Проза, эссеистика
Виталий ЩИГЕЛЬСКИЙ
Прозаик. Родился в 1967 году в Ленинграде. Живет и работает в Санкт-Петербурге. Публиковался в журналах «Новый мир», «Сибирские огни», «Нева» и др. Автор книг «Обратное уравнение», «Время воды», «Наночеловек», «Бенефис двойников» (в соавторстве с В. Фёдоровым).
РАССКАЗЫ, ЭССЕ
Любовь всегда рядом
С нашим героем, которого зовут Анатолий, за долгую жизнь случалось много всего: и хорошего, и плохого, интересного и не очень, но поскольку этот рассказ о любви, мы будем писать только о том, как он искал любовь.
Анатолий появился на свет солнечным зимним утром в операционной общегородской больницы на улице Декабристов. Анатолий закричал, когда доктор перерезал пуповину чуть дрожащей рукой. А через пятьдесят пять минут на этом же самом столе тот же доктор, мучимый тем же легким тремором, освободил из чрева следующей роженицы его любовь.
В первый раз Анатолий почувствовал ее присутствие в четыре с половиной года, играя с друзьями в песочнице. Толик хотел отдать команду своим солдатикам из пластмассы, открыл рот для глубокого вдоха — и что-то теплое и бесплотное залетело к нему в грудь вместе с воздухом. Он, конечно, не мог догадаться, что причиной необычного ощущения была незнакомая девочка из младшей группы в точках зеленки на носу и щеках. А если бы догадался, то бросил бы в нее горсть песка или дернул за золотистую длинную косу, то есть отреагировал правильно для его возраста. Вместо этого Толик повертел головой и снова принялся за игру.
Заронившееся в его сердце бесплотное, невидимое зерно впало в длительный период анабиоза, или, лучше сказать, скрытого саморазвития. Анатолий продолжал кушать, спать и играть, ходить в школу и учить уроки, он, как Будда, был рад и счастлив. Но одним декабрьским вечером, залезая в пенную ванну, Толик обратил внимание на редкую, но отчетливую растительность в паху и под мышками, он хотел позвать маму, но вдруг передумал. Он смутился, поняв, что дело тут вовсе не в наступившей зиме.
С тех пор Толика перестали интересовать солдатики и пистолеты, и увлекли книжки, а точнее — толстые альбомы с толстыми античными богинями. Голая мясистая античность, он хотел бы оказаться в той эпохе. Аналогии же между одноклассницами и богинями не приходили ему в голову — зерно давало ростки постепенно.
Прошло несколько лет. Толику порою удавались фразы басом. Он измучивал себя поднятием гантелей и растягиванием амортизаторов и учился брать баре на шестиструнной гитаре. Новые энергии пробуждались и бродили в нем. И все чаще его посещало доселе неизвестное чувство неудовлетворенности. Оно росло.
Во сне к нему стала являться Она, ее тело казалось знакомым (по неприличным фотографиям, какие украдкой показывали ему на уроках самые отчаянные его сверстники), но черты ее лица всегда были самые разные. Толику становилось так хорошо, что он просыпался мокрым.
В мире бодрствования ее рядом не было. Рядом крутились угловатые истерические девчонки да пугающие крупными формами и авоськами матери соучеников. От тоски по ней Толик стал читать стихи и даже писать сам. Он описывал в них качества, которыми должна была обладать его любовь. Но стихи — это стихи, а любовь — это любовь.
Его любовь росла и развивалась, в некотором смысле опережая Анатолия. Она в это время уже предметно страдала, влюбившись в некоего Кашпура — жгучего героя сладко-слезных болливудских мюзиклов.
В день, когда обоим стукнуло семнадцать, наши герои с юношеским неистовством начали искать друг друга.
Первая их встреча могла произойти на дискотеке во Дворце молодежи. Толик испытывал сильное волнение и впервые в жизни попробовал вкус вина. От вина действительность размножилась, расслоилась, но он упорно продолжал искать ее среди хаоса плясок и, словно могучий Арго, бороздил взад-вперед переполненный танцевальный зал. Он готовился сказать ей что-нибудь светлое, почитать ей стихи, но, найдя наконец, просто-напросто невнятно спросил, потеряв букву «р» в полости разбухшего языка:
— Потанцуем, герла?
И, конечно, она ответила:
— Нет.
Анатолий поплелся прочь. Он еще много пил в тот вечер и потерял память. А рассвет встретил в общежитии текстильного техникума рядом с двадцатипятилетней уроженкой Торжка. Его любовь всю ночь не спала и тихонько плакала над вырезанной из «Работницы» фотографией храброго Кашпура.
Потом была армия. И все два года Анатолий грезил о ней, даже подсознательно ждал письма. А его любовь отбивалась от разновозрастного и социально неоднородного ополчения кавалеров. К слову, битва была неравной. И в тот самый день, когда Анатолий садился в бесплатный дембельский поезд, его любовь в белом платье, неотразимая, как гарпун Чингачгука, слушала марш старины Мендельсона в центральном городском ЗАГСе.
Анатолий же, вернувшись в родной город, окунулся с головой в омут страстей и на время прекратил ее поиски. Он забыл про свою любовь. Он переживал тот сложный период, когда мужчина хочет познать всех женщин вокруг и почти это может. Будь то леди или проститутка, интеллигентка или гопница.
Несколько поколений листьев унавозили собой почву, появились новые гербициды, и у Анатолия родилась дочь. А его любовь родила себе сына. Дети завладели их душами и рассудком. И время, словно решив, что нашим героям оно больше не нужно, скорым поездом полетело вперед.
Наступил очередной год Дракона. Анатолий Михайлович (его теперь называли именно так) похоронил жену и отпустил рыжие усы и псориазное брюхо. Его любовь, замученная коммунальным бытом, убежала из дома с мелким жуликом на большой черной машине.
Немного позже, когда в моду опять вошли болонья и клеш, Анатолий Михайлович получил новую, весьма солидную должность и пересел с «жопика» на десятую модель «жигулей». И, конечно, обзавелся любовницей. Мелкий жулик с большой черной жопой бросил любовь нашего героя и женился на молодой. В те дни увядающей любви Анатолия пришлось особенно плохо, она даже звонила в женский монастырь, но, к сожалению или счастью, не смогла толком объяснить, что ей нужно.
Так они и жили, принимая на себя радость взлетов и удары падений, и жили на самом деле очень недалеко друг от друга. Минимум дважды они могли встретиться, да так чтобы никогда не расставаться потом.
В первый раз это случилось долгой, хотя и бесснежной зимой. Спасаясь от удушающих приступов депрессии и неверия в себя, от отсутствия пресловутого смысла жизни и банального алкоголизма, Анатолий подключился к бурятской линии буддизма в Санкт-Петербурге и по три раза в неделю разрушал самосознание на групповых медитативных сеансах. В это время его любовь осматривала vip-квартиры то с видом на Зимний дворец, то с видом напротив: она опять вышла замуж, и ей казалось, что ее поиски тихого женского счастья благополучно закончились. Тут-то им и представилась возможность столкнуться нос к носу. На Невском проспекте. Она в тот день много ходила пешком, так как была без машины, а он сидел в подземном переходе с табличкой с надписью: «Поможите на дорогу на дом» — так он тогда помогал себе и нуждам храма. Она даже хотела бросить в грязную кепку какую-то мелочь, но Анатолия закрыл от нее своей могучей спиной сержант МВД, пришедший к нищенкам за побором.
В другой раз, будучи не первой и не второй свежести, Анатолий на две недели скрылся от проблем в Кисловодском санатории и пил минеральную воду, лежа в серо-коричневой целительной грязи. Его любовь тоже была там, и ей опять его не хватало. И за толстым слоем полезной грязи они, естественно, не узнали друг друга. Грязь ведь это и есть только грязь…
И вот наступило время, когда я начал писать свой рассказ. Анатолий Михайлович, глядя в тарелку, посасывал жирный плавник от селедки и с легкой горечью думал о том, что жизнь кончается и его любовь так и останется чем-то неуловимым и недосягаемым. Ведь дом престарелых, в который он недавно был списан жизнью и родственниками, совсем не то место, где можно повстречать любовь.
А она, тоже немолодая и тоже списанная родней за ненадобностью, сидела напротив и читала программу телепередач. И, казалось, оторви он взгляд от мертвой рыбы и подними голову — тут все и случится. Но глаза Анатолия Михайловича уже видели плохо, и даже толстые линзы в пластиковой оправе не могли спасти ситуацию. В общем, опять ничего не произошло…
Но если вы думаете, что это конец истории, то глубоко ошибаетесь. Все кончится хорошо. Нашим героям скоро суждено переродиться в каком-нибудь другом месте и начать все сначала.
И тогда, может быть…
Может быть…
Реальность которую мы не выбираем
В телевизоре все стабильно-незыблемо: «Поле чудес», «Дом-2», «Дума № 6» и даже погода. Телевизор транслирует вечные ценности: шоколадки, порошки, окрыляющие прокладки, SMS-тарифы из валуевского кулака.
— Назовите слово из шести букв.
— Я возьму деньги!
— Или вы назовете слово?
— Я возьму деньги!
— Это слово — цель нашей жизни.
— Деньги!
— Вы угадали!
— Я сказал: я беру деньги, мне не нужны слова!
В зале ликование, единение, домашняя колбаса, горилка, рыбный пирог двухнедельной выдержки поездом из Дальнереченска.
Ну, а в жизни?
В жизни все изменилось. Безвозвратно. В жизни все безвозвратно, кроме кредитов. В той реальности, где выключен телевизор, нет ни ликования, ни единения, да и колбаса скорее подвальная, чем домашняя. Нетелевизионная реальность соткана из недоверия. Всех ко всем. Недоверие — главный признак нашей сегодняшней жизни, гарант потрясений, продукт стабильности.
Власть. Меры предосторожности, степень секретности, форматы движения и передвижения — все вкупе позволяет считать, что власть не верит сама себе.
Прежний, вполне соответствующий званию президента, приемыш-преемник, отставной офицер средних лет, натыкаясь в кремлевском коридоре на клерка безымянного-обыкновенного силился угадать: «по чину ль берет?», а клерк, хоть и съеживался под колючим взглядом разведчика, но думал одно и то же: «Брал. Беру. И буду брать».
Зайдя на третий, по всем статьям лишний, срок, ставший эхом, тенью себя прежнего, пожилой отставной офицер, встретив того же клерка, теперь мучим куда более деликатным вопросом: «Этот тип сдаст меня или не сдаст?», ну и клерк теперь мучим: «Он это или не он? Сдать его или не сдать?».
Путин — безусловный лидер только при условии отсутствия какой-либо конкуренции, и ручное управление страной, костное, неэффективное — следствие внутренней неуверенности, понимания случайности собственной личности.
Власть слаба, как никогда: власть пытается найти силу в насилии.
Оппозиция. Ее тоже нельзя назвать сильной. Оппозиционный бомонд, некогда отбракованный кремлевскими кадровиками, по причине этического несоответствия действующим суверенным стандартам — сердюковско-матвиенковско-митрофановскому шаблону, говоря не к ночи, бракованному. Оппозиционный бомонд, выросший по сути из одной сорной кучи, заявляя на публике о необходимости объединения, на деле преисполнен глубоким взаимным недоверием, которое базируется не столько на идеологических разногласиях, сколько на личных обидах. Мелко и мелочно. И логично, что у такой оппозиции нет и не может быть широкой поддержки.
Новодворская — безусловная совесть эпохи, в то же время — Клара Цеткин рафинированного русского либерализма, радикально не толерантная к инакомыслию, невосприимчивая к новым идеям, и опять же способная реализовывать свои идеи тогда, когда путь к цели очищен от посторонних-других.
А другие, они всегда были, будут и есть….
Мы. Здесь «мы» — общество, электорат, население, горожане и гаражане рассерженные и испуганные. В данном случае обобщение уместно. Мы ведь тоже не улыбаемся при виде первого встречного либо наша улыбка напоминает оскал.
Вот типичный пример. Из темноты улицы (после диверсификации РАО «ЕЭС» и нано-реформы времени у нас стало темнее обычного) на меня выступает человек в черном. У нас почти все носят черное. И я тоже. Его рука лезет в карман. Что он достанет скорее: пачку сигарет или ствол? Нож или кошелек?
Что я достану в ответ: кошелек или нож?
Быть или не быть, бить или бежать? — основной вопрос современности.
И как бы ты не ответил, ты рано или поздно проигрываешь.
Проигрывать не любит никто, потому приходится прятаться от реальности за бытом, за дайвингом, свингом, за футболом, черт знает за чем.
И напрасно: нежелание принять факт, что это мы выбираем реальность, а не реальность играется нами, отдает инициативу в руки людям в головах у которых царит еще больший бардак, людям, склонным к простым решениям: выбежать на улицу и слившись с самой большой толпой пуститься топтать всех, кого окажется меньше.
Большинству из нас ни с кем не по пути. Мы уверены, что наша дорога — это узкая петляющая тропинка, рассчитана на одного. И любая встреча — это «встреча в горах с кретином» (И. Бунин), чаще всего с самими собой.
Горная тропа — наша реальность. И мы выбираем ее снова и снова. Мысль, что мы вместе можем выбрать шоссе с четкой разметкой и едиными для всех знаками, автобан, где отсутствуют ограничения скорости для движения вперед, эта мысль не приходит нам в голову. Но должна прийти, если мы — люди.
HomoМаузер
Когда в «тихой гавани» происходит что-нибудь чрезвычайное, жуткое — авария на электростанции, взрыв на шахте, теракт в метро…
Когда обнаруживается, что очередной нацпроект ушел под воду, а деньги исчезли…
Когда сходит с рельс скоростной поезд, а «булава» не взлетает…
Когда на головы гражданам падают кирпичи с аварийных домов, а из-под асфальта струей бьет кипяток…
Тогда он затихает. Присматривается и принюхивается, ждет реакции: побьют или не побьют.
Но не бьют. Боятся или жалеют, но, скорее всего, люди заражены равнодушием. Им все равно.
А раз все равно, то он оживает. И начинает свою излюбленную игру — поиск виновных.
Виновные находятся быстро. Виновные объявляются прежде, чем виновность их доказали. Почему так? Это ведь незаконно.
А потому что главный виновник — он. Имя ему — HomoМаузер.
В минуты общей опасности он всегда остается в тени, в стороне, за спасительной скобкой. Зато, если все рассасывается, он берется рулить процессом расследования.
Мы все, ну почти все, знаем его. Если не его лично, то его методы и повадки. Он пришел к нам из той самой эпохи становления так называемой социалистической экономики.
Это он — откормленный, самоуверенный и тупой — стоял с вороненым маузером в кулаке над каждым ученым, инженером, рабочим, крестьянином, посудомойкой, редактором и режиссером.
Это ему принадлежат бессмертные фразы:
— Как не может работать? Ты что, самый умный здесь, контра?
— Родину, значит, не любишь?
— Кому говорю, жми на кнопку! Людям до зарезу свет нужен!
— Жми, не то в расход пущу!
Таким вот орущим, диким безумцем он запомнился нам по фильмам и хроникам.
Он не ложился телом на амбразуры, не мерз во льдах, не работал киркой. Мозг его не обременяли расчеты. Скорее всего, он и галифе сам погладить не мог.
Он только орал и размахивал маузером.
Некоторым из нас показалось, что это инородное тело, этот голем, этот рудимент, наконец, отвалился и умер, исчез, как положено исчезать динозаврам.
Но он обманул нас. Пока мы, наслаждаясь свободой, жевали попкорн и смотрели блокбастер, он перелез через белый полотняный экран кинозала и зашагал по головам сограждан из светлого прошлого в светлое будущее, сменив по пути грубую гимнастерку на шерстяной французский костюм, а маузер — на элегантную телефонную трубку.
Его речь стала витиеватей, животный бас сменился тенорком, кровавый след — нефтяной лужицей, но суть его от этого не изменилась.
— Кому говорю, жми на кнопку, не то в расход! — таков по-прежнему смысл его слов.
И пока за рулем HomoМаузер, все наши неприятности будут повторяться снова и снова…