ЗИНЗИВЕР № 10 (42), 2012

От сердца к сердцу, от любви к любови
До самых, самых беззащитных — нас! —
Сквозь жизнь и смерть, сквозь властный голос крови,
В урочный или неурочный час,
Листвой опавшей, первою травою,
Нас властно отделяя от других,
Доходит и хватает за живое…
И сторонятся мертвые живых!

Изгиб, излом, и нет дороги…
Нелепо, как в дурном кино!
И вспоминается о Боге —
Ему всегда не все равно.

Ревет мотор на грани срыва.
Чуть-чуть назад… Вперед… Вираж…
Налево — лезвие обрыва.
Направо — зубы скалит кряж.
Потеет на спине рубашка,
Как в зной из погреба вино…
Водитель — на бровях фуражка —
Хохочет… Черт, ему смешно!

И на заоблачном пределе
Последних лошадиных сил,
Скрипя мостами, еле-еле
Вползает в небо старый ЗИЛ.

А вдалеке печальный демон
Несет домой пустой мешок…
Я — наверху! Я занят делом!
И мне сегодня хорошо!

И я живу… Ломаю спички…
Курю, как будто в первый раз,
И вредной радуюсь привычке,
И пелена спадает с глаз.

Здесь солнце на сосновых лапах
Качается, как в гамаке.
Здесь можжевельниковый запах
Живет в болтливом ручейке.

Здесь, как гигантские тюлени,
Слезятся утром ледники.
Здесь тучи тычутся в колени
И тают от тепла руки,

И, выгибая рысьи спины,
Да так, что пробирает дрожь,
Рыча, царапают вершины…
И дождь вокруг! И сам я — дождь!

Светилась яблоня в саду
За три минуты до рассвета.
В тени ракит купало лето
Кувшинки желтые в пруду.

Играла рыба в глубине
На перламутровой свирели,
И камыши чуть слышно пели,
И подпевать хотелось мне.
Звенел комарик у виска
О чем-то бесконечно важном —
И это было не однажды,
И те же плыли облака.

Упало яблоко… Пора…
И ветка, охнув, распрямилась,
И, торжествуя, жизнь продлилась
За три минуты до утра.

Скрипит под ногами ледок.
Чирикает воробьишка.
Меняет и наш городок
На плащик худое пальтишко.
Любимая, вот и весна, —
Снега уползают в овраги…
Вот брякну в сердцах: «Не до сна!»
И двину из греков в варяги,
Минуя распутный Париж,
В котором полно чернокожих,
И снежные хищники с крыш
Не прыгают на прохожих,
И каждый случайный сугроб
Сметанен — и даже — творожен,
И всякий любовный микроб
Опознан и уничтожен,
И веник у них не цветет,
А наш — посмотри! — расцветает…
Любимая, я — идиот —
Европа стихи не читает!
Не смейся, родная, прошу,
И пусть непростительно трушу,
Я лучше ТЕБЯ напишу —
Слушай…

Когда лязгнет металл о металл, и вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах черных такыров, словно кровь, запечется вода, —
Берега прибалхашских озер заискрятся кристаллами соли,
И затмит ослабевшее солнце ледяная дневная звезда.

И послышится топот коней, и запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет, и в степи разгорятся костры, —
И проснешься в холодном поту на кушетке под книжною полкой,
И поймешь, что твои сновиденья осязаемы и остры.

О, как прав был строптивый поэт — Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь… (или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси — никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян на взыскующей памяти трав.

От ковыльных кипчакских степей до Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма до Великой китайской стены, —
Доскачи, дошагай, доползи, растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу под присмотром подружки-луны.

Вспомни горечь полыни во рту и дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан, что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана, увозящего вдаль облака…»

Бессмысленно былое ворошить.
Пока я к лучшей участи стремился,
Двадцатый век оттяпал полдуши
И треть страны, в которой я родился.

И я тому, признаюсь, очень рад —
Похерив все небесные глаголы,
Кремлядь не прикрывает тощий зад,
И близятся костры Савонаролы.

Приветствую тебя, Средневековье!
Мне обжигает лоб печать твоя!
Я жгу стихи, мешаю пепел с кровью,
И смазываю петли бытия.

О, как они скрипят! Послушай, ты,
Бегущий мимо к призрачному раю…
Я для тебя в лохмотьях красоты
На дудочке поэзии играю.

Поворот головы, эти тонкие нервные пальцы,
И летящая челка, и дерзкий мальчишеский взгляд —
Травестюшка, фитюлька… Судьбу надевает на пяльцы
И смеется над ней, как смеялась лет двадцать назад.
Все еще хороша, и без промаха бьет из рогатки
На потеху жующей сладчайший поп-корн детворе.
И азартно играет с крадущейся старостью в прятки,
И заранее знает, кто будет повержен в игре.

О, великий театр! С чем твои треволненья сравнимы!
На ступеньках галерки, в тиши запыленных кулис —
Я глотал твои слезы, я Гамлета видел без грима,
Я взлетал в поднебесье и падал поверженный вниз.

Непокорных — ушли. Никуда не попрешь — перемены.
И не то, и не так, и не те не о том говорят…
Но выходит она… На поклон… И, как тень Мельпомены,
Молча руки роняет, и… ржет коллективный де Сад.

У зимы петербургской прескверный характер весьма —
У нее задарма на понюшку не выпросишь снега.
Безъязыкие — жмутся на Невском друг к дружке дома,
А под ними подземка гремит допоздна, как телега.

Разгулявшийся ветер Атлантам начистил бока,
И, как ловкий цирюльник, намылил гранит парапета.
В плиссированной юбке на берег выходит река
И с достоинством царским идет в Эрмитаж без билета.

И опять все не то… Как мальчишку меня провела —
Вместо ярких полотен подсунула кинокартинки…
А над площадью Ангел уже расправляет крыла,
И Балтийское море мои примеряет ботинки.

Иссякла новогодняя пальба,
И ожила собачья перебранка.
Луна, как подсыхающая ранка,
Саднит и ноет… Вот и кончен бал.
И хорошо, и в то же время — грустно,
И ничего не хочется менять —
Не всякий (как Прилепин) «жнет капусту»,
И (как Амелин) может запивать
Паленой водкой разлюли-ругачки,
Припудренные дохлым матерком,
И наниматься к власть имущим в прачки,
Когда «духовной жаждою влеком».
Да будет так! Пойдем-ка, високосный,
По первому январскому снежку…
Ведь все равно за гонор наш несносный
Нас упекут на… «Слово о полку…».

Событий у нас маловато.
Зима вот случилась вчера…
Соседи достали лопаты
И выгнали снег со двора.
А мой — развеселенький, вкусный! —
Лежит себе, радует глаз,
Скрипит на зубах, как капуста, —
Впервые, сегодня, сейчас!
Соседи, родные, Бог в помощь!
(Какой восхитительный слог!)
Я первый свой снег — несмышленыш —
Слизал с материнских сапог…
Уколы запомнил, микстуры —
И прочая там толкотня…
А сестры — ну полные дуры! —
Еще и «лечили» меня:
Изрезали тюль на халаты,
Нарыли в шкафу рыбий жир…
О, как же я жаждал расплаты!
Поэтому, видимо, жив.
Событий у нас маловато.
Вздыхаю и тихо скорблю.
Соседи — опять за лопаты…
И я их за это люблю.

Я скользящей походкой сам-друг возвращаюсь домой…
Муза канула в ночь и свела (вот зараза!) Пегаса.
Рядом кашляет город — он пахнет тоской и тюрьмой,
И еще недержаньем горячей воды в теплотрассах.

Это надо же — вляпаться в эту чухонскую рань,
В этот выжатый воздух с душком топляка и сивухи,
И в уме сочинять не стихи, а тотальную дрянь,
И заснеженным львам, осердясь, раздавать оплеухи.
Просыпается город — ему на меня наплевать —
Мною он пренебрег и бесстрастно зачислил в потери.
Дома ждут меня стол, абажур и складная кровать,
И не кормленный кот, и ворчливые старые двери.

Я домой возвращаюсь, и теплое слово — домой —
Языком непослушным по небу сухому катаю…
Я чертовски богат надоедливым задним умом,
Потому даже псы мне, рыча, отказали от стаи.

Я домой возвращаюсь… Я болен. Я ранен тобой,
Мой, продутый ветрами, чахоточный каменный город.
Знаю — ты не зачтешь этот наглый словесный разбой
И снежинку прощенья уронишь за поднятый ворот.

Машет крыльями вьюга, и, перья ломая, кружится,
И отчаянно бьется в колодце двора, как в силках.
Я тебе помогу, моя сильная белая птица.
Подожди… Я сейчас… Я тебя понесу на руках…

Я узнал тебя, птица… Зачем ты сюда прилетела?
Кто оленей пасет и по тундре гоняет песцов?
И какое тебе до меня неотложное дело,
И до города этого, где даже воздух — свинцов?

Я тебя пожалею… Добром за добро рассчитаюсь…
Помнишь, как ты меня превратила в большущий сугроб!
Я по воле твоей три недели уже прохлаждаюсь…
Здесь тепло и светло, а меня колошматит озноб.

Я сейчас поднимусь… Крутану на оси этот шарик…
И качнется палата, и сдвинется с места кровать…
И вернется хирург — он был явно тогда не в ударе —
И кричал на меня… А вот руки не стал пришивать…

Апрельское утро грачами озвучено.
Уходит в подлесок туман, не спеша.
Еще две недели — и скрипнет уключина,
И лодка пригладит вихры камыша.

Еще две недели — и синяя Ладога
Натешится вволю, подмяв берега.
И в небе проклюнется первая радуга,
И рыба пойдет нереститься в луга.

И ветер с Невы — аж до самого Таллина! —
Молву донесет… А пока среди льдин,
Как спящая женщина, дышит проталина
С лиловым цветком на высокой груди.

Дождь походкой гуляки прошелся по облаку,
А потом снизошел до игры на трубе.
Он сейчас поцелует не город, а родинку
На капризно приподнятой Невской губе.

И зачем я лукавую женщину-осень
С разметавшейся гривой роскошных волос
Ради музыки этой безжалостно бросил,
Чтоб какой-то дурак подобрал и унес?!

Я по лужам иду, как нелепая птица,
Завернувшись в видавшее виды пальто…
Этот сон наяву будет длиться и длиться —
Из поэзии в жизнь не вернется никто.