ЗИНЗИВЕР № 4 (36), 2012

Мартовский номер журнала "Дети Ра" (№ 3 (89), 2012) посвящен поэтам СМОГа. Они — актуальны, хотя бы потому, что каждое талантливое поколение духовно переживает себя, и не просто находит отзвук в последующих — становится выразителем их жизни. Талант — в какой-то степени — пророк. Авторы СМОГа, поэты, прозаики, художники — талантливы. На страницах журнала представлены стихи Петра Шушпанова, Дмитрия Савицкого, Аркадия Пахомова, Игоря Ворошилова, Леонарда Данильцева, Николая Шатрова, Анатолия Зверева, Владимира Яковлева, проза Вагрича Бахчаняна, а также эссе Владимира Алейникова и Вячеслава Самошкина.
Обилие авторов-смогистов позволяет читателю окунуться в атмосферу 1960-х, причем это погружение будет сопровождаться не перепевом известных сюжетов и тем (во всяком случае, не только), но: срезом глотнувшей свободы, сбросившей идеологические догмы поэзии, находящейся между временами застоя и отстоя.
Свобода (Петр Шушпанов) названа своим именем, избежав тем самым опасности очутиться в иносказательной петле:

Ей, этой свободе, необходимо утвердиться, а потому она должна прозвучать — не намеком, не иносказанием, а полногласно, полноценно. И они лопались, эти души, вкусившие до края свободы. Судьбы смогистов известны. Губанов предсказал себе роковой сентябрь и навсегда остался в этом месяце золотеющей листвы. Бахчанян и Соколов, блеснувшие чешуей иного мира, сменили океаны и континенты. Савицкий оказался во Франции; Пахомов, Ворошилов, Данильцев, Шатров, Зверев, Яковлев — в вечности…
По крупицам памяти и страницам архивов воссоздается теперь вспыхнувшее и разошедшееся яркими огоньками полотно СМОГа. Но время не властно над словом, тем более, если оно Словом и создается.
"не мы подводим времени черту / сама черта как уровень ненастья", — говорит Дмитрий Савицкий. Им, выпавшим жить в счастливом ненастье (ибо жизнь в любом случае — счастье), нечего было хвататься за соломинку, открывая простые истины:

Стихи перетекают в прозу и замыкаются в изобразительном пространстве. Вагрич Бахчанян, создавая свой деструктивный (и одновременно остро-конструктивный) мир, был способен изменять материю пространства и словом, и графикой (именно он расположил ленинский профиль на ордене горизонтально — сообразно нынешнему положению вождя); подкрутив пару винтиков, найдя словесную окантовку, преобразил подростка Савенко в писателя Лимонова.
Построена на парадоксе и представленная в журнале "Сказка". Пересказывать Бахчаняна — цитировать дословно, но в межбуквенной и межсмысловой плоскости, впитав в себя эстетику постмодернизма, и находится его добрый молодец, скачущий в Киев-град (персонаж "Сказки"). Язык до Киева доведет, говорите? Может, и так. Главное, чтобы этот Киев Великим Устюгом не оказался. Или Великим Новгородом — в крайнем случае.
Но не только советами и слухами земля полнится (вот если бы добрый молодец отправился в Киев-град, да с навигатором, на коне установленном!).

И все-таки СМОГ был хорош тем, что не сковывался единым творческим вектором; в обществе гениев сосуществовали эти разные, но талантливые авторы, порой — этакие медведи в берлоге (что, кстати, ставило под сомнение долгое и успешное существование самого общества). Они, оставаясь друзьями в жизни, вклеивали в мозаику русской литературы свои — отличные от прочих — пазлы.
Вячеслав Самошкин вспоминает о смоговском вечере 1965 года:
"Самое яркое впечатление осталось, конечно, от чтения Леонида Губанова и Владимира Алейникова.
"Эта женщина недописана, / Эта женщина недолатана, / Этой женщине не до бисера, / А до губ моих — ада адова", — шаманствовал первый.
"Когда в провинции болеют тополя, / И свет погас, и форточку открыли, / Я буду жить, где провода в полях / И ласточек надломленные крылья", — волхвовал второй…"
Владимир Алейников уверен: "Смог — это значит сумел. Ну а смог, сумел выжить — сумей же сказать. Произнести — слово. На чутье, на дыхании, чудом — но удержаться в яви. Ринуться в стихию речи — и обрести в ней дом. И продолжать — путь".
Но путь продолжается не только там, где рождается слово. Филологи не дадут соврать — в начале было предложение. Но почему такая удивительная магия у звука?

Аркадий Пахомов наговаривает, а ты проваливаешься куда-то, отрешаясь от собственно смысла, следишь за действием посредством звуков:

После, услышав дом, угадав его тихий медитативный призыв, нужно сесть "в электричку в зеленой шали", добраться до возвышающего над ржаным полем дома и… войти в него, чтобы жить, чтобы остаться навсегда, завести двух (обязательно двух!) крольчат, любоваться закатом и думать вслух.
А в конце, когда пробуждаешься от словесно-звуковой игры: "я вас очень прошу, очень — / разрешайте крольчатам бегать к вам в огород". В самом деле — пусть бегают!