ЗИНЗИВЕР № 1 (45), 2013

Поэзия


Сергей АРУТЮНОВ
Поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в Москве в 1972 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Знамя», «Вопросы литературы», газете «Вечерняя Москва». Преподаватель Литературного института им. А. М. Горького.



ТАК И ЖИЛИ
 
*   *   *

На пути ледяном, отлогом,
Осыпаясь песком с ботинок,
Так и жили — единым блоком
Коммунистов и беспартийных,
Студенистым ведром огузков
Гарцевали со смертью вровень,
По четыре ковша на кузов
Засыпали траншейный профиль.

Свято веруя, что не тронут,
Разнарядку делили честно;
С комбината тащили провод,
Обмотав им худые чресла.
И такая была тут правда
По весне, что простерлась рыхло,
Что двенадцать кубов на брата
Отзывались двумя на рыло.

Если помнишь их пацанами,
Не забудешь, как в туче пепла,
За мгновение до цунами
Им судьба молодая пела
О лучистой лесной поляне,
Где взрасти их волшебным зернам,
Только песенки те по пьяни
Позабылись пустым проселкам.

Так избавьте от модных фишек
И дизайнерских разработок
Их, в семейных трусах обвисших,
Кривоногих и косоротых,
Ибо сказано — пропадайте,
Улыбайтесь теперь с открыток,
Как положено в пропаганде,
Синеглазых и сизокрылых.



Когда
 
I

Когда генсек систему коротнул,
Совковые устои опрокинув,
И вздрогнул мавзолейный караул,
В гранит вонзив приклады карабинов,
Мы были здесь, у крепостной стены,
Дымами праха, мертвыми, как Ленин,
И были наши запахи степны,
И мир сверкал, ничем не поколеблен.

С тех пор нас нет, мы стали тлен и пыль
Еще невозвратимей, чем когда-то,
И нам холеный западный упырь
Протягивает кукиши кумквата.
Но каково ему с таким дубьем,
В осклизлом человеческом тумане,
Когда молчим, присяги не даем,
Поскольку не ему ее давали.



II

Когда, запруды опрокинув,
Бежит, канав своих прочней,
Доставшийся от угро-финнов
Не окликаемый ручей,
Когда сквозь клейкости пейзажей
Угадываются слегка
Весны холодной, опоздавшей
Не проходящие снега,

Когда с отборным просторечьем
Костями глину замесив,
Гнилыми дуплами скворечен
Закатный щерится массив,
И ты причастием не брезгуй,
Когда скитальцы-облака
Баклагу вольности апрельской
Предложат выпить в два глотка —

Тогда, всесветно прозябая,
Бессмертия не прикармань,
Едва забрызжет кровь земная
В степную волглую гортань.
И мир, итогом осмыслений
Всей жизни, пущенной вразлет,
От пустоты твоей последней
Ни грамма сути не возьмет.



Платформа Чертаново

О, сколько было их, охочих
Отстроиться в глуши отхожей,
Где только путевой обходчик
По гравию скрипит галошей,

И ухает незримый молот,
И мелкой моросью кропимы,
Кирпичные руины мокнут
В объятьях мусорной крапивы.

Ни банкоматов, ни парковок…
Условности так безусловны.
От красок буйных и багровых
Навек свободны эти склоны.

Лишь хлещет паводок в траншею
С останками узлов озимых:
Земля противится вторженью
И раны заживить не в силах.



Нижние Котлы

Столько света — мимо не шагни,
Будто начинаешься с нуля
В те же числа, словно в те же дни,
Год вернулся на круги своя.

Снова подворотнями запах
Город мой, пещерный нетопырь,
И хрустит на стиснутых зубах
Едкая строительная пыль.

В тяжком содроганье эстакад,
Невредимым, целым, во плоти
Всходит прошлогодний листопад,
Заметая ржавые пути.

И, с фабричной мглой накоротке,
Грозный, как последняя черта,
С «Правдой» в искалеченной руке
Смотрит Ленин в мутное вчера.

И нельзя ни влет, ни напролом:
Викинга на полке заменил
Ястреб с переломленным крылом,
Эксклюзивный русский сувенир.

И не то чтоб слабое звено —
Прежних стуж истаявший сугроб,
Сам себе я сделаю светло,
Так светло, как солнце не смогло б.



Девятое мая
 
I

Не за это ли утро в разводах талых
Навсегда погибавшая жизнь бурлила,
Понуждая забыть об урочных траблах
И пройти с боями аж до Берлина?

Заучив наизусть имена героев,
Мы твердили уставы молитвой на ночь,
Но мечты пубертатные враз угробив,
Обратилась история в скотский махач

За чужие статусные цифири,
За людские куски в шашлыке по-царски
И желанье верить, что уцепили
На обвисшие груди повыше цацки,

Чем за взятие Праги или Варшавы,
Поэлитней хваленого Опель Корса,
По субботам правящего в Ашаны,
Словно в списки Шиндлера или Форбса.

Чтоб никто из купленных людоедов
Не боялся, что мы, наконец, прозреем,
И божок их станет нам фиолетов
По дороге в ничто, на пути последнем.

Чтобы мы не словили ни капли сути
И на смысл заветный свой наплевали,
Пребывая безвылазно в том абсурде,
Где реальность зыблется нулевая.

Чтоб рожали нас для местечковых боен,
А не в струги, взбегающие на стрежень,
Чтоб не вился, пламенем покороблен,
Алый флаг наш, проклятый и воскресший.



II

Снова флаги по домам развесили,
Даже воздух будто изменился,
И парят в нем расписные вензели,
Словно в чье-то тезоименитство.

Что за дату я сегодня праздную?
Уж не ту ль, что отзвуки парада
Врезывала прямо в площадь Красную,
И глядели классики пархато?

Нет, не ту, с которой путь окончили
Ратные заступники державы
Подо Ржевом, во сыром окопчике,
Гимнастерки седы — каски ржавы.

И не ту, которой дань выплачивал
Через хриплый горловой динамик.
Отлетай, душа, свернись калачиком.
Провожатые, идите на фиг.

Я стою под прежними знаменами,
Холоден, бесчувствен, как полено.
Майскими ночами воспаленными
Прошлое навеки отболело.

Есть ли в мире что неубедительней,
Чем о воле блеющий барашек?
Это я, потомок победителей,
Триумфальный марш мне проигравших.



*   *   *

Оттого ль эти дни грустны,
Что басовой струной звеня
После майской ночной грозы
Напиталась водой земля,

И не сохнут следы сапог
Вдоль слипающихся канав,
Где Господь один босоног
И Антихристу волкодав,

Но гниет на тропе дратва
От роддома до проходной,
И одна только жизнь права
Беспечальной неправотой.

Наплевать ей на тех парней,
Голенастых, смешных ребят,
Что не станут ее правей,
Как в рожки свои ни трубят,

За сиятельным кабаном
Поголовно устремлены,
Не проведав ни об одном
Из печальников старины,

Тех, что даже и полевев,
Не касаются рукавом
Обратившихся в барельеф.
Соль морскую и рокот волн.



Баллада о картошке

Я пришел туда уже хорошим,
Из обрывков туч посильно соткан,
Родину свою собрать по крошкам,
Грудью, так сказать, припасть к истокам.
Но как будто бы из мясорубки
Или в монастырь на послушанье,
Ковыляли мимо те старухи,
Что картошку вдоль путей сажали.

И мерцая при лучах багряных,
Я стоял, как первооткрыватель,
Над зеленой оторопью грядок,
Огражденных спинками кроватей.
Краем глаза видя, как поодаль,
Затянув на лбах платки в горошек,
Не смущаясь никакой погодой,
Шли и шли в растоптанных галошах

Те, которых я уже не помню
Щепками от срубленных дровишек,
Проводивших суженых на бойню,
Заживо себя похоронивших.
Под унылый гром одноколеек
Ведра волоча с визжащей дужкой,
Жили смирно, гибли на коленях,
Возносились ввысь душой тщедушной.

Продышался, и рванул к запруде,
Думал, хмель назойливый спроважу,
Но неслось мне вслед — не озоруйте,
Это, ведь, сынки, не на продажу…
Доносилось эхом с плит бетонных,
Ласковым, кошачьим баю-баю,
Словно я какой-нибудь подонок,
Будто ничего не понимаю.



Аккупаи

Забрызган майской гидропоникой,
Смиреньем встречных подкупая,
Уходит в ночь, страной не понятый,
Последний оккупант Абая,
В самозабвеннейшем искании
Забыв про сон, питье и отдых,
Три дня валявшийся на спальнике
В компании себе подобных.

Кто утолит его терзания,
Откроет створы вечных истин
Ему, зам. главного дизайнера
В журнале «Снобский киберхипстер»?
Но вот, кудряво заковыристы,
Бутылки ль тащат, чертежи ли
Благонамеренные выкресты
От Зильбертруда с Чхартишвили —

И обрастает ненасилием,
И разбухает, как в кошмаре,
Невинный сквер с текущим сикелем,
Где правду лютую вкушали,
Бродили с дудками, тамтамами,
Крушили власть на общей спевке,
И за процессами этапными
Следили грустные узбеки.

Они-то знали: эти граждане,
Что так отчаянно форсили,
Сильны не целевыми кражами,
А болью о судьбе России.
И пусть горят азартом личики,
Жуков с коры стряхнет береза:
Свобода не приходит в лифчике,
Говно само не уберется.



Памяти Рэя Брэдбери
 
I

Ты был отцом не нации своей,
Слова святые с ходу заболтавшей,
А нам, желавшим прорасти скорей
Сквозь плотную решетку саботажей.
Ты кто угодно, только не фантаст.
Нам Бог тебя назад уж не отдаст.



II

Когда еще Америка была
То угольной, то дровяной местами,
Когда еще в ней дохли от бухла,
У нас тебя нечаянно издали,
И дух твой, вечен и неутолим,
Скрестился насмерть с именем твоим.



III

И словно слыша, что к вечерне бьют,
Учебной кляксой, что накапал Роршах,
Мы выучили вкус дежурных блюд
В кафешках захолустно придорожных,
И грозовой оттенок стопарей,
Когда цвела твоя сарсапарель.



IV

И мы познали пустоту полей,
Где стебли никлы, тощи и кургузы,
Впитав и вонь, и солнечный елей
Детьми блаженства, но не кукурузы.
И в генные цепочки нам вошли
Раскаты грома — смерти и фашни.



V

Теперь прощай. Во мгле сверчки трещат.
И стол накрыт, но на веранде ветер,
И старый дом так праведно дощат,
И луч над ним так безответно светел,
Как будто прячет сердца сердолик
Под облака давно бессмертных книг.



1992

В ту зиму с неустойчивым теплом
Ручьи бежали чаще и резвее,
С лопатой на плече, в глухом резерве,
Скучали мы, и, видно, поделом:
Очистишь плац, а там уж и обед,
Тропинка от казармы до столовой,
Где лично ты — затерянный объект,
Как Север весь, уныло узколобый.

И кажется, что каждый метр обтер,
Но холодом несло от стен ангарных,
И до утра свечной горел огарок
В каморке, где похрапывал каптер,
Когда под роспись на углу стола
За створки колосистого киота
Была ему судьба и жизнь сдана —
Комок письма да три нечетких фото,

Где мальчик скачет на лугу своем,
И мяч летит, конечно, низковато,
Но прежде чем терзаться устаем,
Мы выбираем скорлупу стандарта
И шествуем по пустоте квартир,
Где только что малярша отквохтала,
Гордясь, что птицу счастья ухватил
Средь бела дня и посреди квартала.

А те, чей не востребован залог,
Кто там остался — просто не свезло им.
Скачи от смерти, лаковый сапог:
И наш черед придет, и тут мы словим,
Допустим, бир манат или бир сом,
И на проспект в цивильном сером твиде…
А пух летел сквозь пальцы, невесом,
Ни нас, ни наших слов уже не видя.



*   *   *

Дуремар ли был он, вольный каменщик,
Паксы притирая к алягеру,
Привозил с югов три проникающих
И во что-то этакое веру.
Говорил: какая там фантастика!
Рай настанет, сам увидишь вскоре —
Поезда из голубого пластика
Увезут нас в розовые зори.

Только там, с продуктами программными,
Чей характер крут, а зуммер звонок,
Перед серебристыми экранами
Встанем в золотых комбинезонах.
Как уйдем с пожитками-котомками,
Так вернемся мы сюда едва ли,
Звездные громады многотонные
Поведя в неведомые дали.

Там никто не вымрет раньше времени,
Для того мы здесь и тянем лямку,
Чтобы вышло смыслам расширение,
Я за это трижды в землю лягу.
Близок Рай — за тем, быть может, облаком.
Потерпеть осталось год, в котором
И забьют нас, и протащат волоком
По каким-то теневым конторам.

...Мальчики вы чуши помаранчевой,
Никогда, родные, не взрослейте,
Сколько вам кричали — поворачивай! —
Истуканы-идолы Роснефти?
Не о чем и думать, кроме вредного,
Возвращаясь к цацкам и баклушам
С госиздатским томиком Ефремова,
Целую эпоху обманувшим.



*   *   *

Максиму Лаврентьеву

Если нравом сделался несносен
В нервотрепке офисов солидных,
Пробавляйся гулом вечных сосен
На родимых супесях-суглинках.

Где, дворняжно немногоэтажист,
Подмосковный стиль тебя отловит,
Сунет носом в неформатный дайджест,
Пошло именуемый таблоид.

Здесь, где землю удобрив слоями,
Откатились в тундру угрофинны,
Едут загорелые славяне,
Чьи века прибрежно муравьины.

Верные прабабкиному платью,
Попоздней тебя в могилы лягут
Мужичонка с длинномерной кладью,
Кумушка с ведром продажных ягод.

Учреждали, тут же упраздняли,
На костры всходили, как на козлы,
Получелноки-полукрестьяне,
Чьи желанья азиатски костны.

Но давным-давно белей поземки
То, что душу заживо отдавит:
Автосвалки, мертвые поселки,
Кровли, шифер, сваи под фундамент.



*   *   *

Швейцарский нож, бутылка саперави,
Нательный крест, бенгальские огни...
Четыре раза вещи собирали,
И каждый раз уехать не могли.

То денег ждали, то гроза гремела,
То пробки, то еще какой-то знак.
Потратив дни, мы жили современно —
Тем, что являлось в скоротечных снах.

В них был кураж: на скутерах и яхтах
Бежали мы от страха и тоски,
И в этих наслажденьях травоядных
От счастья разрывались на куски.

Штаны и майки распластав на стуле,
Мы мчались вдаль, к видениям своим,
И просыпались там же, где уснули,
Где вместе против лета устоим.



*   *   *

Товарищ мой недавно гикнулся —
Башку, кричал, мне утопите,
С полпинты импортного Гиннесса,
Чтоб ей иссохнуть, этой пинте.
Что характерно, был бы пьяница,
Тогда — увы, ультимативность,
Но чтоб так широко баяниться,
За ним такого не водилось.

Он был прорабом над промальпами,
Бурил фасады где-то в ЗАО,
Контора, в общем-то, провальная,
Но рад он был ей несказанно.
Развелся, долго жил на Западе,
Занюхал, как там банки тонут.
И вот глядит из темной заводи
Души его предвечный омут.

Не бегал за младыми сосками,
Не дылда был, не коротышка,
Здоровье крепкое, отцовское…
Не понимаю, как так вышло.
Свербит в мозгу, хоть режь ты лезвием,
Вопрос, как совесть ни тетенькай:
Чего мы все тут благолепствуем,
Перед какой судьбой-индейкой?

И, может, как-то образуется,
Но прямо под ноги сарыни
Сметает осень-амбразурница
Листы пожухлые, сырые.
И не уймется буревестница,
Смеясь над нами, словно триффид,
Пока душа не перебесится
И морок вражий не отринет.



*   *   *

Снится сквозь морок и маяту:
За лихолетьем
В белой рубашке к дому иду.
Завтра уедем.

Солнечным ветром брызжет проем,
Волей, замкадьем —
Завтра на поезд сядем втроем,
К морю укатим.

Лишь дослужившись до черпака,
Вечером летним
Понял я четко, что чепуха —
Мера явленьям.

Взвей же, цепочная карусель,
Раненых, вшивых.
Те, что моих убивали друзей,
Ездят на джипах.

Заживо высохшим кротко кивнем —
Пей, хоть залейся,
Пахнущий перхотью окоем
В желтом собесе.

Глянь, как на льду, посредине шуги,
Дрыгая флагом
Новые дни примыкают штыки
К ствольным накладкам.

Холод колонн да печная жара,
Треск мануала...
Проблеском звезд циркового шатра
Жизнь миновала.

Мог бы весь век просвистать ты чижом
В уши имущим
В мире бесцельном, навеки чужом,
К дому идущим.



*   *   *

Потому что и мне когда-нибудь —
Не хотелось бы раньше срока —
С этой скорбной земли отваливать
И печалиться тем жестоко,

Я хотел бы сказать вам, граждане,
Что не мерзостями подонков
И не их бытовыми кражами
Утешаться буду, подохнув,

А немыслимой быстротечности,
Что пристала трудам и войнам
В равнодушном к себе Отечестве,
Голом, сиром и всем довольном.



1981

Гордился бы и Атилла
Потомством таким здоровым:
На хор меня мать водила
По русским стальным сугробам.
Где бледен, как аскарида,
На хрустких взойдя расчетах,
Дымился неиспаримо
Пустырь посреди хрущовок.

И скорчившись на вершинах,
Под снегом скривившись хлипко,
Взирали с колонн фальшивых
Четыре пресветлых лика.
Над кожей паркета дряблой
В раченье слепом и ветхом
Уборщицы пахли тряпкой,
Навылет пробитым веком.

И были ступени гладки,
Взбираться высоковато.
Той школой на Балаклавке
Кончалась Москва когда-то,
В ту пору, что нас рожали
Под стоны, смешки и ругань,
И в сдутые дирижабли
Пурга заметала крупкой.

Когда еще на метаксе
Не зиждилась контратака,
А ржавый фонарь метался
На заднем дворе продмага,
И в хлябь ледяных фисташек
Вонзалась лучей острога,
И хор окликал уставших,
И Ленина звал из гроба.



1991

Таких не сыграют ни Тихонов, ни Мастрояни.
Для нас, туполобых, одно воскресение вербно:
Ходили по центру, у Белого дома стояли.
Все ждали чего-то. Очнуться хотели, наверно.

Что скажешь, мой август, заплаканный, сивый, облезлый,
В штормовке студенческой, клетчатых джинсах-бананах?
Мы вместе с тобою годами летели над бездной,
И гнал перед нами ты ворох картинок пинапных.

Теперь я не помню троих, что в тоннеле отпеты,
Фальшивых казаков, металлеров и анархистов.
Ушли бэтээры, остался лишь мусор победы —
Пустых площадей, чей характер труслив и неистов.

Какая бы стужа с тех пор нам костей ни ломила,
Румяны мы там, в этом лживом, рябом объективе,
И в лучшем осталась от жизни всего половина,
А в худшем — прозренье, кого мы тогда победили.



2012

Покоробившись извилиной
Посреди казенных пахот,
Год уходит, словно спиленный,
И деревья краской пахнут.
Понапрасну дистрибютится
Матрица кафе-шантанья:
Одолеет бесприютица
Привокзального шатанья.

Лепит в души, как в копеечку,
Заказная блогосфера.
Год уходит помаленечку.
Вот и осень подоспела.
Ломит гниль мембрану гаджетца,
Но гляди, поверх унынья
Лист летит, и сердцу кажется,
Времена грядут иные.

Пусть сварлива экономика,
Ей уже не измениться:
Не построив и коровника,
Лезут овощи в министры.
Им еще раз триста вляпаться
В эти графики кривые —
Цены вырастут: инфляция.
Станет хуже. Мы привыкли.

И ничто уже не вспомнится
Так же четко, как в двадцатом —
Командирская бессонница
Над заколотым плацдармом.
Но ни шаткости, ни валкости
Не заменят нам в итоге
В этом сумеречном августе
Жженой пыли пробной топки.



Седьмая

Не остережешься, поминай, как звали.
Вышли спозаранку под сухой паек.
Отлилось гвардейцам Взятие Казани,
Кто не уберегся, сразу же полег.

А родимой прессе лишь бы покровавей,
Лишь бы подерьмовей, только б не светлей
В жизни крошковатой, как решетка вафель,
Жилы холодящей, будто не своей.

Помянет их разве, в жестах экономен,
Тошный федеральный радиобубнеж.
Рота моя, рота, ты ж Аника-воин.
Вспомнишь, зубы стиснешь, головой боднешь.

Полегли снопами в кручах каменистых,
Каждый исчисляем в небольших рублях,
Что при государе, то ж при коммунистах:
Кожа да пушнина, рыба да кругляк.

Соотнесшись близко с облачным престолом,
Каждый удивится, до чего живуч
В бурю, что несется в рубище Христовом
В небе, где призывно светлый блещет луч.

Проведя рукою по сентябрьским кронам,
Не артачься, милый, сразу отмирай.
Ты уже над миром, ты уже над громом,
Отблеск быстрокрылый, пасмурная рань.



*   *   *

Полуживой под слоем копоти
В нетопленой халупе хлипкой,
Я по Отчизне, как по комнате,
Ползу бессмысленной улиткой,
И думаю в пылу отчаянном,
Как это было бы прелестно —
Внезапно сделаться датчанином
Вплоть до малейшего рефлекса,

…Иду, такой, в пальтишке клетчатом,
И в ритме аргентинской пляски
То щебечу счастливым кречетом,
То лопочу по-итальянски,
И плоть моя так опекаема,
Что в дождь мне лестницы не скользки,
И каждый камень Копенгагена
Подмигивает мне по-свойски:

Чего, мол, в душу взгляды вперили
Потомки идолов глазастых?
К чему мне, вольному, империя,
Торговлишка при англосаксах?
И чудится в хмельной испарине,
Что где-то на краю оврага
Республиканская Испания
Послала диктатуру Франко.

И жизнь, что мы всечасно лайкаем,
Скрипит немазаной телегой,
Прикинувшись военным лагерем
И мня, что время лучший лекарь.
А мне такое настроение
Досталось вовсе не из книжек:
Фольварков крыши островерхие
Да запах водорослей сгнивших.



*   *   *

Блажен, кому вернули НДС,
И кто по году смог зачислить прибыль,
Сопроводив пространной диатрибой
К рюмашке возрожденный интерес.
Лафа тому, кто, хапнув госконтракт,
От серых схем отрекся на полгода,
И днесь вдыхает запах антрекота,
Маша с орбиты, словно космонавт.

Благословен, кто перегрыз узду,
С кого тройных подъемных не слупили,
Кто, трижды поскользнувшись на СанПиНе,
Башляет на таможенном посту,
Кляня партнеров, нравы, времена,
Да слушая водил, как их шмонали,
И честь по чести, с росписью в журнале,
Их милая Отчизна приняла.

Окстись, братан, какой там чистоган?
Бакшиш, добытый трением о воздух,
Забит в пассив, при наших-то прохвостах,
Что ханке больше рады, чем станкам.
Но как ни бди чиновный паразит,
Блаженны и трудяги, и мздоимцы
До тех лишь пор, пока мошне столицы
Сама же власть клюкой не погрозит,

Но даже те, кому не так свезло,
Кому спецназ-арест-прокуратура,
Блаженны, ибо ими коротнуло
Весь контур, от коттеджей до СИЗО.
И трижды в этой скотской кладовой,
В поверхностных погрязшей напряженьях,
Везуч еще неведомый бюджетник,
Что в Царство Божье входит, как домой.



*   *   *

Вот уже полжизни за плечами,
Той же самой, что у тех, кто в ней
Церкви жгли, врагов изобличали,
Били фрица, баб да технарей.

Сколько их, подтянутых, спортивных,
С малолетства знавших назубок,
О каких туманных перспективах
Им бубнит верховный носорог?

Помяни же этих легковерных,
Тех, кто ухищряясь и ловча,
Получали в разрывных конвертах
Милостыньку с барского плеча —

Фотку с юга, где бутуз резвится,
Подстаканник с тройкой на рысях,
Именной наган в лежалом ситце —
Жахнуть бы, да пыл давно иссяк.

Оттепельной хворостиной стеган,
Исчезай, последний удэгэ,
В серую печаль октябрьских стекол,
Отсвет фар на склизком потолке.

Времена тебя не оправдали,
Но как будто кровью из горла
Над пустыми графскими прудами
Облако восходит, как скала.



*   *   *

Сто лет назад всего нам было вдоволь,
И убиенных так же жаль, как тех,
Что врачевали язву белладонной
Под неизбывный нашатырь аптек.
Довольно было и дождя, и ветра,
И детских книг, и солнечных лучей,
Когда вела родительская вера,
Куда-то вверх, едрить его в качель.

Когда хватало нам пути земного,
Мы знали, что ничто не обелит
Прописанных в апориях Зенона
Этюдов черни, чехарды элит.
Но снились нам штормов седые клочья,
Когда с напором в сотню атмосфер
Зима входила в город ближе к ночи
И до рассвета заносила сквер,

Тогда мы различали, как плясала
Рябая паперть среди брызг асти,
И громовое ржанье комиссара
Под гул земли, уставшей нас нести,
Чтоб на рассвете сумеречно бледном,
Перетерпев отчаяния шквал,
Смирившийся с тысячелетним блефом,
Огромный город мучился и ждал.



*   *   *

На какие бы стены подчас ни роптал,
Погляди — от окна до окна
Электронной земли не бывает, братан,
Только нашей бывает она.

И не делится так — от угла до угла —
Между кланами экс-ширмачей.
Только нашей, какой бы она ни была,
Только нашей, и больше ничьей.

И в какую бы стать ее ни облеки,
Не деля на чистюль и грязнух,
Принимает от нас поцелуи, плевки
И костей гробовых перестук.

И болеет от нас, и цветет искони,
И родит, и пускает в намет.
Чтоб ты ей ни сказал с подсудимой скамьи,
Никогда ничего не поймет.



*   *   *

Подустав материться
В этот век молодой,
Под струю антифриза
Подставляя ладонь,
Не узришь в откровеньях
Сколько ни диогень,
Ледяной муравейник,
Половодье огней.

Где киношку крутили,
Зазывали в игру,
И дымили градирни
На холодном ветру,
Где когда-то в двадцатом
Закрутилась юла,
И текла по фасадам
Предрассветная мгла.

Провода обрывая,
Синевато искря,
Дребезжали трамваи,
Полыхала заря.
Тлела смысла щепотка
Через телебубнеж,
И хотелось чего-то,
А чего, не поймешь.

Понапрасну пророчим,
Прорываясь вперед:
Кто родился рабочим,
Так в говне и помрет.
Сколько оземь ни бейся,
Сколько муки ни дли,
Не расслышится песня
В очерствелые дни.



*   *   *

В Перу, Мозамбике, Камбодже,
Перми, Конотопе, Твери,
О, боже мой, боже мой, боже,
Как лестничны клетки твои,
Где до крови стерты ступени
И воздух, что оберегал
Пропахшее «Примой» сопенье,
Чесночно-пивной перегар.

Порой, замечтавшись о чем-то,
Наткнешься на овцебыка —
Шершавую доску почета
Какого-нибудь ЦБК,
И окон фабричных трахома
Напомнит, как, взнос проплатив,
Еловым венком от профкома
Баланс подбивал партактив.

Куда там лапландцам и грекам,
Когда под гнусавый гобой
Эпоха, подбитая крепом,
Вставала на зов роговой
И шла по разбитой брусчатке,
Влача вереницы энигм,
И долгое длилось прощанье,
И звезды мерцали над ним.

А главное, вот оно, близко —
Ноябрьских посадок излом,
Гранитная гладь обелиска
Да галстук под шею узлом,
Когда эфемерное что-то
Эфирную плоть обрело,
Как фото архивное желто,
Мертво, как разбор на бюро.