Портреты поэтов
Сергей СЛЕПУХИН
Екатеринбургский поэт и художник. Родился в 1961 г. Окончил Свердловский медицинский институт, аспирантуру при кафедре физиологии человека. Автор книг стихов «Слава богу, сегодня пятница!» (Екатеринбург, 2000), «Осенний покрой» (Санкт-Петербург, 2003), «Вода и пряжа» (Екатеринбург, 2005), «Прощай, Парезия» (Екатеринбург, 2007), «Задержка дыхания» (Екатеринбург, 2009), «Дотла забывать» (США, 2011), а также книг эссе совместно с М. Огарковой — «Новые карты Аида» (США, 2009), «Перья и крылья» (США, 2010). Публикации в журналах «Звезда», «Уральская новь», «Арион», «Знамя», «Новый берег», «Крещатик», «Волга», «Дети Ра», «Белый ворон», «День и Ночь», «Новый журнал», «Интерпоэзия», во II и III томах Антологии современной уральской поэзии под ред. В. Кальпиди.
Екатеринбургский поэт и художник. Родился в 1961 г. Окончил Свердловский медицинский институт, аспирантуру при кафедре физиологии человека. Автор книг стихов «Слава богу, сегодня пятница!» (Екатеринбург, 2000), «Осенний покрой» (Санкт-Петербург, 2003), «Вода и пряжа» (Екатеринбург, 2005), «Прощай, Парезия» (Екатеринбург, 2007), «Задержка дыхания» (Екатеринбург, 2009), «Дотла забывать» (США, 2011), а также книг эссе совместно с М. Огарковой — «Новые карты Аида» (США, 2009), «Перья и крылья» (США, 2010). Публикации в журналах «Звезда», «Уральская новь», «Арион», «Знамя», «Новый берег», «Крещатик», «Волга», «Дети Ра», «Белый ворон», «День и Ночь», «Новый журнал», «Интерпоэзия», во II и III томах Антологии современной уральской поэзии под ред. В. Кальпиди.
ГОЛОС ИЗ ХОРА
И в час, когда хор тихо пел
О «Свете Тихом», — в умиленьи
Я забывал свои волненья
И сердцем радостно светлел…
Иван Бунин
О «Свете Тихом», — в умиленьи
Я забывал свои волненья
И сердцем радостно светлел…
Иван Бунин
Курский вокзал — темное святилище горя, храм, где души совершают перемену мест. Почетный караул семафоров, «остекленелые» двери, промерзший черный тамбур — вскочи! Здесь «встречаются хором», молчат «хором», все здесь — еще живые…
Стихи Александра Леонтьева первой половины прошлого десятилетия — долгая, длинная, неоконченная депеша «Начальнику хора».
Стихи Александра Леонтьева первой половины прошлого десятилетия — долгая, длинная, неоконченная депеша «Начальнику хора».
Соедини меня с Царством Небесным,
Мост перекинь и окликни по имени
Тех, кто необходим позарез нам,
В сад свой больничный заочно прими меня —
Слушателя твоего, пациента,
Всех излечи от страданья и ужаса…
Мост перекинь и окликни по имени
Тех, кто необходим позарез нам,
В сад свой больничный заочно прими меня —
Слушателя твоего, пациента,
Всех излечи от страданья и ужаса…
Там-тамы, точки-тире, беспроводной телеграф, Telex, рифмованные строчки бегут, но «абонент/заблокирован, временно, вечно».
Нежные, женственные лица с мягким округлым овалом, легкие вьющиеся шелковистые волосы — ангелы Гентского алтаря, музицирующие, поющие. Все открыто миру через арки окон. Резной пюпитр, ноты, арфа, орган, скрипка. Духовная радость и праздничное просветление. Богатство мимики и тембров. Задумчивые лица, постижение мира божественных звуков. Дискант, альт, бас, тенор сливаются в едином хоре, величественная песнь торжественно льется. Один заводит, другой подхватывает, третий прилежно тянет мелодию, кто-то — зевает, а кто-то — делает вид, что поет. Прощальная симфония, последние гастроли…
В стихах Леонтьева иные «военно-воздушные силы». «Каждый ангел ужасен», как когда-то заметил Рильке. Вестники-духи проявляются на «железнодорожном полотне», выписанные машинным маслом на сером снегу. «Глаза, подведенные/мраком подземным».
Давным-давно, еще до перемен… Подшофе, фуражка, дурашливо заломленная на голове, раскинутые руки-крылья, невинная игра в «полуангелов‑полупилотов». Леня Шевченко, Боря Рыжий, погибшие друзья, мальчики, ступившие за предел. Те, кого любил, кто всегда будет узнан из тысячи мертвых.
Нежные, женственные лица с мягким округлым овалом, легкие вьющиеся шелковистые волосы — ангелы Гентского алтаря, музицирующие, поющие. Все открыто миру через арки окон. Резной пюпитр, ноты, арфа, орган, скрипка. Духовная радость и праздничное просветление. Богатство мимики и тембров. Задумчивые лица, постижение мира божественных звуков. Дискант, альт, бас, тенор сливаются в едином хоре, величественная песнь торжественно льется. Один заводит, другой подхватывает, третий прилежно тянет мелодию, кто-то — зевает, а кто-то — делает вид, что поет. Прощальная симфония, последние гастроли…
В стихах Леонтьева иные «военно-воздушные силы». «Каждый ангел ужасен», как когда-то заметил Рильке. Вестники-духи проявляются на «железнодорожном полотне», выписанные машинным маслом на сером снегу. «Глаза, подведенные/мраком подземным».
Давным-давно, еще до перемен… Подшофе, фуражка, дурашливо заломленная на голове, раскинутые руки-крылья, невинная игра в «полуангелов‑полупилотов». Леня Шевченко, Боря Рыжий, погибшие друзья, мальчики, ступившие за предел. Те, кого любил, кто всегда будет узнан из тысячи мертвых.
Спите, душевнобольные, юроды,
Умалишенные, ангелы, дауны, –
Вот колыбельная вам от природы,
Флоры тишайшей и певческой фауны:
Пенье из мрака…
Умалишенные, ангелы, дауны, –
Вот колыбельная вам от природы,
Флоры тишайшей и певческой фауны:
Пенье из мрака…
Смерть забирает оптом и в розницу. Так что же отделяет нас от смерти — мрак, «который — та же кожа»?
Меж них стекло — и, слава богу.
Ворочается человек,
Он тоже в комнате — не весь,
А там, где все мы понемногу.
Ворочается человек,
Он тоже в комнате — не весь,
А там, где все мы понемногу.
Или эта пленка, кожица, не выносящая прикосновений, и есть душа, снаружи обволакивающая плоть, «глыбу гроба» навьючивающая на горб тела? Есть ли она вообще, душа? Может, тело, чей ужас чувствуешь в преддверии тьмы, всего лишь страшный сон распеленутой мумии? «А души в этой мумии… видимо, нет…»
Людское существование — легкая прозрачная ткань, колеблемая, как морская поверхность. Собственная жизнь человека незаметна на глади материи и умещается всего лишь в «границах рубчика и шва». «Она всего лишь голос в хоре», тонущий в шуме и многоголосице. «Кричащее пятно» в «заплаканном» пейзаже.
Родина, ее «немигающий черно-белый взгляд». «Звук приглушен в этом сером и черном,/дальше кромешный покой»… Вечный покой, невыносимо тягостный. Тьма кромешная. «Мне ли… Веселым быть и веселить других, Когда в глазах зияет ад кромешный» — плакался некий бедняга-комик еще четыре столетия назад.
Страстная мечта — высветить пространство «молчания души», междупутье, где мечутся тени «у полной тишины и тьмы».
Поэты, как правило, противопоставляют свет тьме, темноте, мраку, потемкам. Это их способ видеть. Для них существует свет прямой, самоцвет, и свет чужой, отражательный, от темного тела. В теми свет виден. Светом крыто, ветром огорожено. Взаимосвязь Света и Тьмы большинство стихотворцев не подвергает сомнению. Другое дело Леонтьев, для него это вовсе не бесспорная истина.
Темь-темница жизни вмещает всю «огромность беды», поглотившую любимых, умерших, «весь воздух, которым дышит радость». Переход к свету лежит через обретение Красоты, «красы», как называет ее поэт. Что для Леонтьева красота? Это не «порочное» великолепие, картинность, нарядность отреставрированной Янтарной комнаты в Царском селе, на которую «ломится народ». Краса — это благолепие, блаженное видение, счастье узреть в предсмертном восторге прустовского Бергота «жемчужно-дымный рай».
Перипатетика, невинные прогулки с Афанасием Фетом. «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья…» Безглагольная стихия. Бездействие, отсутствие действия? Нет, особое состояние, погружение в «светлое царство мечты». Фет триедин, он — Бог, Любовь, Природа.
Людское существование — легкая прозрачная ткань, колеблемая, как морская поверхность. Собственная жизнь человека незаметна на глади материи и умещается всего лишь в «границах рубчика и шва». «Она всего лишь голос в хоре», тонущий в шуме и многоголосице. «Кричащее пятно» в «заплаканном» пейзаже.
Родина, ее «немигающий черно-белый взгляд». «Звук приглушен в этом сером и черном,/дальше кромешный покой»… Вечный покой, невыносимо тягостный. Тьма кромешная. «Мне ли… Веселым быть и веселить других, Когда в глазах зияет ад кромешный» — плакался некий бедняга-комик еще четыре столетия назад.
Страстная мечта — высветить пространство «молчания души», междупутье, где мечутся тени «у полной тишины и тьмы».
Поэты, как правило, противопоставляют свет тьме, темноте, мраку, потемкам. Это их способ видеть. Для них существует свет прямой, самоцвет, и свет чужой, отражательный, от темного тела. В теми свет виден. Светом крыто, ветром огорожено. Взаимосвязь Света и Тьмы большинство стихотворцев не подвергает сомнению. Другое дело Леонтьев, для него это вовсе не бесспорная истина.
Темь-темница жизни вмещает всю «огромность беды», поглотившую любимых, умерших, «весь воздух, которым дышит радость». Переход к свету лежит через обретение Красоты, «красы», как называет ее поэт. Что для Леонтьева красота? Это не «порочное» великолепие, картинность, нарядность отреставрированной Янтарной комнаты в Царском селе, на которую «ломится народ». Краса — это благолепие, блаженное видение, счастье узреть в предсмертном восторге прустовского Бергота «жемчужно-дымный рай».
Перипатетика, невинные прогулки с Афанасием Фетом. «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья…» Безглагольная стихия. Бездействие, отсутствие действия? Нет, особое состояние, погружение в «светлое царство мечты». Фет триедин, он — Бог, Любовь, Природа.
Когда-нибудь да рухнет синева —
И выяснится за воздушной бездной,
Что прав был Фет. Поэзия права.
И выяснится за воздушной бездной,
Что прав был Фет. Поэзия права.
Красота — сущностная рифма для Александра Леонтьева. Она ему видится и целью, и смыслом, и пафосом жизни. Красота, царящая и над добром, и над злом. Знамение, предзнаменование Света — явного или скрытого присутствия Бога. Чаще всего для поэта оно появляется в виде светлой полоски, «томительной и далекой», росчерка, мазка.
Не до тюбика было счастливым нам,
Из которого выдавлен в серой тьме,
Подгоняемой редким снежком к зиме,
Золотой мазок, увенчавший храм:
Все в душе светилось, а не в уме, –
Здесь, любимая, а не где-то там.
Из которого выдавлен в серой тьме,
Подгоняемой редким снежком к зиме,
Золотой мазок, увенчавший храм:
Все в душе светилось, а не в уме, –
Здесь, любимая, а не где-то там.
Полоса сияющего фонаря, висящего среди «бессонниц тяжких», намек на лучшую долю, обещание «все осветить и все исправить». «Солнцем обведенный профиль» любимой. «Светлая — наискосок — полоса», шрам, выведенный кислотой, Свет, лежащий тихо, печально на лице почившего друга.
Есть странный свет, неяркий и недвижный, далекое и тусклое сияние. Просом сыплется он из-под ног Иисуса, когда Иосиф из Аримафеи снимает Мессию с креста. «Свет тихий» льется на великой вечерне — свещеносцы с зажженными свечами, диакон с кадилом, священник — из алтаря к открытым царским вратам. Свете благодати, тебе слагает стихи Александр Леонтьев.
Есть странный свет, неяркий и недвижный, далекое и тусклое сияние. Просом сыплется он из-под ног Иисуса, когда Иосиф из Аримафеи снимает Мессию с креста. «Свет тихий» льется на великой вечерне — свещеносцы с зажженными свечами, диакон с кадилом, священник — из алтаря к открытым царским вратам. Свете благодати, тебе слагает стихи Александр Леонтьев.