ЗИНЗИВЕР № 9 (41), 2012

Не на что жаловаться — пожалуемся на то,
что не на что жаловаться, была бы слеза в глазу.
Перелицовано-вывернуто пальто.
Мама белье полощет в белом тазу.

Карнизы сверху ограничивают небосвод,
странный многоугольник затянут серым сукном.
У стенных часов хороший, недельный завод.
Мотоцикл соседа стоит под нашим окном.

Пятнадцать лет тому мотоцикл привезли сюда
из побежденной Германии, а он как будто вчера
сработан. Из крана в колонке течет вода
тоненькой струйкой. Жизнь в глубине двора

кажется странной, как жизнь в любой глубине,
пещерной, океанической — не все ли равно.
Летают пилоты и ангелы, но мы обитаем на дне.
Не тратьте силы, ангелы, спускайтесь сюда, на дно.

Церковь, кого ты больше любишь — Петра или Павла?
Того, что пониже, с книгой, или того — с ключами?
Или любовь остыла? Или вера ослабла?
Или ты разучилась разговаривать с палачами?

Каково теперь тебе без гонений, в неге и холе?
С тяжелыми колоколами, золочеными куполами?
Каково учить второгодников в средней школе,
каково бывшим сержантам быть иноками и попами?

Все равно не втолкуешь ни хлюпику, ни лоботрясу,
что кровь революции в землю еще не впиталась,
не поймут либерасты, для чего игумен на рясу
нацепил за Афган медали — а что ему делать осталось?

Потому что «духи» в горах — не лучше нечистого духа,
тоже Божьи созданья, а резали нас без пощады.
Загнут подбородок и сразу — от уха до уха,
ну и мы их убили несчетно — за то и награды.

Потому что за наших — за сотни деяний греховных,
что каждый из нас совершил, больше, паче песка морского! —
все равно помолятся двое Первоверховных,
стоящих на облаке — эти замолвят слово.

И Та, что ходила по мукам и Михаила просила
за христиан заступиться, до прочих дело какое,
знает, что с нами, если не Бог, то крестная сила,
и если нас не спасут, то просто — оставят в покое.

заключенное время ходит кругами по воде или по пню
повезет так по орбите на этом меню
исчерпано вкладыш для памяти сохраню

невелик список выбора нет и цена одна
цифры сливаются надпись едва видна
чаша у губ ангельский хор как цыганский поет пей-до-дна

главное что на волю не выбраться и покой
близко как локоть а не укусишь и не достать рукой
старая страшная сказка по дорожке стучит клюкой

что это нам читали на грядущий ночной кошмар
осип тебе про горячий из ребячьих пупков отвар
а голосок-то тонкий будто пищит комар

седина в бороде на ребре вращается бес
и какой там лесоповал если лес до небес
если душа имеет массу а совесть имеет вес

не говоря о цвете чаще черным черна
душу дробит что комья земли борона
жизнь прорастает из мертвого разложившегося зерна

Справа лежат, слева сидят, едут посередине.
Это участок Люстдорфской дороги между кладбищем и тюрьмою.
Тех, кто лежат — поминают. Тех, кто сидят — и в помине
нет — жизнь в трамвае гремит стороною.

Я стою на задней площадке, лоб к стеклу прижимаю.
С детства люблю смотреть, на то что уже миновало.
Слышен только стук колес на стыках — спасибо трамваю.
То, что видел минуту назад — из виду пропало.

Но если закрыть глаза — все увидишь снова,
Одновременно, во всех измереньях, какие только
существуют. Жизнь не сдержала слова,
но не стыдится и снова — сбивает с толку.

Ползет вверх по склону красно-желтый фуникулер.
Бежит, зажав кошелек в руке, карманник, не чуя ног.
Не бойся, сынок, Бог не фраер, не мусор и не филер.
Не следит за тобой, не догонит тебя, сынок.

Что в чужом кошельке, все — твое, все пятнадцать рублей,
плюс ключ от сарая и постоянный билет за июнь...
Старушке даст ссуду профком, ее не жалей.
Кто скажет, что будет плакать, не слушай, а в очи плюнь.

Ну, отяжелеет совесть где-то на грамм пятьдесят.
Ну, поймают, повяжут, осудят, навесят срок,
все равно не узнают всех дел, что на тебе висят.
А срок, как урок, тебе все равно — не впрок.

Потому как ты был сирота, военной войны дитя.
Потому, что такое видал — что там тот кошелек!
Ты свой, социально близкий, ты срок отмотаешь шутя,
выйдешь, а там и до нового срока путь недалек.

Беги, пятнадцать рублей — все равно навар,
лето в разгаре, на клумбах цветут цветы.
И пока фуникулер вползет на Приморский бульвар,
ты будешь уже далеко. И это будешь не ты.

Старых вещей больше, чем стариков и старух
у синего моря. Пространство захламлено, решаешь с утра
все привести в порядок, но сохраняется спертый дух,
кастрюля стоит на плите, веник торчит из ведра,

газета в почтовом ящике — новости еще те,
цветная открытка с праздником, которого нет как нет.
Комарик под потолком песню поет о тщете
сущего — не разберешь, где припев, где куплет.

По недомыслию, по неведению, по небрежности,
по сдвигу в мозгу, по зуду в промежности,
по нерадению мы допускаем погрешности.

И такая жизнь позади, что стыдно оглядываться.
А как стыдиться нечего, так и нечему радоваться.

Только вспомнишь унылую лошадь, телегу с бидонами,
Паровоз со звездой и прицепленными вагонами.
Послевоенных военных с медалями и погонами.

Только очередь за молоком, баночки со сметаною,
крышки из белой фольги, блюдечко с кашей манною,
вся комками, но сварена нашей мамою.

Если мама была жива, молода, улыбка светилась лучиком.
Если ты в мечтах был отважным греческим лучником,
одновременно наследным принцем или поручиком.

Хорошо быть детьми неухоженными, голоштанными,
хорошо, что в городе есть Приморский бульвар с каштанами.
А за городом степь с полевками и баштанами.

Вот и море к ногам подступает. Народ щеголяет бумажными
треуголками из газет и иными нарядами пляжными,
и телами — складчатыми, насквозь прогретыми, влажными.

Вот и старость не за горами, а в пыльном скверике.
на скамейке с газетами о СССР и Америке,
о буржуазии, которая бьется в истерике.

Вот и смерть на четвертой странице в траурной рамочке.
Ничего, что каша комками, хочется к мамочке.

Процесс выцветания старых фото
иногда превращается в высветление,
растворение в свете.
Хотелось, чтобы нечто подобное
происходило с нашими душами
прежде чем они сольются с фоном
и станут вовсе неразличимы
по крайней мере, со стороны.