ЗИНЗИВЕР № 3 (47), 2013

В 1983 году я поступил на филологический факультет Ленинградского университета имени выдающегося деятеля коммунистической партии Советского Союза товарища Жданова А. А. Надо сказать, поступил я со второго раза. Первый раз, сразу со школьной скамьи, я, в какой-то одержимости от ощущения собственной исключительности, подавал документы на юридический факультет то же учебного заведения. Мудрые ребята, в приемной комиссии и в общежитии для абитуриентов, говорили, что дело мое безнадежно, что для поступления на юрфак нужно иметь стаж работы в органах, либо направление из части погранвойск, профильного министерства, КГБ, прокуратуры. На худой конец нужно быть Путиным или Медведевым, которые учились там же, причем Медведев поступал в один год со мной или я с ним, как вам удобнее.
Все же, отвергнув разумные доводы, сдал я документы в приемную комиссию и отправился на первый экзамен. Это была история. Без ложной скромности скажу, что предмет этот я любил и довольно неплохо знал. Преподаватель, выслушав абсолютно полный ответ на билет, оглядел меня, задумался и позвал в помощники еще одного преподавателя. Разнарядка по вышибанию наглых абитуриентов-школяров начинала давать сбой. Вдвоем они яростно принялись за меня: «А, назови-ка нам, любезный друг, все войны, которая вела Россия в девятнадцатом веке», — сказал один из них и, чрезвычайно довольный собой, откинулся на стуле.
Вопрос был не то, чтобы подлый, но в ответе очень объемный и трудно запоминаемый. Дело в том, что ни до, ни после Россия не воевала так часто, практически беспрерывно, зачастую сразу с несколькими противниками и в разных местах. Напрягшись, потихоньку от начала до конца перечисляю даты и супостатов. Лица экзаменующих грустнеют на глазах. Затем вопрос о лидерах антигитлеровской коалиции. И здесь, о радость, забываю преемника Черчилля и «отчество» Рузвельта. Выдохнув с облегчением, ученые мужи пеняют мне: «Ну, что же вы, батенька. Стыдно не знать, что Черчилля сменил Эттли, и не Франклин Рузвельт, а Франклин Делано Рузвельт».
Зарезали-таки кровопийцы? Но нет, хвалят за характер и, «с плеча», одаривают четырьмя зачетными очками. Мол, ладно: «здесь проскочил, но дальше не уйдешь». И это печальная быль. Следующий экзамен — сочинение. Это тоже мой конек. Пишу по Горьковой «Матери». Написал, перечитал, в глазах слезы. Ай, да Игорь, ай, да сукин сын! Где нобелевский комитет по литературе, где литературоведы из «Букера»? Почитайте, жду приглашения на вручение премии и чека. Прочитали другие. Оценили по достоинству. Поставили два балла. Смириться не могу, иду на апелляцию. Показывают мой опус, а в нем подчеркнуты красным шесть лишних запятых. Ехидно спрашивают: «И что мы вам после этого должны поставить, “отлично”, что ли?».
Свободен. С позором домой. Нужно сказать, что в общежитии в Петергофе абитуриентов юрфака жило, наверно, человек пятьдесят. Ребята и девчонки съехались со всего Союза. Через одного — медалист. Знаний у них было с избытком, но не было главного: направлений и рекомендаций. Среди поступавших находились и посланцы братских закавказских республик. Эти приехали поступать на халяву. Дело в том, что рыночные отношения при поступлении в вузы туда пришли намного раньше, чем в Российскую Федерацию, и поступить на юридический факультет в том же Азербайджане стоило, как рассказывали знающие люди, всего 50 000 неденоминированных советских рублей.
В общем, если говорить кратко, из всей общаги, помнится, поступил один человек. Он выделялся среди нас своим возрастом и хроническим невежеством. Вопросы, которые он задавал, выдавали в нем человека мало что помнящего из школьной программы и весьма недалекого. А вот рекомендательное письмо с заставы, где он служил, у него имелось, а такие вещи значили для поступления гораздо больше, чем какие-то твердые знания по сдаваемым предметам. Наверное, читатель сейчас подумает: «Ну, “перегибает палку”, его погнали, вот и наводит напраслину на других, а себя восхваляет». Нет, никаких обид, все правильно, что погнали. Это был установленный порядок, и эта система давала отличные результаты.
Таким образом, первая моя попытка по взятию штурмом твердыни под названием ЛГУ провалилась с грохотом, и я поехал домой готовиться к следующему поступлению. Работая на заводе, постепенно научился делать дневную норму до обеда, а в оставшееся время скрывался в заводских раздевалках и аудиториях рабфака, раз за разом проходя программу, необходимую для поступления.
Через год, назубрившись до умопомешательства, возвращаюсь в город на Неве для попытки номер два. Хорошенько все обдумав, обхожу «лежащие грабли» и иду на филологический факультет. Здесь, в приемной комиссии, соблазняюсь красивым названием «португальское отделение» и направляюсь сдавать документы именно туда. Девочка из приемной комиссии, посмотрев мои бумажки, задает неожиданный вопрос:
— А где справка №…?
— Какая такая справка, и зачем она? — спрашиваю, чувствуя неладное.
— Такая справка необходима всем будущим «португальцам», так как после четвертого курса их ожидает практика в Анголе или Мозамбике, а там всякие малярии, лихорадки и прочие африканские радости.
Ладно, не судьба на португальский, берите документы на английский. Мне в принципе это было не так уж и важно. Единственно, я не пытался поступать на итальянский, так как за последние годы популярность итальянской эстрады в Союзе приняла размах эпидемии, что отразилось на конкурсе на это отделение. Цифра была просто неприличной и, соответственно, шансы на поступления ничтожны.
— На английское отделение также необходима справка №…
Елки зеленые, и эти тоже в какие-то малярийные края собрались?
— Девушка, а у вас есть отделения, из которого в заразные места не посылают?
Я и в Европе где-нибудь попрактиковался бы, бог с ней, с экзотикой.
— Без справки: славянские отделения, матанализ, немецкое, скандинавские и классическое.
Так, немецкого я не знаю, славянские — слишком просто, матанализ — и тут математика, скандинавские — точно не поступлю.
— А вот классическое — что за зверь такой?
— Это самое трудное. Там два основных языка: древнегреческий и латынь.
Ой, не пугайте. Нам лишь бы поступить, а там, что латынь, что греческий.
— А латынь — это для чего? Чтобы в аптеке работать, рецепты читать?
— Нет, изучать древних авторов. Так куда пойдете, решили?
— Ну, давайте в аптекари, древних авторов читать.
Вступительные экзамены прошли относительно легко. Сказались долгие месяцы целенаправленной подготовки и достаточно демократические правила приема. Набирают с экзаменов пять человек. Из них — трое ленинградцев, двое — иногородних. Плюс еще пятерых добавляют с факультета рабочей молодежи. Эта такая форма приобщения пролетариев и темного крестьянства к высшему образованию. Действует со времен первых пятилеток. Итого десять человек. Еще десять в Москве. Всего двадцать на всю страну. Ну, очень редкая специальность. А на самом деле и столько много, так как по специальности у нас после выпуска никто и никогда не работал. Изучать нам предстоит два абсолютно мертвых языка. В том смысле, что последние говорящие на этих языках люди почили полторы тысячи лет назад. Священники и ученые не в счет. Проблема в том, что за то время, пока эти языки были в употреблении, всякие Гомеры, Аристотели, Овидии и прочие Цицероны нацарапали на папирусах такое количество нравоучительного и описательного чтива, что изучай — не хочу. Конечно, все эти труды переведены десятки раз, разобрано все до последнего предлога, а в жизни, кроме десятка пословиц на латыни, ничего не употребляется, тем не менее, мы должны постичь эти языки, так как они являются основой многих европейских языков, а культура Греции и Рима — основой общемировой культуры. В дальнейшем, за несколько столетий, языки эти переродились в греческий, а также французский, итальянский и другие романские языки, невероятно изменившись и упростившись при этом. Те языки, которые мы должны были изучать — это застывшая письменная форма, существовавшая до рождения Христа, чудовищно сложная и не имеющая ничего общего с нынешним образом выражения чувств и мыслей на письме и в устной речи.
Для общего понимания скажу, что в древнегреческом языке сорок времен, один глагол можно изменить в двухстах формах. В латыни существительное от глагола порой отделяло по полстраницы текста. Вспоминаются слова нашего незабвенного доцента Зайцева, сказанные аспиранту, с блеском защитившему кандидатскую диссертацию по древнегреческому языку: «Еще пять лет упорного труда, дорогой мой коллега, и вы сможете читать и понимать тексты на этом дивном языке».
Я же таким упорством и способностями не отличался, и максимум, которого я достиг, — это за час со словарем и бесконечными оскорблениями древнего автора перевести одно предложение, причем неправильно.
Еще нам рассказывали, что при царе-батюшке оба эти языка были в обязательной программе каждой российской гимназии. К чему это приводило? На канун экзамена по греческому и латыни приходился пик подростковых самоубийств, а когда Николай Второй, пойдя навстречу многочисленным воззваниям и петициям сословий и гильдий, отменил обязательные экзамены по этим языкам, на улице проходили массовые народные празднования и гуляния. Вот такой увлекательный образовательный курс ждал нас впереди.
Ребята в группе оказались очень разные: от пренебрежительно высокомерных ленинградцев до простоватых провинциальных девчонок. Вскоре, после нескольких неформальных посиделок с употреблением алкоголя, стены непонимания рухнули, и получился вполне приличный дружный коллектив. Мужчин, если так можно назвать лиц мужского пола, изучающих древние языки, насчитывалось в группе четыре штуки. Двое ленинградцев: Костя и Коля, и двое нас, понаехавших: я и Виталик. О Виталике чуть подробнее.
Виталий Потресов был личностью уникальной. Происходил он из далекого белорусского города Гродно, стоящего на самой границе с Польшей. Из-за очень плохого зрения Виталия не взяли ни в армию, ни еще куда-нибудь, и он два года практически безвылазно просидел в библиотеке своего городка, самостоятельно изучая разные языки и читая книги. Жил Виталий в своем мире, мало что замечая вокруг, не зная самых обыкновенных житейских вещей. Его нетрудно было заметить утром, в холле, у расписания занятий. Подходил к нему Виталий очень близко и носом, как указкой, водил по читаемым строчкам. Свободное время, по обыкновению, проводил в библиотеке, читая британскую энциклопедию в ста двадцати томах на английском. Труды Карла Маркса, для занятий по истории партии, он конспектировал на немецком, вызывая недовольство преподавателя, не знавшего этот язык, но для Виталика так было проще. При встрече Виталик оборачивался на голос, протягивал вперед руку, ждал хватания, а затем сразу начинал грузить сентенциями из Гегеля и столь любимого им Ницше. Человеком он был крайне простым и бесхитростным, а потому добрым и непосредственным, как ребенок. Учиться ему с первых дней стало неинтересно, на экзаменах он, преодолевая скуку и непонимание того, чего от него хотят, говорил о совершенно параллельных вещах, с трудом и не с первого раза получал тройки, короче, был объектом насмешек и глумления со стороны окружающих, нисколько не страдая при этом. Самое интересное, что этот, так сказать, не от мира сего человек оказался самым продвинутым и шустрым из всех нас. Уже на третьем курсе он познакомился в общежитии с девушкой из США, абсолютно подходящей ему по всем категориям: такой же углубленной в себя и в науку. Буквально через два месяца они поженились, и отбыли на постоянное место жительство в Штаты. В тех немногих письмах, которые Потресов присылал нам с новой родины, он красочно описывал свою жизнь и искренне жалел нас, оставшихся: мол, «какие же вы счастливые, что не знаете, как плохо вы живете». В Чикаго, куда Виталий с супругой переехал, его жене дали сразу же место на кафедре русского языка, квартиру и оклад в 20 тысяч долларов в год. Виталик же, недолго думая, устроился в этот самый университет ночным сторожем. Уж чего он там мог насторожить с его орлиным зрением и богатырским здоровьем, не знаю, но по американскому закону, человек, хотя бы один год проработавший на университет в подобной незамысловатой должности, в дальнейшем имел право на бесплатное образование в этом же учебном заведении. Не удивлюсь, если сейчас Виталик уже профессор и доктор каких-нибудь наук.
Учиться я, как положено первокурснику, начал с охотой и интересом. С блеском овладев алфавитом, приступил к изучению грамматики и к чтению. Тут рвение начало понемногу иссякать. Бесчисленные заучивания и зубрежка не могут долгое время доставлять удовольствие. А еще ведь вокруг кипела новая вольная жизнь, в большом, полном соблазнов и удовольствий городе. Но первые полгода придраться по большому счету было не к чему. Занятия не прогуливал, на лекции ходил, домашние занятия, хоть и с ошибками, но выполнял.
Здесь я бы хотел рассказать об одном досадном промахе, который я совершил, и который едва не привел меня к отчислению.
В первые же дни занятий в расписании обнаруживаю весьма знакомый предмет: физическая культура. На выбор предлагалось записаться в одну из групп, как то: самбо, легкая атлетика, плавание. Плавать я толком не умел, самбо — это что-то чуждое мне, а вот легкая атлетика годится, так как бегал я всегда, как ужаленный страус. Записываюсь на легкую атлетику, прихожу на первое занятие, делаю вывод, что дело это недостойно траты времени настоящего филолога, и с чувством выполненного долга вычеркиваю все подобные мероприятия из своего расписания. К тому же по окончанию первого семестра совершенно немыслимым образом получаю зачет. Появляюсь на последнем занятии полугодия. Чудом оказывается, что в этот день нашего преподавателя нет, а заменявшая ее поверила моей басне о том, что эти пропуски случайны, так как я болел, а потом находился на каком-то особом научном мероприятии от кафедры. Бессовестная ложь сработала и, надо сказать, сослужила дурную службу. Я обнаглел совсем. Памятуя о чудесном спасении, решил, что проведу этих физкультурниц столько раз, сколько захочу. Все последующее время вместо хождения на физкультуру я предавался неге и отдыху или готовил домашние работы, посмеиваясь над сотоварищами, шедшими на физические занятия по окончании основных пар. Как жестоко я был наказан.
Дело в том, что у кафедры физического воспитания был один мощный рычаг и неотразимый аргумент. Называлось это допуск к сессии. Придя на первый экзамен второго семестра, обнаруживаю себя в списке не допущенных. Как? Почему? По предметам у меня ни «хвостов», ни задолженностей. Бегу в деканат. А мне говорят: «Разберитесь с кафедрой физвоспитания». Кафедра физвоспитания находилась в здании, из которого изобретатель радио Попов произвел первую в мире радиосвязь в 1885 г. Это не я такой умный, это на доске, прикрепленной к зданию, написано. Поднимаюсь на третий этаж, и хотя на душе дурные предчувствия, сам себя утешаю: «Ничего, отболтаюсь в очередной раз, языком молотить — это мое сокровенное». Нахожу преподавателя в спортзале. Сразу к ней.
— Антонина Васильевна, тут ошибочка вышла, меня случайно ваша кафедра до экзаменов не допустила.
— Не допустила и не допустит тебя, негодного, пока я здесь. Ты в прошлый раз обманом получил зачет, прохиндей, пока меня не было, а сейчас дудки, иди служить, да ума набирайся.
— Антонина Васильевна, — тут уж меня понесло, не разбирая дороги, — я же непросто так отсутствовал, я честь университета на крупных соревнованиях защищал. Вы думаете, я просто так студент, нет, я же знаменитый международный гроссмейстер по стоклеточным шашкам.
Антонина Васильевна была женщиной фактурной. В ее активе было пятое место на Олимпиаде в Мехико по метанию какого-то снаряда. Пронеслась мысль, что сейчас она с трудом борется с искушением подхватить меня своей могучей ладонью пониже пиджака и запустить по залу с новым национальным рекордом. Взяв себя в руки, именитый преподаватель заявила, что будь я хоть Капабланкой, хоть Карповым, но зачета мне не видать, как пингвинам лета. Делать нечего. Утирая отвисшие слюни, бегу унижаться на саму кафедру.
До вечера слонялся я там, дожидаясь заведующего. Поминутно приставал ко всем входящим преподавателям, просил войти в положение, рассказывал о беременной жене, о больной бабушке, о несуществующих спортивных достижениях. Наконец, ближе к концу рабочего дня, вдоволь напресмыкавшись перед заведующим кафедрой, слышу заветные слова: «Ладно, Антонина Васильевна, поставьте ему зачет “условно” и дайте допуск, а занятия пусть отработает в свободное время, все до единого».
— Спасибо, спасибо, все-все отработаю, не сомневайтесь.
И отработал. Два месяца, по три раза в неделю приходил на занятия и, получив задание от Васильевны на очередные пять-семь километров, отправлялся наматывать их бегом по мостам и набережным. Нарядные интуристы, гурьбой высаживающиеся из автобусов на Дворцовой набережной, постоянно наблюдали картину: одинокий бегун, под дождем накручивающий круги за грехи свои. С тех пор, до самого конца обучения, я мог позволить себе прогулять любой предмет, кроме одного — физической культуры.

Предметы давались мне по-разному. Если с общеобразовательными, как то: история, литература или привычными языками типа английского и русского все было легко и просто, то с этими языковыми динозаврами — древнегреческим и латынью — дело обстояло весьма мучительно. На элементарном уровне еще туда-сюда, но когда пошли тексты, стало непонятно и грустно. Бесило то, что выпишешь из словаря перевод всех слов предложения, а вместе их составить не получается. Ерунда полная, никакого общего смысла в этих абсолютно несвязанных друг с другом словах нет! Вскоре, однако, решение нашлось. Дело в том, что до советской власти всех этих античных авторов напереводили вдоль и поперек. Поэтому идешь в библиотеку, берешь книжку, изданную в каком-нибудь тысяча семьсот таком-то или в тысяча восемьсот таком-то году, иногда с интересными гимназическими пометками на полях, с i и ятями, а затем на занятии просто читаешь готовый перевод из книжки, лежащей на коленях. А что делать-то, самому перевести этот кошмар решительно никак невозможно.
Помнится, я так обнаглел, что, пользуясь плохим зрением преподавателя по латыни, даже на экзамене читал перевод с колен. Представьте картину. Мне говорят: «А переведите-ка вот это место у Цицерона» и показывают на кусок текста. Дальше Копперфильд нервно кусает ногти. Сначала идут бессмысленные фразы, например: «Вот это место, да? А как сначала — прочитать? Или сразу переводить?» Спрашиваю глупости для того, чтобы выиграть время. Рука же бессовестно тянется в район гульфика. Как бы штаны поправить… В это время зрачки летают вверх-вниз. С книги на столе — в книгу на коленях. Причем собственным голосом нужно заглушить грохот переворачиваемых страниц. Для этого очень хороши покашливания, поскрипывания стулом. Поиск идет с лихорадочной скоростью, времени нет, эластичность пальцев, дотрагивающихся до бумаги, на порядок выше, чем у любого профессионального карманника. Каждый зрачок действует автономно. И вот апофеоз искусства подсматривания. На расстоянии полуметра от ничего не замечающего преподавателя ты считываешь перевод с книги, лежащей на коленях. Тебя хвалят, затем, смахивая со стола зачетку и листок бумаги, нужно неуловимым движением успеть накрыть книгу, очень резко развернуться и идти к своему месту, стараясь по дороге засунуть «спасительную шпаргалку» под пиджак. Необходимость обостряет разум, а также зрение, осязание и наглость. Часто и с любовью я так же вспоминаю нашего преподавателя по английскому, Игната Семеновича Пикина. Фамилия Игната Семеновича соответствовала его характеру. Такой же острый и безжалостный. Бывший фронтовик товарищ Пикин требовал совершенства в переводах. Для зачета он раздавал брошюру собственного сочинения. Сомневаюсь, что настоящий англичанин без необходимой подготовки смог бы перевести и понять написанные им тексты. Они были напичканы всякими трудностями, подвохами и оборотами. Каждое предложение представляло собой лингвистический кроссворд. Наверное, на войне наш доцент был шифровальщиком. Притом ошибок он не терпел. При первом запинании на лице его отражались следы полученной контузии, лицо багровело, голос начинал хрипеть от гнева. Со сцепленными зубами, он, с трудом сдерживая ярость, переспрашивал и, получив и во второй раз неправильный ответ, хватал все бумаги со стола: черновики, словарь, свою брошюру и запускал все это по направлению к двери. Это означало: зачет окончен. Просто, интеллигентно и доходчиво. Пять раз я ходил к двери собирать разбросанные вещи, прежде чем получил заветную запись в зачетке.
В группе по английскому мы занимались вместе со студентами сербского отделения. Там был студент по фамилии Сухан. Петр являлся студентом-отличником, учился очень хорошо и всегда был образцово подготовлен. Игнат Семенович таких заумных не жаловал и не упускал случая подколоть его. Для этого он громко объявлял на всю аудиторию: «А следующим пойдет студент Сухан», — с ударением на первом слоге. Дальше, Петр скрипучим обидчивым голосом лепетал: «Я не Сухан — Суха’н»
— Ах, ты ж, господи, Сухан он, все ханами хотят быть. Ну, пойдем, хан, посмотрим, что ваше величие знает, и глазенками своим злобными на меня не зыркай!
Впоследствии Игнат Семенович долго и с удовольствием глумился над деморализованным Суханом, выжидая момент, чтобы произвести разброс бумаг по аудитории.
По окончании нашего курса я неоднократно встречал товарища Пикина в университетских коридорах, мы всегда с теплотой здоровались и очень душевно общались.

После оглашения списков поступивших, меня, как иногороднего, определили на постой в доблестное общежитие № 6 филологического факультета ЛГУ. Общежитие располагалось на Мытнинской набережной, в двадцати метрах от Невы, рядом с Петропавловской крепостью. Фасадные окна смотрели через реку на Зимний дворец и стрелку Васильевского острова. Только при социализме было возможно, чтобы здание, находящееся в таком историческом и беспрецедентно красивом месте, использовалось как студенческое общежитие. В наше время, конечно, экономическая справедливость восторжествовала. Какие студенты?! Всех погнали вон. Здание раскурочили и на его месте возводят офисно-деловой центр, с элитным жильем и подземной парковкой. Цены за квадратный метр и аренда не имеют там ничего общего ни с совестью, ни со здравым смыслом. Например, одна из квартир в этом доме недавно была продана за 605 миллионов рублей, и это не опечатка. А как же, место-то какое: вид на Зимний, набережная, центр. Для того чтобы у общественности не возникало никаких вопросов о целесообразности, строительство ведется под лицемерным лозунгом: «Сохранение исторического облика и архитектурного наследия северной столицы». Элитный жилой комплекс, безусловно, исторический наследник студенческого общежития, существовавшего здесь весь двадцатый век.
Тогда же это было милое шестиэтажное здание, со студенческой столовой на первом этаже, профилакторием ЛГУ на втором и четырьмя этажами, заселенными студентами. Неравенство существовало и в те времена. На третьем и четвертом этажах проживали иностранцы и аспиранты, а на пятом и шестом прочие, не отличенные привилегиями по происхождению и социальному статусу.
«Шестерка», как мы ее ласково называли, была местом уникальным. Другого такого в Ленинграде не найти. Только там проживали, причем не дни и недели, а по полгода и больше, настоящие заграничные граждане. Настоящие — в том смысле, что не какие-то там товарищи из братских социалистических стран, а махровые капиталюги: всякие американцы, англичане, французы и прочие финны. Конечно, кубинцев, вьетнамцев, поляков и других «союзников» тоже хватало, но они не считались чем-то особенным. За исключением разве что северных корейцев. Они выделялись среди всех тем, что ходили всюду тесной кучкой, и на груди у каждого из них красовался очень красивый значок с изображением вождя корейского народа. Этих славных ребят мы очень любили подколоть весьма издевательским способом. Для этого подходили к отбившемуся от стада корейцу и, показывая на грудь, заговаривали следующим образом:
— Какой красивый у тебя значок, — тут чучхеист неизменно расплывался довольной улыбкой.
— Да, Ким Ир Сен, — отвечал он, поглаживая свой драгоценный знак.
— Слушай, братишка, а подари его или, хочешь, поменяемся?
Как только смысл наших слов доходил до него, улыбка моментально исчезала с его лица, он начинал метаться, пятиться назад, словно попал в страшную западню, и сейчас ему будут отрезать голову.
— Нет, нет, Ким Ир Сен, нет, нет, — дальше на корейском.
В общем, реакция всегда была одинаковой и предсказуемой — это-то нас и забавляло. Дальше хлопали по плечу, мол, пошутили, не бойся, брат. После этого, кореец бесшумно и незаметно, как провинившийся кот, исчезал и больше старался нам на глаза не попадаться, а, заметив, прятался, где возможно. Конечно, бесчеловечная шутка. Мы же понимали, что за утерю этого значка его на родине ждет, в лучшем случае, пожизненная каторга на рисовых полях.
Что же касалось посланцев капиталистического запада, то столь долгое их пребывание объяснялось тем, что все они приезжали не по туристическим визам, а по особенным, для изучения русского языка. Пройдя курс, они после этого дружно ехали в город Хельсинки, где, сдав экзамен, получали финский диплом. Советский диплом у них, видите ли, считался недействительным и при приеме на работу не учитывался. Ну, не гады?
Такой счастливый билет, как нам, в те времена очень редко кому выпадал. Иметь возможность каждодневного общения с людьми другой культуры, другого общественного строя, от которого нас так тщательно ограждали, узнавать в непосредственном общении обо всех ужасах и тяготах жизни в мире чистогана и эксплуатации. Мы, советские комсомольцы, должны были стойко противостоять тлетворному влиянию и собственным примером доказывать преимущества социалистической системы. Получалось хреново. Признаков загнивания разглядеть в посланцах из-за бугра никак не удавалось. Напротив, всем своим видом эти товарищи излучали оптимизм и благополучие. Деньги свои они упорно не желали менять по курсу Центробанка из расчета 60 копеек за доллар, предпочитая тратить их в магазинах «Березка», одевались же нарочито просто, но дорого и со вкусом. Оставаться на позициях коммунистической морали не удавалось, и мы быстро завели знакомства со всякими Джессиками и Стивами. Некоторые передружились настолько, что закрутили романы, а особо продвинутые из нас, читай выше, создали брачные союзы. В долгу мы не оставались. Например, заграничные товарищи были в скором времени приобщены к советскому способу проведения свободного времени. Долой индивидуальное потребление, да здравствует коллективный досуг! Ничего так не сплачивает, как совместные пирушки. Им — практика в разговорном русском, отличающегося от того книжного, которым их пичкают на факультете, нам — вкусное баночное пиво и виски. А вот джин их нам не понравился: отвратительный, по вкусу чистый одеколон. Разбавлять же его тоником у нас рука не поднималась, зачем крепость продукта понижать.
В чести были приколы типа: «Все, ребята, пить больше нечего, давайте сбрасываться». Совместными усилиями набирали 10 рублей на бутылку водки в ресторане «Кронверк», пришвартованному в ста метрах от общаги. Вклады были следующими: мы втроем набирали рубль пятьдесят, затем подходили к какому-нибудь Майклу или Джейн, гуляющему с нами, и говорили: «Майкл, на бутылку не хватает, давай добавляй свою долю».
— А сколько добавить?— спрашивал Майкл.
— Всего восемь пятьдесят, не моргнув, заявляли мы.
Майкл безропотно отдавал деньги, довольный тем, что он платит не один, а все по-честному, вскладчину.
Что ж поделать? Хроническое безденежье, помноженное на славянскую хитрость… А с них не убудет, вон сколько наэксплуатировали.
В соответствующих органах, естественно, знали про этот тлетворный очаг буржуазного влияния и старались приглядывать за нами. Для этого вахтерами у нас служили не какие-то бабульки-пенсионерки, а здоровенные пожилые мужики, на лице у которых было написано их гебешное прошлое, а также разветвленная система стукачей и сексотов. Заявляю это не голословно, а потому, что сейчас, по прошествии времени, выплыло, кто тогда стучал, хотя мы это и тогда подозревали, и еще вот почему.
Однажды меня после занятий попросили зайти в деканат. Отправился с тяжелым сердцем: «зачем я мог им понадобиться?» Секретарь, услышав фамилию, заглянула в бумажку и сказала, что меня ждут в кабинете № 5. Делаю круг по факультету, ну нет такого кабинета. Назад в деканат.
— Девушка, а где этот мифический кабинет?
— Направо за углом, он там один, — усмехнувшись, отвечает она.
Точно, есть такой. Ни таблички, ни номера. Стучусь.
— Войдите.
Маленькое помещение, на стене плакат: женщина прижимает палец к губам, рядом стоит, растопырив ухо, человек гнусного вида, в серой одежде. Подпись внизу: «Болтун— находка для шпиона»
Худощавый мужчина в костюме, не представившись, жестом приглашает сесть. Начинает расспросы про то, как мне учится, как живется, как дела. Обволакивает елеем, говорит какие-то приятности про мои успехи. Но я уже в напряжении. Тревога. Чем все это закончится? Угрожать будет, начнет на что-то давить? Наконец, переходит к главному.
— Вот мы знаем, что вы с товарищами часто общаетесь с иностранцами, проживающими в общежитии.
Включаю дурака на всю катушку.
— Ну, что вы, какие общения, так, в футбол иногда играем, да на кухне чайниками гремим.
— Как же, а у нас есть информация, что вы не только в футбол играете.
— Нет, товарищ, не знаю как вас по званию, ничего кроме. У нас сессия на носу, сейчас нет ни на что времени.
— Ладно, ладно, пусть будет так. А не могли бы мы с вами встречаться, так сказать, иногда, вы бы нам рассказывали про ваше житие-бытие?
— Да, нет, знаете, я как-то мало, что знаю, мало с кем общаюсь, у меня вообще все друзья в другом вузе учатся, а здесь ни с кем особо.
— Ну, хорошо, вы подумайте, и потом мы с вами еще поговорим.
— Хорошо, подумаю, можно идти?
— Идите.
Пулей из кабинета. Вот гад! Докладывай ему. А где тридцать серебряников, а где привилегии?
Бегу к корешам докладывать им о вербовке и моем мужественном поведении. К счастью, больше в этот кабинет меня не вызывали, наверное, не подошел для этой благородной работы, других хватало.
Такие вот гримасы социализма. На этом хватит об иностранцах, расскажу о своих настоящих товарищах, о тех с кем я вместе жил и проводил свое свободное время.
Поселили меня в комнату на пятом этаже. Вместе со мной в сожители определили еще троих молодцов: Витю из Полтавы, Андрея из Ставрополя и Сергея из Краснодара. С Сергеем мы сразу почувствовали родственные души и не на шутку сдружились. У двух других постояльцев в Ленинграде проживали родные тетки, и они очень часто пропадали у них, не отрываясь от уюта и домашней еды. Мы же с Серегой родственными связями с ленинградскими жителями отягощены не были и поэтому тянулись друг к другу, параллельно наслаждаясь навалившейся свободой и вседозволенностью. Также в наш круг входили еще двое первокурсников: Коля из Ровно и Дима из Одессы. Про наши совместные подвиги с Сергеем я расскажу попозже, а сейчас хотелось бы вкратце рассказать о наших друзьях-товарищах.

Коля родился и всю жизнь прожил на Западной Украине. Помните фильм о лесных братьях — бендеровцах? Не сомневаюсь, что, если бы Коля жил в те времена, то отстреливался бы от обложивших его нквдншников до последнего патрона. Советскую власть Коля не любил искренне и самозабвенно. Помню, как в первые месяцы мы часто спорили о Сталине, о «железном занавесе», о «тюрьме народов». Коля всегда был убежденным антикоммунистом и то, о чем спустя два года заговорили все, он с яростным напором доказывал уже тогда. В споре Коля неистовствовал, от возмущения начинал путать украинские слова с русскими, и при этом у него чудовищно потел нос. Город, откуда приехал Коля, находился недалеко от Польши, и до тридцать девятого года все его родственники были связаны с этой страной. Впоследствии жителей Западной Украины силой заставили строить социалистическое будущее, но ненависть к насажденным порядкам осталась и существовала на генетическом уровне. Одним словом, жовто-блакитным Коля был всегда и убеждениям своим никогда не изменял. При этом человеком он был очень добрым, бескорыстным, порядочным и искренним. Главным Колиным качеством я считал непосредственность. Он никогда не подстраивался, поступал, так как считал правильным, не боясь показаться нелепым или смешным. Когда Николай показывался на пороге, то сначала снимал куртку или пальто и тут же бросал ее на пол, рядом с собой. Затем, проходя к середине комнаты, он поочередно избавлялся от шапки, шарфа, свитера и всего другого, что ему мешало. Там, где Коля это снимал, туда вещь и падала. Всякими глупыми развешиваниями Николай себя не утруждал.
Навсегда запомнились Колины посылки из дома. Ах, что это была за благодать! Вкуснейшие украинские копчености, окорока, домашняя буженина. Сала, кстати, не присылали. И всегда обязательно огромный кусок фабричного шоколада (кто-то из его родственников работал на шоколадной фабрике). Помню, как-то раз зашел к Коле в комнату и тут же споткнулся о кусок шоколада, лежащий на пороге. «Наверно, не доел», — догадался я, — «а упало, так упало, правильно, чего убирать».
Посылку Коля тут же приносил нам на полное растерзание, и в мыслях не имея употреблять такие прелести в одиночку. Однажды я, не рассчитав бюджет, был вынужден десять дней питаться Колиной гречневой кашей из брикетов. Наевшись за эти дни заваренной без масла кашей до полного омерзения, я потом лет пятнадцать не только не ел гречку — морщился от одного этого слова.
Рассказывая о доме, Коля часто упоминал некого родственника дядь Яшу: «Мы с дядь Яшей делали то, мы с дядь Яшей ездили туда». Но когда спустя некоторое время я поинтересовался: «Что твой дядя Яков делает сейчас?», Коля никак не мог понять, о ком я спрашиваю. Разбирались долго, не понимая друг друга, вплоть до озлобления.
— Ну, как же, ты все уши нам прожужжал про своего дядьку Якова!
— Да нет у меня никакого родственника с этим еврейским именем! — злился Николай. Наконец, переругавшись, выяснили, что по-украински дядяша — это дядька по-нашему, а никаких Яковов у Коли в родстве нет.
Про своего украинского товарища не могу не вспомнить еще один случай. На втором курсе на ноябрьские праздники Николай решил одним днем смотаться в родные пенаты. Через два дня, в полпятого утра, кто-то начинает яростно трясти меня за плечо. Открываю глаза, надо мной стоит Коля вида ужасного, сам на себя не похож, распахнутый, стеклянные глаза в потолок. «Гарик, там мои вещи у общаги, принеси, я вниз не могу смотреть, сразу рвет», — хрипит он и падает на кровать.
Выхожу. Внизу у дверей валяется сумка и две сетки. Поднимаю все это добро наверх. Николаю вопросы задавать нет смысла.
Позже узнаем, что в купе Коля оказался с миловидной девушкой и солидным мужчиной средних лет. Как уверял Коля, признаков расположения к барышне-попутчице он не проявлял и поводов думать, что у него есть какие-то сексуальные намерения, не выказывал. Мужчина же почему-то сразу решил, что он вынужденно мешает соединению двух сердец. Постоянно извиняясь, он приговаривал: «Я понимаю, ваше дело молодое, а тут я, уж простите меня, я пойду в коридоре постою, чтоб вам не мешать»
Девушка не знала, куда себя девать. Отговорки типа: «Ну, что вы? Вы нам не мешаете, оставайтесь», — на соседа не действовали.
Видя такую нерешительность средь молодого поколения, мужик «взял быка за рога». Достал бутылку спирта и начал наливать Коле и девушке. А сам пить не стал, сославшись на язву. Девушка, чтобы отстал, выпила пару глотков, Коля же, чтобы не обижать взрослого человека, повелся на его увещевания и выпил почти стакан. Так как пил он мало, то развезло его чрезвычайно. Приступ сватовства у мужика не проходил, и он с новой силой начал приговаривать: «Ваше дело молодое, как не понять, сам таким был, да вы не стесняйтесь, я сейчас уйду». Девушка забилась в угол своей полки и старалась не высовываться, Коля, как убитый, повалился и уснул. Мужик вышел на полпути, а Николай, проспав всю дорогу, проснулся уже в Питере и, сгорая от стыда и не глядя на попутчицу, пулей вылетел из вагона. Мутило его страшно, и дорогу до общаги он совершенно не помнил. А окончание этой истории я уже описал.
По окончанию университета Николай вернулся на Родину. Начиналась эпоха крушения единого государства. Совершенно предсказуемо Коля моментально оказался среди наиболее активных деятелей национального движения «Рух» и включился в борьбу с «клятыми москалями» за незалежность и освобождение многострадального украинского народа. Я же всегда с теплотой вспоминаю этого доброго человека и замечательного друга.
Теперь о других наших товарищах.
Дима приехал в Ленинград из замечательного города Одессы. Отец его был военным, и Дмитрий также решил пойти по пути служения родине с погонами на плечах. Так как по складу своему он был человеком мирным, муштру и казармы недолюбливал, а тяготел к изучению иностранных языков, то и ВУЗ он выбрал соответствующий: Институт военных переводчиков. Прилетев утром, Дима тут же отправился в институт и подал документы. Оказавшись в солидном здании с орденами на фасадных досках, молодой одессит с благоговением разглядывал окружающую его обстановку, солидных офицеров в красивой форме, чистоту и порядок. Вот он — храм военной науки, вот они — настоящая интеллигенция армии, носители высокой культуры и чести, элита вооруженных сил! Мечтание и восторженность прервал первый же подошедший к нему офицер с погонами майора.
— Кто таков, что здесь делаешь?
— Абитуриент Холоденко, подал документы на поступление, определен в общежитие для проживания и подготовки, — четко, по-военному ответил Дмитрий.
— Абитуриент Холоденко, белье получили? — спокойно спросил майор.
— Никак нет, хожу вот, смотрю. Красиво тут у вас.
Дальнейшее заставило Диму слегка присесть от ужаса и недоумения. «Интеллигентный» майор, представитель элиты армии, покраснел, затем на выдохе, как рявкнет на весь коридор:
— Так хуули ж ты?!!!
В тот же миг свет померк в глазах Дмитрия. Иллюзии рухнули, мечты о высококультурной армии разлетелись тысячами осколков. «Если так здесь и сейчас, что же будет потом, в казарме, в войсках? — пронеслось у него в голове, — Вряд ли будет лучше и по-другому».
В общем, вместо белья несостоявшийся курсант пошел забирать документы из приемной комиссии. Схватив аттестат, характеристику и прочие бумаги, Дмитрий, не оглядываясь, стремглав выскочил из института и поехал пытать счастья в гражданском вузе. По дороге его преследовало душераздирающее: «Так хуули ж ты?!» и перекошенное лицо майора.
После поступления на норвежское отделение университета Дмитрий оказался жильцом соседней комнаты и зачастую принимал участие в наших совместных мероприятиях. У него было два конька. Первый — это исполнение песни Высоцкого «У нее все свое — и жилье, и белье». Пел ее Дмитрий с закрытыми глазами, слегка фальшивя, но так искренне и душевно, что женская часть аудитории не могла сдержать своего восхищения и уже ко второму куплету с любовью и трепетом, не отрывая взгляда, смотрела на него. И второй. Вид у Димы был абсолютно западный: высокий, рыжеволосый, худощавый, в свитере с оленями. Если нам нужно было пройти в интуристовскую гостиницу, куда простых русских, а тем более студентов на выстрел не подпускали, Дима подходил к дверям и громко, чтобы слышал, величавого вида швейцар, обращаясь к нам, начинал говорить: «Кукушка — кукушечка, где твои детки? Кукушка — кукушечка, почему ты не поешь?» И так далее, минуты полторы. Тут нужно добавить, что говорил это Дмитрий на чистейшем норвежском языке, а сама эта белиберда являлась фонетическим упражнением по отработке произношения, и ее Дима отшлифовал до совершенства и полного блеска. По окончании выступления швейцар со словами: «Заходите, товарищи шведы или как вас там», услужливо распахивал перед нами заветные двери. Нам того и надо, вперед, в бар, за вкусным пивом.
Хотелось бы немного рассказать и еще об одном члене нашего дружного коллектива: об Андрее из Ставрополя. Андрей или, как мы его называли — Андронщик, был человеком добрейшей души и интеллигентнейшего воспитания. Андронщиком его называли потому, что он очень любил автогонки, часто грузил нас всякими рассказами о машинах, вот поэтому Сергей и назвал его гонщик-Андронщик. В прошлой жизни Андрюха окончил музыкальную школу по классу фортепиано, но никогда этим не кичился и даже некоторым образом скрывал и стеснялся. Человек высокой культуры и воспитания, Андронщик невероятно преображался, стоило ему хоть немного выпить. Сбросив тяготившую его личину порядочного человека, Андрей преображался в яростного самурая-камикадзе. На него нападала такая неистовая храбрость и бесстрашие, что по сравнению с ним 300 спартанцев казались пугаными кроликами. Его тянуло на подвиги, защищать обиженных, наказывать хамов и злодеев. Все знали, что в такие минуты Андронщик страшен и непримирим. Не раз и не два Андрей, выпив и оказавшись со мной в каком-нибудь общественном месте, обращался со следующим словами: «Игорь, не мучай, не сдерживай себя. Если кто только косо посмотрит, сразу говори мне, уж я с ним разберусь, приструню гада!» Жаловаться ни разу не приходилось, и Андрею показать свою удаль тоже, но он всегда был готов вступить в бой с кем угодно.
Описывая своих друзей-товарищей, не могу не рассказать еще об одной яркой личности. Это известный всему филфаку Женя Жукин. Человеком он был поистине легендарным. В университет Женя поступил после армии, поэтому был несколько старше нас по возрасту и опыту. Помню его еще по вступительным экзаменам, когда Евгений в солдатской форме, шевеля роскошными гвардейскими усами, носился по факультету, привлекая всеобщее внимание внешним видом и громким голосом. Поступив, Женя поселился в комнате через одну от нашей и сразу оказался в центре событий. Комната, где он жил, моментально стала местом встречи всей общаги, ее эпицентром, местом пирушек и безудержного разгула. День и ночь оттуда доносился звук гитары, женский смех и звон стаканов. Будучи зачисленным на венгерское отделение, Женя быстро понял, что изучить язык, у которого двадцать два падежа, нормальному человеку невозможно, и начал весело прожигать жизнь, попутно и нас привлекая к тому же. Однажды, когда не получалось сдать чтение на венгерском, он придумал одну хитрую штуку. По установленному правилу зачету подлежала любая книга, изданная в Венгрии, и объемом не мене трехсот страниц. Обычная литература переводу не поддавалась, и Евгений взял и пришел на зачет с поваренной книгой.
Экзаменатор, не глядя на обложку, раскрыл ее посередине и, ткнув пальцем в страницу, приготовился слушать.
— Значит, так, — начал Женя, — две луковицы помыть, порезать и обжарить в масле…
— Постойте, место какое-то неподходящее, давайте здесь, — остановил его преподаватель.
— Килограмм картофеля помыть, порезать и обжарить в масле, — продолжил студент.
— Что там у вас одни продукты? — встрепенулся экзаменатор, — это что, книга рецептов?
— Ну, да, а что — нельзя? Вот, смотрите, Будапешт, 1960 год, свежая совсем.
— Какая свежая, там одни и те же слова и грамматики никакой.
— Ну, так Будапешт же и объем аж 400 страниц, все сходится, как вы велели.
— Ну, ладно, давайте зачетку и другим не говорите, а то все придут кулинарию сдавать.
Вот так Женя учился. По-фински, который у «венгров» шел, как второй язык, Евгений и вовсе выучил всего одну фразу, которую по пьянке он очень любил повторять, с упоением растягивая гласные: «Ладоогаа», — дальше, по-фински, не помню, но перевод такой: «Ладога впадает в Балтийское море».

Уюта в нашей комнате было маловато. Большой платяной шкаф, четыре сетчатые кровати, четыре стула, четыре тумбочки и большой стол — вот и весь интерьер. Нет, для жизни, конечно, достаточно, но хотелось немного отличаться от остальных. Идем с Сергеем к коменданту и начинаем жалится, что стулья поломаны, стол кривой, а хочется, чтоб как у людей, а то что ж, мы хуже всех, что ли? Комендант, не вникая в проблему, машет рукой и ведет нас в закрома. Там мы быстренько примечаем кресло без обивки, берем стол получше и пару стульев. Кресло перетягиваем найденной шинельной тканью, и вскоре оно становится любимым сидением для всех живущих и приходящих. Накануне примечаю в коридоре одинокую кровать разобранного вида. Это уже не какая-нибудь сетка-железка, а нормальная кровать с деревянной спинкой и широким топчаном. Быстро оглядываюсь, никого, и быстрей, пока не окликнули: «Эй, ты, куда понес, а ну положь на место!» — начинаю перетаскивать ее к себе в комнату.
Собираю, застилаю и обвожу всех снисходительным взглядом обладателя чудесного эксклюзива. Да, понимаю, всем такого хочется, но везет только некоторым. А эти аспирантишки пусть горько плачут, что не уберегли такое добро. В первую же ночь просыпаюсь от ощущения, что в кровати я не один. Поднимаю подушку. «Бог мой! Что такое? Почему? Кто разрешил?»
Надо сказать, что раньше я этих тварей даже не видел никогда, но догадался сразу. Включаю свет, иду кипятить воду. Просыпаются все. Начинают быстро оглядывать свои ложа, затем ко мне с претензиями: «Зачем дрянь в дом принес, теперь и нам житья не будет». Божусь, что сейчас все исправлю и начинаю обильно поливать топчан кипятком. Вылезших кровососов тут же подвергаю жуткой казни, через затаптывание. Остаток ночи просидел в кресле. Следующим вечером провел еще одно контрольное «чаепитие», кажется, нет никого. Ночь прошла настороже: поминутно просыпался, постоянно мерещились прогуливавшиеся по мне кровопийцы, но больше ни одного не видел. С тех пор кровать служила мне верой и правдой, и делить ее с мерзкими паразитами не приходилось.
Теперь пару слов о нашей столовой. Находилась она, как я уже говорил ранее, на первом этаже. Кормили там очень просто и дешево, но даже на такую еду денег зачастую не хватало. Выручал вариант, подсмотренный у любивших заходить к нам цыган. Для этого в столовой пробивалось два гарнира, два куска хлеба и чай. Итого двенадцать копеек. Затем на раздаче протягивался чек, жалобно уговаривали положить картошки побольше, но, когда женщина отворачивалась к кастрюле, бралось не два, а шесть кусков хлеба. После того как употреблялась тарелка картошки с четвертью буханки хлеба, даже думать о еде становилось противно и, мучимые тяжелой отрыжкой, мы уползали прочь.
Любимыми развлечениями у нас были футбол и преферанс. Для первого подходило дневное время, для второго ночное. В карты мы никогда не играли на деньги, только для удовольствия, а так как игра эта очень протяженная по времени, то ночей из-за нее мы недоспали огромное количество. Но зараза такая, что не остановишься. Футбол же — это особенная, пламенная страсть. Играли мы, как правило, на мини-футбольном поле, около Петропавловки. С одной стороны канал, с другой — стена Монетного двора. Если мяч улетал в воду, то иногда приходилось плавать за ним, если же перелетал через стену, то вообще беда. Шагать за ним приходилось через полкрепости, надеясь, что какой-нибудь заблудший турист не заберет его.
Запомнился один матч. Как-то раз, набрав человек шесть, решили погонять мяч. Приходим на нашу площадку, а там несколько студентов из общежития юрфака уже разминаются. Отличительной чертой этой группы было то, что состояла она исключительно из негров, то есть, африканцев. Наши черные братья отличались большим ростом и атлетическим телосложением. Для начала предложили разминку без счета: шесть на шесть. Тут, я скажу, меня охватил страх. Мне показалось, что это не люди, а какие-то черные машины. Усталости они не знали. Бегали с одинаковой скоростью, то есть, очень быстро, как на первой минуте, так и через полчаса. Мяч после их ударов летел с такой невероятной скоростью и силой, что казалось: встретит он на своем пути мое тело, и дальше мы полетим вместе. Короче говоря, предстоящий матч представлялся избиением младенцев особо жестоким образом. Дальнейшее развитие событий таково. Через пять минут мы поняли, что к чему, и что нужно делать. Стали не состязаться с товарищами неграми в атлетизме, а играть в пас. Итоговый счет: семь один в нашу пользу. Проблема африканцев заключалась в том, что, получив мяч, любой из них был не в силах расстаться с ним и лез напролом, пока мы гурьбой не отбирали его.