда является искусством политическим». Приятно поразило то, что для сегодняшней финской поэзии актуально и важно то, что ныне находится в центре внимания и в России, где поэт, как известно, всегда был «больше, чем поэт»…
Нынешний пишущий (не важно, в какой стране он живет) стесняется (не умеет, боится быть неверно понятым, осмеянным etc.) быть поэтом. Он, как верно отмечает Теему, а вслед за ним и Юкка, либо надевает на себя маску (постмодерниста, авангардиста, традиционалиста), будучи убежденным в необходимости таковой, либо, не надеясь на внутреннюю силу печатного слова, идет на поэтическую эстраду, в надежде скрыть неуверенность в себе самом (собственной значимости, «праве на голос», таланте, в конце концов) при помощи громко скандируемых собственных виршей, эпатажного поведения, шокирующего внешнего вида и т. п.
Мне же представляется, что все, конечно, несколько сложнее, но и, вместе с тем, запутанней и неоднозначней.
С одной стороны, разговорам о переносе внимания с фигуры пишущего на сам текст, за который «говорит» его язык, как бы самопроизвольно занимающийся смыслопорождением, спорам о структуре и тексте, произведении и тексте, о лингвистическом подходе к анализу произведений — действительно уже более сорока лет. Да и о «Language school», поэтах и критиках этой школы (Ю. Маллинен в своей работе обстоятельно рассказывает о влиянии «школы языка» на современную поэзию Финляндии) немало уже написано, в том числе и о рецепции «Language school» в актуальной петербургской поэзии, например, в творчестве Александра Скидана и, в особенности, Аркадия Драгомощенко (см. статью Анатолия Барзаха «Ритуальное общение любителей русской словесности», получившую недавно учрежденную премию «Мост» за лучший критический материал о современной русской поэзии//Мост: Статьи о русской поэзии. — М.: Книжное обозрение, 2006). Но все дело-то в том, что ни достижения лингвистики, ни успехи креативного литературоведения и новейшей критики, ни существующие классификации поэзии (вернее, ее попытки), ни придуманные (зафиксированные) продвинутыми исследователями новые течения и школы никоим образом не могут (глобально и всеобъемлюще, во всяком случае) помочь бедным, потерянным и растерянным поэтам ХХI века сориентироваться в вопросах самоидентификации, обретении голоса и возможности совладать с «безголосостью» собственных текстов. Почему это происходит? — Попробуем хотя бы приблизиться к разгадке.
Для меня лично очевидно, что в наши дни в русской, особенно петербургской поэзии (о ситуации в других городах и тем более странах сейчас мы говорить не будем) существует, по большому счету, две категории пишущих.
1) Авторы, пишущие о себе и для себя, занимающиеся исключительно словоговорением в рифму. Ни о каких инновациях в творчестве поэтов этой категории, естественно, и речи не идет. Ничего нового, к сожалению, их тексты не «говорят» и «сказать» не могут.
2) Те, кто всерьез озабочен проблемой усредненности, банализации и десакрализации поэзии. Для них текст является «говорящим», только если он звучит по-новому, если выбивается из общего ряда «лица необщим выражением», если он заставляет самого прожженного скептика подбочениться эдаким анти-Станиславским и провозгласить: «Верю, даже если это абсолютно абсурдно и, на первый взгляд, совершенно бессмысленно».
Поэты, стремящиеся выделиться — во что бы то ни стало, неплохо разбираются в современной литературной ситуации: в том самом контексте, от которого они должны оттолкнуться и… — прямиком к всемирной славе. Им кажется, что достаточно писать длинные прозообразные нерифмованные стихи, лишенные каких-либо поэтических признаков, и — все: заметят, объявят твои гениальные вирши «актуальными», мало того — опубликуют в журнальчике, возможно, рядом с Кириллом Медведевым, а то глядишь — и с Валерием Нугатовым. Такое случается, сплошь и рядом. Для хорошего и столь «актуального» человечка бумаги не жалко, — как ему не порадеть?.. Жаль, что это соседство, эта близость журнальная (пусть и с действительно хорошими поэтами — да хотя бы и теми же Медведевым с Нугатовым: и актуальными, и своебычными, и со своими собственными, не похожими на иные голосами) на поверку оказывается не близостью, а коммунальным соседством, с оттенком привычной взаимной зависти, ненависти и злости: «звуко-буквенные» дети, появляющиеся на свет вслед этому журнальному соседству, неотличимы от своих же старших (по времени публикации) братьев: все те же унылые, вялые, дряблые, удивительно бездарные и лишенные даже намека на смысл строки с претензией на исключительность и неповторимость. Увы-увы: «не актуален нынче лишь талант…»
Если уж «актуальных» пиитов — сотни и сотни, то к 1‑й категории принадлежат тысячи стихотворцев, как молодых, так и вполне древних. Их тьмы и тьмы. Фамилии называть бессмысленно. И наипаче удручающую картину можно наблюдать именно у нас, в городе двух Петров и одного Володи (последний, В. В., извините, — не в счет: не вышел ни ростом, на рангом). Здесь пииты пишут километрами, исключительно в рифму, причем, зачастую, весьма гладко и крайне правильно. Любят сбиваться в стаи, читать только друг друга и не читать никого не из своего круга, быть друг на друга похожими — и в жизни, и в стихах.
С другой стороны, уникальность (она же парадоксальность) ситуации в том, что на этом унылом «среднестатистическом» фоне и выделиться-то вроде бы не слишком сложно, если ты не входишь ни в одну из «конвенциональных стай», пишешь не в рифму (белым, свободным, гетероморфным стихом), считаешь себя авангардистом, актуальным поэтом etc.
Кто же выбивается из этой славной когорты, принадлежащей к нерушимому содружеству, «оплоту ямбизма-хореизма» (по выражению московского поэта Ивана Ахметьева)? — Их не много. И среди них есть вершки, а есть и корешки.
1) Верхи не хотят писать в рифму (хотя и умеют это делать, как правило, не хуже так называемых «конвеционалистов»). Это адепты верлибра (в меру признанные и уже не слишком молодые) и пииты, практикующие те или иные формы игровой (комбинаторной), авангардной поэзии. Тут мы можем назвать, не ставя целью «вспомнить всех поименно» и никого не забыть, хотя бы несколько верных приверженцев, адептов свободного стиха (Дмитрий Григорьев, Валерий Земских, Дмитрий Чернышев, Джордж Гуницкий; поэты, ориентированные на верлибр западно-европейского и — в гораздо большей степени — свободный стих американского извода: Аркадий Драгомощенко, Александр Скидан, Дмитрий Голынко), питерских авангардистов (называемых так с известной долей условности): это члены Института Русского Авангарда Александр Горнон, Борис Констриктор, Борис Шифрин, а также Владимир Эрль, Валерий Кислов, палиндромист и омограммист Павел Байков, более молодые Дарья Суховей, Петр Казарновский и некоторые другие).
2) Низы не умеют писать не в рифму (здесь приходится говорить о совсем молодом поколении, которое еще не научилось ничему, поскольку ничего и не знает, кроме «интернетовской» поэзии, а книги им заменяет сетевое общение в чатах, «ЖЖ» и «Контакте» (на прочих сайтах — в социальных сетях). Но я должен сразу же оговориться. Речь опять идет исключительно о «массе». Появляются, особенно в последнее время, безусловно талантливые и весьма интересные поэты, совсем молодые. Но их мало, очень мало. Хотя, вероятно, так и должно быть. Чтобы мы делали, если бы у нас (в том же СПб., например) расплодились сотни юных гениев?.. Возможно, у кого-то с возрастом это пройдет. Но, впрочем, незнание и неумение превращаются в знания и умения лишь у тех, кто стремится «сбиться с круга», создать что-то свое, расширить горизонты познания и восприятия. А таких всегда было не слишком много, теперь — и подавно… Едва ли не единственным выходом для них, помимо Интернет-ресурсов, являются поэтические «подмостки»: «открытый микрофон» (чтения, где слово предоставляется любому пишущему, вне зависимости от качества его «продукции»), Слэм, (соревнования, где шансы на победу и получение приза — символического или денежного, имеет тот, кто громче всех кричит, обильно уснащает свою пиитическую речь обсценной лексикой и привел с собой толпу своих «фанатов»).
Есть и еще одна категория пишущих, которые не относятся ни к вершкам, ни к корешкам. Это поэты условных 30–35 лет (или около того), прошедшие определенный путь по дороге литературного самостановления. Люди не только ищущие и читающие, думающие, но и сами многое умеющие. Не имеющие ни желания, ни возможности примкнуть к 40–50–60‑летним мэтрам и полумэтрам, понемногу выходящим в тираж, они пытаются издавать собственные журналы и альманахи (не только в Сети), выступать на более-менее серьезных чтениях/конференциях/фестивалях и формировать некое подобие идеологии своего поколения.
Все это, опять же, достаточно условно и расплывчато. Среди «не-вершков‑не-корешков» есть люди и более молодые, и более солидные. Кто-то из них пишет исключительно в рифму, кто-то занят формальными поисками, игровой поэзией, кто-то в большей степени обеспокоен отсутствием поэтической критики современной поэзии, нежели даже собственными творческими проблемами.
Суть не в этом. Важно то, что такие поэтические люди есть. И их не так уж мало. Они довольно активны и инициативны. Их прозу, статьи, эссе и стихи печатают (печатали) выходящие в Москве журнал «Воздух», альманах «Абзац», выпускающийся в столице питерский журнал «Зинзивер», литературно-художественные журналы «Словолов» и «АКТ — литературный САМИЗДАТ», альманах «Транслит», новый сетевой ж‑л «Полилог». Последний затеяли филологи и поэты Анна Голубкова и Юрий Орлицкий. Это издание, в отличие от названных выше, занимающихся все же, в первую очередь, публикациями оригинальных художественных произведений (отнюдь не только московских авторов), посвящен критике и филологии, анализу современной поэзии, актуальных вопросов современной литературы, вроде следующих: «говорит» ли текст, а также — язык, лишенный своего «создателя»; есть ли что сказать тем, кто сегодня отваживается называть себя поэтом и, наконец, существует ли вообще в наше время подлинная поэзия, у которой власть над умами отняли политики и бизнесмены, журналисты и имиджмейкеры, компьютерные игры и Глобальная сеть?..

Журналу «Полилог» я предложил взять — в качестве эпиграфа — высказывание формалиста и ОПОЯЗовца Виктора Шкловского из его статьи о писателе, филологе и литературоведе Юрии Тынянове (в ЖЗЛовском сборнике: Юрий Тынянов. Писатель и ученый. М.: Молодая гвардия, 1966). Это высказывание представляется мне и теперь, по прошествии столько лет, важным, актуальным, «говорящим» и, хотя бы отчасти, отвечающим на вопрос, подступиться к ответу на который пытался автор этих беглых заметок: «Работа — это… столкновение мыслей, систем решений, работа даже великого человека не монологична — она драматургична и нуждается в споре и в согласии с временем и товарищами».