ЗИНЗИВЕР № 10 (42), 2012

— Мам, ты опять на всю ночь?— Марина, обиженно насупившись, смотрела на мать.
— Да, Мариш, — Надежда, придирчиво оглядывала себя в зеркале. — Ну ладно, кончай кукситься!— прикрикнула она на дочь, — Что еще за капризы, ты уже большая, целых двенадцать лет. Не век же с матерью жить будешь.
— А если дедушка позвонит?— плаксивая гримаса не сходила с худенького лица девочки.
Теперь уже и Надежда недовольно скривила губы. Отец, когда узнавал об ее очередном ночном «вояже», не мог сдержаться и крыл родную дочь матом, не стесняясь внучки. Из-за этого, прежде всего, Надежда и покинула родительский кров, купила собственную квартиру. Правда, особенно отдаляться от родителя она не собиралась, потому и квартиру присмотрела неподалеку. Для нее матери-одиночки помощь отца была просто необходима. Нет, отец у Надежды вполне положительный, но после смерти матери принимал слишком активное участие в жизни дочери и внучки. Но тридцатипятилетняя Надежда всегда жила «своим умом», и давления извне, даже со стороны родного отца, не терпела. Возможно, по той же причине не сложилась у нее семейная жизнь и с отцом Марины…
Так или иначе, но Надежда всегда делала то, что хотела, и почти всегда добивалась желаемого. Еще на излете советской эпохи, будучи «молодым специалистом», она настолько успешно внедряла «перестроечные новшества» в заплесневелую систему советской торговли, что ее заметили и начали «двигать». Ну, а как наступила рыночная стихия, ее задатки «бизнесвумен» проявились во всем блеске. Пока пассивное большинство горевало по гарантированной советской «пайке», причитало, что при капитализме из бывших советских только «черные» да евреи смогут процветать… Надежда настолько успешно опровергала это общественное мнение, что многие из ее прежних знакомых, всерьез засомневались — русская ли она. Она же сумела так «прокрутиться», что с девяносто шестого года возглавляла секцию большого супермаркета, входила в состав его руководства, имела валютный счет, не говоря уж о квартире и машине.
Увы, в личной жизни… Нет, она не являлась чрезмерно деловой, или эмансипированной дамой и внешне у нее все было в норме, кроме того, пользовалась услугами дорогих парикмахеров, косметологов… саунами-бассейнами, соответственно одевалась. Тем не менее… Впрочем, охотников на ее руку находилось предостаточно, особенно среди иногородних и кавказцев. Кто же не захочет жениться на привлекательной москвичке, с деньгами, да еще при таком «деле». Эти «плюсы» многократно перекрывали наличие такого «минуса» как Марина… Но Надежда на подобные сделки не шла, а что касается «джигитов» откровенно брезговала и побаивалась. В то же время у нее всегда были мужчины, но, как говорится, не для души, а для тела. Вот и сейчас, работавший у них художник Костя, в настоящее время холостяк, в прошлом дважды женатый, ждал ее у себя в квартире, в Марьино. Вообще-то, конечно, все должно происходить наоборот, мужчина обязан приезжать… с цветами, с шампанским. Но отправлять Марину к отцу, чтобы тот при ней материл ее непутевую, в его понимании, мать… Надежда предпочла и здесь взять на себя мужскую роль.
Уходя, Надежда беспокоилась за дочь, хотя оставляла таким образом ее довольно часто, и вроде бы с ней ничего не могло случиться… Она строго-настрого запретила открывать кому-либо дверь. Ужин разогрет, и дочери нет нужды зажигать газ, телевизор «Грюндиг», не бывшие советские «Рубин» или «Витязь», сам не воспламенится…
— Если не дай Бог, что-то, сразу звони дедушке, — как всегда инструктировала дочь Надежда.
Отец еще скор на ногу и быстро будет здесь, что тут ему бежать от Кухмистерова до Гурьянова, не больше десяти минут. Ей от Марьино даже на машине дольше ехать. — Ну, все, доча… Поужинаешь, уроки повтори, телевизор долго не смотри. Чтобы не позже одиннадцати в постели лежала, — автоматом давала распоряжения Надежда, ничуть не сомневаясь, что Марина будет смотреть телек «до упора» и завтра еле встанет… — Утром я приеду, чтобы встала не как всегда…
Она не велела Марине запираться изнутри, а закрыла свою железную со сложным замком дверь сама, чтобы утром открыть ее, не будя дочь. В общем, все складывалось как обычно в этот вечер восьмого сентября в ночь на девятое.

Надежда намеренно приобрела не иномарку, а дешевенький новый «Москвич», именуемой шоферской братией «конструктор». Расчет полностью оправдался: на неброскую машину не «положили глаз» угонщики, а недорого чинить ее она имела возможность в гараже своей фирмы. Она свернула с Гурьянова на Кухмистерова, пересекла Полбина, «нырнула» в тоннель под железнодорожным полотном, выскочила на Люблинскую… У Кости она была около десяти часов вечера.
Нельзя сказать, что Костя очень уж нравился Надежде. Вернее он нравился ей… физически. Она тянулась к нему как тянется зрелая здоровая баба к здоровому мужику. К тому же она еще никогда не имела такого стабильного, ничем не связанного любовника. Она просто привыкла к его рукам, телу, она хотела его… хотела уже днем, когда они виделись на работе, переносясь в мыслях в предстоящий вечер…
У Кости как всегда все было готово. Он встретил ее в халате, на столе конфеты, зефир в шоколаде, бутылка армянского коньяка в пузатой бутылке. Бутылка уже почата, ее хватало на два раза — они ведь встречались не для того чтобы пить. Костя был ровесником Надежды. Внешне он не походил на художника, скорее на бывшего спортсмена. Тем не менее, он являлся самым настоящим профессиональным живописцем с дипломом. По молодости, на рубеже восьмидесятых и девяностых, он даже участвовал в каких-то выставках художников‑концептуалистов… Но у него хватило ума вовремя понять, что изо всей массы мнящих себя новоявленными Пикассо и Дали, состоятся и станут в лучшем случае Кабаковыми или Глазуновыми лишь единицы. В общем, Костя променял риск живописного творчества на стабильное ремесленничество и стал художником-оформителем. Но ремесленником он был классным и фирму вполне устраивал.
Надежда прошла в ванну… откуда уже тоже вышла в одном халате. Они немного выпили, съели по шоколадной конфете, чтобы губы стали сладкими… От жизни надо получать удовольствие — в этом взгляды Надежды и Кости совпадали. Происходившие из простых семей, они отлично помнили, каким убогим удовольствиям предавались их предки. По большому счету то были и не удовольствия вовсе, а, как и вся их жизнь, одни сплошные мучения. Ну, разве удовольствие даже умеренное потребление плохой советской водки типа «коленвал», плохой пищи, ношение плохой одежды, белья, обуви… тесные квартиры, где даже таинство совокупления происходило в одной комнате с вроде бы спящими детьми, на узких для двоих диванах, кроватях-полуторках?..
Коньяк приятно согревал, он снял усталость, принес безмятежный покой. Надежда и Костя, слившись друг с другом в объятиях, медленно передвигались в танце без названия, в полумраке комнаты под тягучее танго, льющееся из колонок магнитолы. Это была обычная прелюдия их вечера. Они выпили еще, стало жарковато. Он медленно развязывал пояс ее халата, она в ответ его. Они целовали друг друга сладкими губами. После очередной порции коньяка они двигались под музыку уже обнаженными. Несколько месяцев назад, когда руки художника-оформителя впервые проникли под платье строгой заведующей, Костя с радостно отметил, что тело Надежды далеко не худое, как казалось в одежде, даже более того…
— Ты что совсем без костей?— удивлялся Костя, ощущая под пальцами только податливую мякоть.
Она же с удовлетворением констатировала, что не обманулась в ожиданиях: широкие плечи у Кости оказались свои, а не подложные, грудь и руки мускулистые. Их притягивало друг к другу… но не более чем на две ночи в неделю.
В тесных объятиях, медленно кружась под музыку, они доводили себя до «кондиции». Потом, когда кассета кончилась они, не отрываясь друг от друга, повалились на заранее приготовленную кровать… Они не спеша «смаковали» наслаждение, утоляли физическую «жажду»… она его силой, он ее нежностью… Потом они отдыхали лежа на кровати, ширина которой позволяла не касаться партнера… Надежда вдруг встала и пошла в открытую балконную дверь.
— Надюшь, ты куда?— сыто окликнул ее Костя.
— Душно… воздухом подышу.
Когда Надежда подошла к открытым створкам застекленного балкона, их нижний край оказался на уровне ее плеч. Она стояла и смотрела на освещенную фонарями улицу, а оттуда не было видно, что женщина, высунувшая голову с балкона совсем без одежды. Она «пила» прохладный воздух. Впрочем, начало осени в Москве выдалось необыкновенно теплым. И сейчас, несмотря на вечер, было, наверное, никак не меньше пятнадцати-шестнадцати градусов, а в нагретой солнцем за день бетонной коробке балкона на несколько градусов больше. Надежда так и стояла: ее голова на относительно прохладной улице, а тело нежилось в куда более теплой среде балкона. Костя, не вставая с постели, лицезрел обнаженную любовницу. Вот так сзади, когда она положила руки на раму стекления… ее плечи казались удивительно узкими, хрупкими, а бедра широкими, мощными. Хотелось натянуть холст, взять кисть…
Надежда любила эту своеобразную ночную тишину большого города. Откуда-то со стороны Люблинской улицы, самой оживленной магистрали района, доходил… нет, не шум, а какой-то звуковой фон, образованный, даже ночью не прекращавшими свое течение, потоками машин. Но здесь, на параллельной улице, движения нет никакого, и звук, казалось, доносился из другого мира, из-за пределов этой вечной ночной прохлады, покоя, которые никто и ничто не может нарушить… этот мирный свет фонарей, темень окон спящих многоэтажных домов. Весь город был словно одеялом окутан этой успокаивающей гулкой тишиной…

Это произошло неожиданно и скоротечно. Тишину буквально взорвал какой-то неестественный звук-грохот. Его не с чем было сравнить… разве что со складывающимися циклопическими костяшками домино: тах-тах-тах-тах!!! Они складывались где-то с полминуты, может, чуть больше. Но это тах-тах было настолько зловеще, что, казалось, длилось дольше, тем более слилось с собственным, не менее грозным эхо. Грохот шел со стороны Печатников…
— О Господи, что это?!— жуткое предчувствие охватило Надежду.
Она обернулась и с ужасом посмотрела на Костю. Он, однако, не внял ее тревоге.
— Наверное, на железной дороге что-то рвануло, или на литейно-механическом, — он лениво потянулся, продолжая с улыбкой рассматривать перепуганную, но обворожительную в своей наготе любовницу.
— Нет… это дальше… в нашей стороне… Что это может быть?!— Надежда, как была, кинулась в холл, туда, где висел телефон. — Мариша, доченька, — она судорожно набирала номер.
Трубку никто не брал. Надежда все набирала и набирала — в ответ лишь длинные бесконечные гудки. Отчаявшись дозвонится до дочери, она набрала номер отца. Он ответил сразу, ибо тоже находился у телефона и тоже звонил в их квартиру…
— Папа… папа, что случилось?!
— Не знаю, взорвалось что-то тут рядом… стекла чуть не повылетали, весь дом ходуном, уши вот до сих пор заложены. У вас-то все в порядке, почему не отвечали, минут пять уж звоню?!
— Папа, я не дома!
— Как не дома, а откуда же звонишь?!
— Потом, папа… скорей к Марише беги, она трубку не берет.
— Где тебя по ночам… ребенка одного бросила… хоть бы мне сказала, я бы с ней остался… Все втихаря, с хахалями своими!..
— Потом папа… беги скорей, я тоже сейчас приеду.
— Бегу, бегу!
Надежда заметалась по квартире в поисках одежды. Ничего не понимавший Костя, на которого в отличие от полностью протрезвевшей Надежды, еще сказывалось действие коньяка, с удовольствием наблюдал… От вида сотрясающихся округлостей у него вновь проснулось желание. Он встал, попытался обнять сзади…
— Ты что с ума сошел… пусти, козел!— на голову ниже ростом и вдвое уже в плечах Надежда с такой силой толкнула Костю, что тот отлетел на кровать.
Только этот толчок и сопровождавшая его реплика заставили очень уж любящего свою персону Костю, попытаться врубиться в происходящее… Но Надежда спешно, не обращая внимания на него и его вопросы, одевалась. Не причесываясь и даже не взглянув на себя в зеркало, она схватила свою сумочку и, не попрощавшись, кинулась прочь из квартиры.
Если бы не ночь, когда на дорогах нет интенсивного движения, Надежда наверняка совершила бы какое-нибудь ДТП — так она гнала машину. Выскочив на Кухмистерова, она увидела, что там, где среди прочих должен был находиться и ее девятиэтажный, стандартный, семидесятых годов постройки дом… Он, кажется, стоял, но вот за ним явно что-то не то… там почему-то было слишком много прожекторного света… Надежда на высокой скорости пронеслась мимо кинотеатра «Тула», вывернула на Гурьянова… Точно такой же, как и их дом, стоявший рядом, окна в окна, а противоположной стороной на реку и цементный завод, дом, где на первом этаже распологался продовольственный магазин, куда были прикреплены все окрестные ветераны, в том числе и ее отец… У этого дома отсутствовала середина… она рухнула, стояли, чернея безжизненными окнами, только крайние секции…
Надежда резко затормозила — в свете ее фар отчаянно жестикулировал милиционер:
— Куда прешь… сворачивай, не видишь что ли!
Надежда кое-как притулила машину и побежала к своему дому. Еще издали, она среди прочего гомона услышала плачущий голос отца:
— Внучка у меня там… одна в квартире… Нет, я здесь не прописан!..
— Папа! — Надежда подбежала
Вокруг рухнувшего и их дома стояло оцепление, но и туда и оттуда сновали какие-то люди, кричали, командовали… На развалины были направлены фары с машин и уже начавших работать подъемных кранов.
— Надя, у тебя паспорт с собой, а то меня не пускают… говорят, только, кто здесь прописан, — в глазах отца стояли слезы бессилия.
Надежда взглянула в равнодушные, тупо-холодные глаза блюстителя порядка и поняла, он совсем не сочувствует… Наверное, в милицию пришел недавно, не москвич, квартиры не имеет, ютится в общаге, а тут все в квартирах, по его мнению, жируют…
Надежде сейчас было не до расшифровки психологического портрета этого рядового мента. Просто она сразу поняла, что здесь ей к дому не пройти, ведь она тоже без документов, они остались в квартире… Она кинулась вдоль оцепления. Со стороны их, внешне вроде бы не пострадавшего дома, оно оказалось куда реже. Из подъездов выбегали люди, выносили чемоданы, детей… они суетились, спешили. Из обрывков их громогласных разговоров она поняла, что существует опасность обрушения и их дома, что не только стекла, но и многие перекрытия, лестничные пролеты, повреждены, многие двери, особенно железные перекосило, и они не открываются…
Надежда безошибочно выбрала этого молоденького милиционера. Он стоял явно на не очень важном участке, люди здесь не шли ни в ту, ни в другую сторону.
— Стойте, женщина… куда вы?!— он как-то робко преградил ей путь.
— Послушайте, молодой человек, у меня там, в квартире девочка осталась, я не знаю, что с ней… и документы тоже там, — Надежда так посмотрела, что милиционер непроизвольно посторонился. Она, уже не глядя на него, уверенно прошла к дому, обогнула его и, выворачивая к своему подъезду, чуть не столкнулась с каким-то жильцом, принимавшем вещи из окна первого этажа.
— Вот… самое ценное… стереоаппаратуру… на дачу надо увезти, а то ведь залезут, стекол-то нет, — жилец словно оправдывался, чтобы его случайно не приняли за мародера.
Но Надежда его не слушала. Она взглянула на шестой этаж, нашла свои окна, но ничего, кроме того, что в рамах, как и во всех других, почти нет стекол, не увидела… На лестничной клетке царило столпотворение, народ с вещами, напуганный, кричащий, толкающийся, ругающийся, успокаивающий плачущих детей… В основном все стремились вниз к выходу. Надежда словно превратившись в снаряд-ПТУРС, ловкий, лавирующий, неостановимый, преодолела этот поток и достигла, наконец, двери своей квартиры, которую покинула три часа назад. Когда она, отперев замок, попыталась открыть дверь, та подалась лишь на несколько сантиметров — ее перекосило. Надежда стала звать дочь. Но в квартире, казалось, никого не было. Она изо всех сил толкала стальную дверь, руками, плечом, не чувствуя боли… Этажом выше кто-то бухал чем-то тяжелым по железу, видимо, тоже открывали заклинившую дверь. Надежда побежала туда… Сосед с верху пришел с кувалдой и ломом. После нескольких ударов Надежда, наконец, протиснулась в квартиру.
— Мариша, дочка, где ты?! — срывающимся голосом позвала Надежда. Кровать дочери оказалась пуста… Дочку она нашла спрятавшуюся среди ее платьев в шкафу итальянской стенки. — Мариша?!. — она чуть не на руках вынесла дочь из шкафа и прижала к себе.
— Ма… ма… ма!!.. — девочка мелко дрожала. — Ты… ты… почему так долго… здесь было так страшно… я… я… я так испугалась.
— Ну все, все милая… я здесь, успокойся. Ты почему к телефону не подошла? Тебе ведь и я, и дедушка звонил!
— Я… я… там… я хотела… там, на кухне… я упасть боялась? — дочь еще сильнее задрожала.
— Куда упасть?! — не поняла Надежда. — Ну-ка что там, — она потянула дочь за собой на кухню, но Марина вдруг уперлась ногами.
— Нет, не ходи, мам… там стены нет… ты упадешь!
Надежда оставила дочь, прошла на кухню, где у них находился телефонный аппарат… На кухне было свежо, как на улице, так как внешняя панель исчезла вместе с балконом. Надежда спешно вернулась в комнату, где ее со страхом ожидала по-прежнему дрожащая дочь.
— Все, Маришенька, все милая, не бойся, все кончилось. Мы сейчас с тобой к дедушке поедем, он нас внизу ждет. Ты там успокоишься, заснешь. Давай одеваться.
Надежда представила, что пережила дочь, когда услышала звук выдавливаемых стекол, страшный грохот рушащихся панелей взорванного рядом дома, этих гигантских костяшек домино. О том, что эти «костяшки» попутно давили, ломали… людей, ей в голову как-то не приходило, ей сейчас более всего было совестно перед дочерью…
Документы, деньги, ценности… самые необходимые вещи. Все это заняло у Надежды не более четверти часа. Увидев состояние своей кухни, она тоже поверила, что дом вот-вот рухнет. Как ни странно, но закрыть дверь оказалось намного легче, чем открыть, во всяком случае, к посторонней помощи прибегать не пришлось. Об оставленных дома вещах она почти не думала, хотя в квартире было что взять. Она спешила скорее увести дочь, да и сама нуждалась в срочной смене «декораций».
Нервное напряжение, которое до сих пор едва не полностью отключало ее сознание от всего постороннего, концентрировавшее ее внимание на стремлении в свою квартиру, к дочери… Это напряжение спало только тогда, когда Надежда, держа в одной руке руку Марины, а в другой туго набитую большую дорожную сумку, оказалась на улице. Вокруг стоял невообразимый шум, состоявший из криков, плача, стонов, ругани, воя сирен пожарных и санитарных машин, тарахтенья передвижных энергоагрегатов. Рухнувшую часть соседнего дома освещали несколько десятков прожекторов. До Надежды, наконец, со всей жуткой очевидностью дошло, что под руинами погребены, погибли люди, фактически ее соседи, которых она не знала, но встречалась много раз, мимоходом, их дети, учившиеся в рядом расположенной школе, где училась и ее дочь…
— Мама, что это?!— Марина, широко открыв полные ужаса и недоумения глаза, указывала на развалины.
— Пойдем, доча… пойдем скорее, нас дедушка ждет, — Надежда буквально потащила Марину к оцеплению, откуда им уже призывно махал рукой отец.
— А Люда… Люда Костикова… ее окна напротив наших были… Сейчас их нет… Она где сейчас жить будет?..
Надежда старалась не смотреть на развалины, над которыми, казалось, из-за прожекторов светился радужный нимб. Там копошились люди в оранжевых комбинезонах.
— Мариша, внученька… ты цела, слава Богу, — отец кинулся к Марине.
— Дедушка пойдем к тебе скорее… я так испугалась… я телевизор смотрела, а тут как загрохочет, стекла как полетят!..
Марина шла между дедом и матерью и уже не казалась напуганной, она даже с некоторым увлечением рассказывала о пережитом. Зато дрожь все более и более охватывала Надежду. Она вдруг подумала, что взорвать точно так же могли не соседний, а их дом и… Как бы она тогда смогла жить!? Молния ударила рядом, уничтожив других… лишь обдав смертельным дуновением.
— Пап… сядь за руль. Я… я не могу, — стуча зубами, попросила Надежда.
Пока отец, по старчески кряхтя, забирался в машину, тыкал, не попадая ключом в замок зажигания… Надежде словно обручем сдавливало голову, все смешалось, и плачь, и причитания, и гневные проклятия… команды, переговоры по рации, шум подъезжающих и отъезжающих машин. Далекая от веры, она про себя твердила какие-то подобия молитв, ибо настоящих не знала. За спасение дочери, свое… за души тех, в кого ударила молния.